– Не знаю уж, как Валенила с местными индейцами общался, да токмо в разговоре с хойбу Махаком осведомленность последнего о наших добрых отношениях с береговыми племенами нам очень на руку пришлась. Сей вождь, узнав, что мы не гишпанцы, а россияне, нас тут же объявил во всеуслышание друзьями своего племени и разрешил на землях, ему принадлежащих, беспрепятственно охотиться и хутора свои устраивать. Мы, в свою очередь, его и прочих старшин, конечно, подарками ублажили, пообещали расторжку с ними наладить всеми товарами, что у индейцев в цене. Было бы на то разрешение от главного правления…
– Боюсь вас огорчить, но, похоже, главному правлению нынче не до нас…
– А что случилось, Кирила Тимофеевич?
– Да вроде бы ничего страшного… Только перед самым убытием моим к вам их высокоблагородие Матвей Иванович Муравьев депешу из Санкт-Петербурга получил от нового начальника канцелярии компании господина Рылеева… Вы слышали о таком? Так вот, главный правитель меня с сей депешей ознакомил. В ней сообщается, что при дворе и в министерстве иностранных дел весьма недовольны проектом экспедиции от реки Медной до Гудзонова залива, коий представил лейтенант флота Романов.
– Это тот, что приходил к Россу на "Кутузове"?
– Он самый.
– И чем же проект его оказался неугоден, ежели по тому же пути, что намечает их благородие, уже хаживал креол Андрей Климовский пять или шесть лет тому назад?
– Думаю, что тут высокая политика замешана. Ибо, по словам Рылеева, сам государь император разгневался на господ директоров компании и собственноручно начертал на проекте Романова резолюцию: "В прошении отказать". А их сиятельство граф Нессельроде, министр иностранных дел, и более того, приписал ниже: "Впредь компании вести свои дела, не выходя за рамки купеческого сословия"…
– Что же из этого следует, Кирила Тимофеевич?
– А вот что. Рылеев передал Муравьеву распоряжение главного правления: блюсти всяческую осторожность при общении с иностранцами. Ни в какие конфликты не вступать. А о новых земельных приобретениях и строительстве заселений просто-напросто забыть до особых распоряжений. С тем же наказом главный правитель и меня сюда отправил…
– Вот те на! А я как раз на ваш приезд надеялся. Думал, поможете, Кирила Тимофеевич, в одном заковыристом вопросе.
– Ежели сие в моих силах, отчего же не помочь.
– Да вопрос-то как раз с иностранцами и связан…
– Ну, выкладывайте, Карл Иванович, что у вас стряслось, – насторожился Хлебников. Шмидт придвинулся и, понизив голос, быстро заговорил в самое ухо гостю:
– Надысь заходил ко мне хойбу Валенила. Тот самый, о коем я поминал нынче. Плакался, мол, забижают гишпанцы его народец малый. Дескать, уже и здесь, к северу от залива, охоту на его людишек устраивают. Во время последней захватили якобы три семьи и в миссию Сан-Франциско свели как аманатов. И так уж хойбу просил меня, чтобы мы его собратьев оттуда высвободили, что не смог я ему отказать. Пообещал. А теперь не ведаю, как слово свое сдержать… Может быть, вы поможете? Помнится, что падре Альтамиро – настоятель тамошний – у вас в знакомцах значится, ужли из почтения к вам не освободит индианов?
– А не проще ли действовать официально, через губернатора в Монтерее? Составим к нему обращение от лица главного правителя, честь по чести, с печатью…
– Оно, конечно, правильнее было бы… Дак ведь нынче в Монтерее губернатора нет…
– Как это нет? Неужто инсургенты взяли город?
– Нет, слава Богу, не они. У них там, как ее… хюнта. Военная власть, по-нашему…
– Что же вы, Карл Иванович, об этом сразу же не докладываете? У гишпанцев новое начальство, а вы мне голову индейскими аманатами морочите!
– Не извольте сердиться, Кирила Тимофеевич. Я оттого и не поспешил с сим докладом, что перемены у калифорнийцев – одно название. Сами посмотрите. Губернатор де Сола как был наипервейшим, так и остался. Токмо его теперь иначе кличут. Претиндентом, чтоб меня угораздило! Хо-хо! – сдержанно хохотнул начальник заселения.
– Президентом, наверное?
– Во-во, им самым!
