Если бы не этот пустяковый случай, ему бы и в голову не пришло предупредить извозчика, мол, спрашивать будут, говори - портной. Раньше, если стража во дворце останавливала его: "Кто идет?" - он отвечал важно: "Музыкант ее высочества". Но в Ораниенбаумском парке нет стражи, и предупредил он извозчика скорее из проказливого чувства, а не от предчувствия опасности. Кучер был малый не промах, он отлично знал, кого везет, а коли хочешь прозываться портным, так твое дело, знай монету гони.
Что и говорить, они стали беспечны. После того как Екатерина одержала победу над всеми своими напастями - тут и обвинение в давлении на Апраксина, и арест Бестужева, и боязнь за арестованных друзей, и страх, что вскроется ее участие в составлении манифеста о престолонаследии - много! А особенно, после того, как с императрицей договорились полюбовно и ласково, Екатерина решила, что ей все дозволено, словно Бога за бороду ухватила! И главное, откуда-то появилась уверенность, что государыня Елизавета одобряет ее связь с Понятовским. А почему бы нет? Императрица женщина, у нее тоже были возлюбленные. Фавориты-то были, да мужа не было - официального, а у Екатерины хоть плохонький, да был. И не кто-нибудь, а наследник престола Государства Российского.
Но это они потом, каждый порознь, все просчитали да обдумали, а в ту белесую ночь до того ли им было? Сирени разбухли от воды и пахли тяжело, дурманяще, казалось, сам туман в спальне был сиреневого цвета, а Катя была тепла, податлива, ненасытна, темные волосы ее плескались по плечам, как струи колдовских ручьев, глаза горели, словно заповедные цветы в языческую ночь Ивана Купалы.
Словом, освободился пан Станислав Понятовский только под утро. Извозчичья карета стояла в условленном месте в малой кленовой аллее, что за катальной горкой.
Но он не дошел до кареты, он успел отойти от павильона только на десять шагов, как кто-то вцепился ему в плечо.
- Осторожнее, сударь! - негромко крикнул мнимый портной, он боялся напугать Екатерину. - Кто вы такой?
На него смотрели злые и безумные глаза в прорези черной маски. Разгоряченный любовью лучшей в мире женщины, Понятовский стал необычайно смел. Он хотел выхватить шпагу, но не успел. Так, с вцепившейся в эфес шпаги рукой, его и обмотал веревкой второй негодяй, тоже обряженный в маску. От последнего крепко несло винным перегаром и какой-то вяленой, крайне простонародной рыбой, которую русские зовут "воблой".
Нет, Понятовский, будущий король Польши, не был трусом! Его уже волокли куда-то, как куль, хмельные, веселые, спорые, наглые, их было уже четверо, а может быть и того больше, а он думал о том, что от них воняет посконно, сперто, даже запах сиреней куда-то пропал. Тело его оставляло темный след на блестящей от росы траве. В довершение всего на голову ему надели мешок из рогожи, подняли на руки и понесли все так же бегом, молча.
Скрипнула открываемая дверь, шаги протопали по половицам, потом Понятовского резко поставили на ноги и рывком стащили с головы мешок. На точеном столике в мраморной столешнице горела свеча. В первый момент Понятовский видел, только это яркое пламя, оно его ослепило. Потом из рассеянного тумана выплыло мятое, грустное и очень заинтересованное личико великого князя.
- Ах, вот он кто - наш портной! - воскликнул он азартно, даже пальцами щелкнул звонко, словно кастаньетами.
В его возгласе не было злобы, а скорее удовлетворение от того, что придуманная им игра развивается, как и предполагалось.
- Пошли, - сказал Петр вдруг, решительно направившись к двери.
Понятовский последовал за ним. Их сразу окружили люди, вначале они шли по коридору большого дворца, потом вышли в сад. Все окружавшие великого князя люди были вооружены - кто пистолетом, кто саблями наголо. Где-то на заднике бытия мелькнула вдруг лисья мордочка Левушки Нарышкина, он так же серьезно и сосредоточенно вышагивал вместе со всеми, не глядя на графа Понятовского, потом отстал, исчез за деревьями. "Бестия! Христопродавец, - подумал Понятовский, - ведь назывался другом!" Потом граф узнал в ближайшей к себе фигуре обер-камергера великого князя. Это был один из самых неприятных обер-камергеров на свете, Брокдорф и Понятовский давно и постоянно ненавидели друг друга. Теперь он злобно посматривал на пленника и все время что-то шептал на ухо Петру. Судя по направлению, шли к морю. "Там меня и прикончат… под крики чаек", - думал молодой романтик, он был совершенно спокоен, только жалко было прекрасную Екатерину, Колетту, как ее шутливо называли в Варшаве, да еще матушку жаль до слез, право слово, она не перенесет его смерти. Отца и дядю было совершенно не жалко, им все равно, жив он или умер. Они скорее пожалеют о разбитых надеждах своих, чем о его молодой жизни.
Петр вдруг резко повернул вправо, и вот они уже не идут к морю, а стоят на берегу озера подле мраморной скамьи. В озере плавал круглый островок со стройными, подстриженными липами. Петр вдруг приблизил свое лицо к графу и спросил громким фальцетом, употребив очень грубое выражение, иными словами - вы спите с моей женой?
- Нет, что вы, ваше высочество! - Понятовский отрицательно затряс головой.
И опять в глазах князя запрыгал азартный огонек.
- Говорите правду, граф… Потому что если вы сознаетесь, все устроится отлично, - он вдруг захохотал. - Если же станете отпираться, вам будет плохо, - добавил он весело.
- Я не могу сознаться в том, чего нет, - отвечал Понятовский.
- Пошли…
И опять все деловито и молча пошли по аллее, а Брокдорф все так же шептал наследнику на ухо.
- Да успею я его убить! - вдруг в сердцах крикнул обер-камергеру Петр. - Отвяжись!
Они дошли до какой-то хозяйственной постройки - амбара или конюшни, Петр толкнул дверь. Передняя горница, очевидно, предназначалась под жилье, она была убого, но чисто убрана. Петр переступил порог первый, за ним вошел Понятовский.
- Поскольку вы не сознаетесь в очевидном, а я вас предупредил, - великий князь многозначительно поднял палец, - то вам придется посидеть здесь в обществе приличных людей… в ожидании моих распоряжений.
Дверь закрылась. Понятовский сел на лавку. "Общество приличных людей" состояло из трех караульных, тех, что были ранее в масках, и угрюмого Брокдорфа. Последний сел в красный угол под образа и уставился на пана Станислава таким тяжелым, немигающим взглядом, что у молодого поляка заломило зубы. Он демонстративно снял сапоги, подложил под голову плащ и лег, отвернувшись к стене. Лавка была узкой и жесткой. Самые дурные предчувствия надрывали душу, от взгляда Брокдорфа зудел затылок, словом, он не мог уснуть, а только храпел старательно.
А за стенами темницы события развивались весьма стремительно. Великий князь веселился от души.
- Это Лизанька подвох заподозрила. Что это, говорит, за портной такой, который по ночам мерки снимает? И какие он там части тела Екатерине обмеряет?
Главным советчиком в отсутствие Брокдорфа выступил теперь Левушка Нарышкин. Он сбросил свою обычную арлекинью маску и стал очень серьезен.
- Что вы собираетесь предпринять, ваше высочество?
- Откуда я знаю? Спать лягу. А там видно будет… Прибить бы красавчика, туды его раскачель… но не могу. Посол, черт подери! Еще международный скандал приключится.
- А почему бы вам не позвать вашего гофмаршала? Пусть разберется с этим делом.
- Вы про старшего Шувалова? Спит небось великий инквизитор и в ус не дует. Ваша правда, пошлите карету в Петергоф.
Прошел еще час.
Совет Левушки Нарышкина оказался полезным. Граф Александр Иванович Шувалов явился освобождать Понятовского уже в ясный день. Чрезвычайное смущение гофмаршал прятал под чрезвычайной важностью, тик на щеке угрожающе пульсировал.
Лежание на узкой лавке не прошло для Понятовского даром, оно помогло сосредоточиться и продумать защиту.