– Ну, а в президии Сан-Франциско как?
– И здесь все по-старому. Тишь, гладь да Божья благодать… Дон Аргуэлос все еще начальствует. Да и в окрестных миссиях те же самые настоятели, что и в ваш последний приезд.
– Что-то не пойму я вас, Карл Иванович: ежели у гишпанцев начальники те же остались, отчего не попробовать решить вопрос с аманатами через них?
Шмидт стащил с головы картуз и почесал лысеющий затылок:
– Люди-то те же, да настроение у них иное… Опять стали среди соседей наших ходить разговоры, мол, мы незаконно на их земле находимся и за это ничего им, гишпанцам, не платим. Конечно, прогнать нас из Росса они не решаются, но при каждом удобном случае о своих утраченных через нас выгодах намекают. Вот и к краснокожим ожесточились, мнится мне, не случайно. Я вам скажу, Кирила Тимофеевич, мне дак жаль индианов, особливо тех, что у нас в Новом Альбионе изловили. Обращаются с ними гишпанцы, равно со скотом, а то и хуже… Замордуют ни за что ни про что!
– Да-а-с… – протянул Хлебников. – Кому же не жалко? И я не узувер какой-то… Токмо дело, о коем вы рассказали, весьма щекотливое…
– Вот и я говорю, – подхватил Шмидт, уловив в голосе начальника сострадательные нотки, – заковыристое дело… Тут вздохни да охни, все по одном сохни, а раздумаешься, так всех жаль!
Но Хлебников, вопреки ожиданиям Шмидта, сделал иной вывод:
– Мы с вами, Карл Иванович, люди, компанией уполномоченные. За все, что здесь происходит, отвечать обязаны. Посему жалости предаваться права не имеем, ибо может от нее вред куда больший случиться…
Шмидт только тяжело вздохнул и руками развел: мол, вы старший, вам виднее.
Остальную часть пути ехали молча. Благодушное настроение, с которым Хлебников уселся на телегу, давно улетучилось. На душе после отказа помочь индейцам скребли кошки. Поступить же иначе значило нарушить указания главного правления – не вступать в конфликт с чужеземцами ни под каким предлогом. Однажды Кирилл Тимофеевич уже дал себе слово – не проявлять инициативу, ибо она наказуема. И вот опять оказался в ситуации, когда совесть твердит: сделай так, – а разум приказывает: следуй правилам…
Шмидт, в свою очередь, думал, как ему объяснить Валениле, что у белых людей свои законы, и не всегда они могут быть справедливыми. Он не сердился на Хлебникова. Понимал, что тот прав: негоже из-за кучки краснокожих, пусть даже и дружественных русским, ссориться с гишпанцами… И был страшно удивлен, когда приезжий начальник, увидев замаячившие на косогоре бревенчатые укрепления Росс, вдруг снова заговорил об индейцах:
– Один мудрец, к слову, испанец, – издалека начал Кирилл Тимофеевич, – считал, что правило разумных – идти против правил, ежели иначе невозможно завершить начатое… И знаете, дражайший Карл Иванович, а ведь он прав. Равно как и вы сами. То, в чем бессильна официальная дипломатия, зачастую решают человеческие отношения…
– То есть, если я вас правильно понял, милостивый государь, вы поедете к падре Альтамиро?
– Поеду, мой друг, хотя признаюсь вам откровенно, вовсе не уверен, что визит сей будет успешным…
3
Почему так страшит человека смерть? Отчего она вызывает ужас в сердце всякого живущего, как бы мужественно он ни ожидал ее прихода, сколько бы ни готовился к нему, какой бы верой в бессмертие души ни утешал себя? Тайна, которой окутана смерть, повергает человека в страх, сопровождающий его всю сознательную жизнь.
Но не только смерть физическая подстерегает нас в этом мире. Гибель нравственная, моральная – эта своего рода смерть в глазах окружающих, утрата доброго имени – порой оказывается для человека не менее ужасной, чем костлявая с косой. Особенно когда он на самом деле не совершил ничего предосудительного…
В случае гибели нравственной людей пугают заведомо ожидаемые последствия. Законы человеческого общества не оставляют тем, кто оступился или подозревается в достойном осуждения проступке, альтернативы. История человечества веками вырабатывала алгоритм наказания: обвинение, суд, приговор. Справедливый или не справедливый. В любом случае преступивший законы общества, в котором он живет, или не преступавший их, но признанный таковым, испытывает всю силу человеческой мстительности и презрения. Мало кому удается пройти через подобное испытание, сохранив в своем сердце любовь к ближнему…
А как быть, если ты оклеветан подлецом и не можешь доказать свою правоту?
Недоверие и косые взгляды бывших сослуживцев. Ранящее в самое сердце сочувствие друзей, усомнившихся в тебе. И пуще всего ощущение бессилия, невозможности что-то изменить… Такое не всякая душа выдержит! Тут должно быть в человеке нечто, не позволяющее ему опустить руки или наложить их на себя и, более того, помогающее добиваться справедливости даже в самом безнадежном, казалось бы, положении.
Это нечто – внутренняя уверенность в торжестве над всем суетным Промысла Божия – и помогло Кириллу Хлебникову, когда он был взят под стражу якобы по навету своего ближайшего друга Абросима Плотникова, за несколько лет до того пропавшего в камчатских урманах вместе с обозом ценной рухляди и важными отчетными бумагами. В те черные дни Хлебников сам чуть было не уверовал в предательство друга. Спас его от этого греха случайно попавший в руки нательный крест Абросима, рассеявший сомнения в том, что Плотникова нет в живых…
Полтора года тянулось разбирательство дела опального камчатского комиссионера в иркутской конторе Российско-Американской компании. Благодаря заступничеству и отличным рекомендациям губернатора Кошелева, Хлебникова, подозреваемого в растратах, содержали все же не в остроге, а под домашним арестом, не преминув взять обязательство, что он не ударится в бега. Кирилл таковое, конечно же, написал. Да и куда ему было бежать? В Китай к иноземцам, от коих никогда не вернешься на родину? В леса к разбойникам? Нет, такой ценой свобода ему была не нужна. Он хотел добиться правды.
Иркутские ревизоры строго проверили все накладные и отправленные Хлебниковым с Камчатки отчеты. Подтвердили недостачу в несколько тысяч золотых рублей – сумма немалая! Но проверяющие не смогли обнаружить ничего, что говорило бы о нечестности самого комиссионера. Не было найдено никакой его связи и с пропажей компанейского обоза… Словом, разбирательство зашло в тупик. И тогда решили отослать Хлебникова в столицу, в главное правление компании, – пусть, дескать, там и определяют его судьбу.
В Санкт-Петербурге, куда Кирилл Тимофеевич был отправлен в сопровождении жандарма, он неожиданно нашел серьезную поддержку. В первую очередь – в лице старых знакомых: соратника камергера Резанова – Федора Ивановича Шемелина и генерал-интенданта флота Василия Михайловича Головнина, с коим Хлебников когда-то путешествовал по Камчатке, а впоследствии состоял в переписке.
Шемелин в те дни написал Хлебникову письмо, в котором прямо выразил свои чувства: "Верю Вам… Решение счетов Ваших нам тягостно… Это, любезный мой друг, не что другое, как следствие слишком снисходительной души Вашей к нуждам ближнего".
Вдруг присоединил свой голос в защиту Кирилла Тимофеевича и назначенный вместо умершего главного бухгалтера Костогорова Платон Васильевич Боковиков, который в бумагах, обвиняющих камчатского комиссионера, обнаружил в свою очередь много подчисток и исправлений. Ходатайство Шемелина и Боковикова перед главным правлением назначить новую, более тщательную проверку, а также личные просьбы Головнина и члена попечительского совета адмирала Мордвинова учесть безупречную службу и заслуги Хлебникова перед Российско-Американской компанией побудили совет директоров в конце концов дело против него прекратить, однако с непременным условием: отслужить компании всю недостачу, случившуюся по его недогляду.
Ожидая вакансию, Кирилл прожил в столице более года. Получая скудное пособие на пропитание, он ютился в тесной каморке на задворках дома у Синего моста и утешал себя тем, что так вот, нежданно-негаданно, представилась возможность познакомиться с градом на Неве, сойтись поближе со многими знаменитыми людьми своего Отечества. Все свои впечатления от увиденного и услышанного здесь Хлебников, по сложившейся за много лет привычке, заносил в дневник, с которым, так же как с "Карманным оракулом", никогда не расставался. Если полистать страницы дневника, чего только там не найдешь! Вот запись, как он "имел случай быть в придворном маскераде первого генваря 1815 года, когда впущенных поблистать людей было более двадцати тысяч", а вот – как видел вблизи всю императорскую фамилию, как "побывал в великолепных храмах Петербурга и поклонялся праху Отца Отечества и героев-полководцев Суворова и Кутузова". Есть здесь и описание посещения театра и слова, услышанные Кириллом Тимофеевичем из уст блиставшего тогда на сцене трагика Яковлева:
Но первый сердца долг к тебе, Царю Царей!