- Я думаю, граф, вы сами понимаете, - начал он светским тоном объяснять Шувалову, - что для чести русского двора прежде всего необходимо, чтобы все кончилось с возможно меньшим шумом. А для этого я должен поскорее удалиться отсюда.
- Удалиться? Черт, каналья! - вмешался вдруг Брокдорф, сверля поляка глазами, но Шувалов только рукой взмахнул, и обер-камергер смолк, с Тайной канцелярией не поспоришь.
- Вынужден согласиться с вами, - сказал Александр Иванович и оглушительно чихнул, табак подействовал самым положительным образом. - Через полчаса карета будет подана. Вас отвезут в Петергоф.
- А дальше?
Не стоило Понятовскому выкрикивать эту последнюю фразу, еще голос ворвался как-то по-мальчишески звонко, выдав крайнее волнение, Шувалов посмотрел на него строго.
- Все остается на усмотрение их высочества великого князя, - он коротко поклонился и вышел.
Развязка
В дневниках Екатерина пишет, что ничего не знала о ночном приключении. Но она лукавит сама с собой. Об аресте сокола ей сразу сообщила Анна Фросс, от нее же великая княгиня узнала о приезде в Ораниенбаум Шувалова.
Когда Александр Иванович явился с визитом, Екатерина была спокойна. Весь Петербург знал о ее любви к молодому поляку, что же теперь ломать комедию, прикидываясь испуганной и взволнованной?
Шувалов достаточно подробно, но не сгущая красок, описал события прошедшей ночи и утра.
- Иван Иванович посоветовал мне отпустить графа Понятовского, что я и сделал, - заключил он свой рассказ.
- Иван Иванович прирожденный миротворец, - согласилась Екатерина, в голосе ее не слышалось ни доброго, ни злого оттенка, просто констатация факта. - Конечно, сегодня все будет известно государыне…
- Вы ошибаетесь, ваше высочество. Иван Иванович не захочет подвергать здоровье их высочества ненужному волнению. Кроме того, мы накануне столь любимого государыней праздника. Я думаю, все само собой рассосется.
Грядущим праздником было 29 июня - день Петра и Павла, который по обычаю, заведенному еще Петром Великим, праздновался очень широко. Местом праздника всегда был Петергоф.
- Однако, осмелюсь сказать, что вам необходимо переговорить с супругом вашим. Он готов сделать первый шаг, - поспешил добавить Шувалов с ласковым, предупреждающим жестом, видя, что великая княгиня покраснела от негодования.
"Судьба добилась своего, - мелькнуло в голове Екатерины. - Такого унижения я не испытывала здесь еще никогда".
Конечно, ее достоинство попирали всю жизнь - и мать, и муж, особенно ловко и обидно делала это Елизавета, но ее обижали походя, несправедливо, и это помогало спокойно переносить унижение. Есть мудрая пословица: "Бог дает крест, дает и силу". А сейчас ее будут втаптывать в грязь за дело, когда, как говорится, за руку поймали - непереносимо! Ей предстоит просить прощения у этого ничтожества, ее мужа, а он будет ломать комедию и говорить высокопарно: я вас помилую и на этот раз…
- Их высочество желают нанести визит в три часа дня.
- Хорошо, - выдавила через силу Екатерина. Конечно, Петр опоздал почти на час, а явившись, стал вести себя весело и развязно и все ходил вокруг темы, не желая затронуть главного, попросил английского пива, поинтересовался, помогают ли воды желудку, посетовал, что спать стал плохо, все какие-то рожи страшные плывут перед глазами, а прогнать их перед сном иной раз нет никакой возможности. Потом сказал без всякого перехода тоном приказа:
- Ваша фрейлина графиня Воронцова нанесет вам визит. И я настаиваю, чтобы вы ее приняли. Она и обсудит с вами подробности этого пикантного происшествия, - он вдруг подмигнул оскорбительно, но тут же обмяк, даже вздохнул. - Женщинам сподручнее о сих вещах разговаривать. Надо придумать, как замять дело. А то весь Петербург смеется.
На этом и расстались. Екатерина пыталась разжечь в себе прежнее негодование, но почему-то не получалось. Конечно, это возмутительно - заставить ее обсуждать с грубиянкой Лизкой свои личные дела. Но уж дуреха Лизавета никак не стоит ее терзаний. А Петр… можно сказать, что Петр был великодушен. И почему-то это не унижало.
Воронцову она примет завтра. И должна будет разговаривать с ней не как с подданной своей, а с поклоном, принимать как посредницу, как законную фаворитку мужа. Словно жена его слаба умом или бесплодна! Но уж реверансов от нее Лизка не дождется!
На следующий день Екатерина не встала с постели. Быстрая умом Анна отлично поняла мысль хозяйки и развела вокруг постели такую аптеку, что сердце разрывалось от жалости к несчастной. Мало того что на столике выстроился полк пузырьков и банок с мазями, так еще клистирная трубка лежала на самом видном месте.
Свидание с Елизаветой Воронцовой было коротким. Не удалось графине полностью насладиться своей победой. Екатерина меняла компрессы на лбу и на все предложения отвечала одно: "Я согласна, душенька". Что возьмешь с больной? Графиня Воронцова обещала все уладить. "Да и Петруша и не больно-то сердится, он так добр!" "Какая непроходимая дура!" - подумала Екатерина, улыбаясь слащаво. Несмотря на компрессы - они нагревались моментально, - лоб ее пылал. Казалось, намоченные салфетки сохнут на ней, как на печи.
Когда Елизавета Воронцова наконец оставила ее, Екатерина уже без всякого насилия над собой осталась в постели, она и впрямь чувствовала себя больной. Чем занять ум, как отвратить нежелательные мысли? Счастье, что в бедах наших и обидах помочь могут книги. Она стала читать четвертый том "Словаря" Бейля и успокоилась.
Господь вознаградил ее за выдержку. Вечером из Петергофа пришло письмо, написанное рукой Ивана Ивановича, а подписанное Елизаветой. В самых доброжелательных выражениях государыня приглашала приехать ее в Петергоф на Петров день. Екатерина решила было, что Елизавета ничего не знает, но маленькая приписка сказала об обратном. В приписке значилось: "Не огорчайтесь, не впадайте в уныние. Все образуется само собой".
Это была победа! Екатерина писала черновики ответа государыне и рвала их. Все ей казалось, что в изысканных выражениях нет той высоты, какой хотелось. Наконец, она написала совсем просто, по-русски, вставив фразу: "спасибо, матушка-государыня". Увидев эти слова написанными, она сразу поняла - это то, что нужно.
Праздник был блистателен, все аллеи иллюминированы, украшены флагами, фейерверк чертил в белесом небе вензель императрицы, оркестры звенели на каждом углу. За ужином в честь здоровья государыни, а также их высочеств палили пушки, а в перерывах играла итальянская инструментальная и вокальная музыка с хором певчих.
Государыня встретила Екатерину приветливо, и жизнь можно было бы назвать сносной, если бы не излишнее внимание приближенных. Заинтересованные и чуть насмешливые взгляды дворцовой "челяди" были непереносимыми. Очевидно, все уже знали о скандальном случае и теперь обсасывали новость, словно засахаренную карамельку.
Екатерина не хотела танцевать, но побоялась, что это может показаться кому-нибудь слишком заметным и вызывающим. Сразу после менуэта к ней подошел вдруг граф Ржевский, щеголь из посольской свиты, и, модно закатывая глаза, спросил:
- Ваше высочество, не разгневайтесь. Я, так сказать, посланник, в некотором смысле почтовый голубь.
- Оно и видно… - проворчала Екатерина, но взяла себя в руки. - Я слушаю вас, граф.
Ржевский как-то по-свойски улыбнулся, будь она мужчиной, вызвала бы его за эту улыбочку на дуэль, и продолжил медоточиво:
- Мой друг просил меня сказать вам, что через посредничество графа Бронницкого все устраивается. Сегодня вечером мой друг надеется видеть вас у великого князя.