Все царства держатся десницею твоей.
Прославь, и утверди, и возвеличь Россию,
Чтоб с трепетом сказать иноплеменник мог:
– Языки, ведайте: велик Российский Бог!
Однажды Хлебников очутился в собрании императорской публичной библиотеки, где старец Крылов, будучи в зените своей славы, декламировал свою басню – "Мартышка, в зеркале увидя образ свой…", в другой раз стоял в толпе во время пышной церемонии встречи персидского посла, когда, говоря словами того же Ивана Андреевича, "…по улицам слона водили…" Можно сказать, повидал Кирилл Тимофеевич в столице столько, что иной и за целую жизнь не увидит.
Наконец в сентябре 1816 года директора компании окончательно сменили гнев на милость и Хлебников был назначен суперкарго на купленный в Англии корабль "Ганнибал", который под новым именем "Кутузов" отправлялся вокруг света в Русскую Америку. Командир шлюпа капитан-лейтенант Леонтий Андрианович Гагемейстер встретил Хлебникова весьма сдержанно, хоть прежде и был с ним знаком по Камчатке, да и от своего товарища Головнина получил о суперкарго только положительные отзывы. Долго приглядывался к комиссионеру, испытывал его в разных ситуациях. Когда же убедился в безукоризненной честности своего помощника, стал доверять во всем, просить совета в делах, касающихся торговли, подолгу беседовать на отвлеченные темы. Во время одной такой доверительной беседы капитан и познакомил Хлебникова с секретной инструкцией, несколько строк из которой касались самого Кирилла. Они врезались Хлебникову в память.
"Корабля "Кутузов" комиссионер Кирилл Тимофеевич Хлебников, – писали директора компании, – получивший груз онаго в свой прием, по оставлении из него несколько статей в Россе, остальное обязан сдать в Новоархангельске. Обязательство его при сем в копии прилагается. По содержании которого ежели приятны будут о нем отзывы Леонтия Андриановича, которому он во всем вверен, и обстоятельства будут требовать, можете его оставить у себя на службе и дать ему должность, соответствующую его знанию. Он человек доброй, умной, может хорошо писать, не учася, но лучше, нежели тысячи в его состоянии могут то делать. Он был с издавна на Камчатке и после комиссионером компании и вел дела хорошо до некоторого времени. Может быть, он наградит талантами своими и усердием то время, которое было для него потеряно. Впрочем, как вы решите о нем, так и да будет!"
Решение о судьбе Хлебникова предстояло принять главному правителю колоний, которому и должен был передать депешу Гагемейстер. Но у Леонтия Андриановича, в свою очередь, была еще одна инструкция, предписывающая сместить Александра Андреевича Баранова и самому занять его пост. Капитан-лейтенант, таким образом, сам рекомендовал, сам и назначил Кирилла Тимофеевича правителем Новоархангельской конторы Российско-Американской компании. Должность эта, равная первому помощнику главного правителя, оказалась непростой. По сути, все хозяйственные вопросы колоний, после смещения Баранова, сразу легли на плечи Хлебникова. Ему одному и довелось принимать все дела и капиталы североамериканского отдела компании из рук престарелого главного правителя.
Кирилл Тимофеевич и теперь под присягой готов подтвердить то, что при обороте компанейских денег в семь миллионов рублей золотом на себя лично не истратил Александр Андреевич и медной полушки! Нищим приехал он когда-то на Кадьяк по зову Шелихова, нищим же спустя три десятка лет и отправился с Ситки умирать на родину. И хотя до скончания дней своих должен быть признателен Хлебников Гагемейстеру за доверие и свое назначение на столь высокую должность, все же в душе не может он простить того, как капитан-лейтенант обошелся с первым правителем. Словно татя последнего, держал его под замком, не дал проститься с семьей, оставленной в Павловской крепости, отослал на родину без должного почета…