- А не слишком ли много посредников? - спросила Екатерина, она знала, что Понятовский никогда не бывал у ее мужа. - Скажите вашему другу, что я нахожу конец вашего рассказа просто смешным. Это гора, родившая мышь.
Ржевский помолчал, только обиженно пожал плечами.
Сразу после ужина Екатерина ушла спать. В это лето великокняжеской чете был отведен для проживания любимый дворец Петра I - Монплезир. Екатерина тоже любила этот дом. И месторасположение его - он стоял на берегу моря, - и старые дубы на белой, обращенной к волнам террасе, и галереи, украшенные старыми китайскими лаками, - все вызывало в ней странное умиротворение. "Дух Петра здесь бродит", - думала Екатерина в такие минуты, уверенная, что этот дух благосклонен к ней. Великий Петр любил немцев гораздо больше, чем сейчас их любят в России.
Она открыла окно, в парк, фонтаны шумели, иногда, перекрывая их шум, накатывала на берег большая волна и отползала лениво, шурша галькой.
Проснулась она оттого, что кто-то бесцеремонно отдернул полог ее кровати, тыча зажженной свечой чуть ли не в лицо.
- Что? Кто это? Который час? - закричала Екатерина в ужасе.
- Три часа ночи, - услышала она спокойный голос мужа. - Одевайтесь и следуйте за мной. А впрочем, одеваться долго. Да и к чему нам эти церемонии?
Екатерина только успела накинуть мантилью и всунуть ноги в домашние туфли, как муж, цепко схватив ее за руку, поволок из комнаты в длинную галерею.
В комнате великого князя за столом сидел Понятовский. Трудно сказать, что потрясло Екатерину сильнее - присутствие его в покоях великого князя или то, что сокол и муж, как она поняла с первого взгляда, стали чуть ли не приятелями. Ах, Петру бы остановиться на том свидании, когда он про болезнь ее расспрашивал, и не разыгрывать из себя благородного рыцаря, эдакого короля Артура, который подарки делает своим подданным. Поди разберись, чего в нем больше - коварства или глупости. Петр настолько хотел быть великодушным, что простил Понятовскому кроме связи с собственной женой и открытую ненависть к Фридриху. Граф Станислав был отчаянным пруссофобом, и великий князь знал об этом. Екатерина вдруг поняла, насколько измотала она нервы своему мужу за эти годы своей независимостью, своим кружком, друзьями, книгами. А может быть, Петр не так глуп? Может, это тонко рассчитанное вероломство - вот так с ней расквитаться? Он разрешил соколу спать со своей женой и одновременно числить его в друзьях. А по силам ли пану Станиславу такая роль? Уже и сейчас видно, что он не знает, как себя вести, то проказит, как малый ребенок под стать Петруше, то произносит напыщенные цитаты, вспоминая Овидия, Данте и этого болтливого француза - Монтеня.
А ведь если по-рыцарски-то рассудить, то этим двум полагается на шпагах биться. Она вспомнила недавнее свидание с князем Оленевым. Десять лет назад он не задумываясь сел в крепость, только бы не запятнать ее честное имя, все было так тревожно, трагично, трепетно. А сейчас он поедет за этой невзрачной Репнинской и жизни не пожалеет, чтоб ее найти.
Екатерина тоже пила вино, чокалась с мужем и с Понятовским, проказничала, дурачилась и хохотала, но душа ее словно изморозью подернулась. Возлюбленного ее унижают, а он и не понимает этого… или не хочет понять? Она все еще любит этого мальчика, конечно, любит, но себе-то можно сознаться, что отношениям их нанесен непоправимый урон.
Они виделись еще раз, уже вечером, на веселую пирушку пожаловала и Лизанька Воронцова. Своим присутствием она придала их встрече особый оттенок, они, все вчетвером, теперь уже не озоровали, а шкодили, в любой реплике слышался откровенный чувственный оттенок, все называлось своими именами, да так откровенно, что с души воротило. Но Петр сраму не чувствовал, он был до краев полон самодовольством.
В конце пирушки уже глубокой ночью он откланялся важно, по-отечески:
- Ну, дети мои, теперь мы, я думаю, вам уже не нужны.