- Для того, чтобы попросить вас объяснить кое-что в вашем поведении, а потому подойдите ближе и будьте любезны отвечать.
- Ваше приглашение звучит несколько странно: вы не могли бы, если желаете, чтоб я ответил, сделать его в других выражениях и другой форме?
- Гастон, подойдите, мой дорогой, - произнес другой голос, - нам, действительно, надо с вами поговорить.
- В добрый час, - ответил Шанле, - узнаю вашу манеру, Монлуи, но признаюсь, что к манерам господина де Понкалека я все еще никак не привыкну.
- У меня манеры прямого и сурового бретонца, которому нечего скрывать от друзей, сударь, - отвечал маркиз, - и я не возражаю против того, чтоб мне задавали столь же прямые вопросы, как я задаю другим.
- Присоединяюсь к Монлуи, - послышался еще один голос, - и хочу попросить Гастона объясниться полюбовно. Мне кажется, мы прежде всего заинтересованы в том, чтобы не ссориться между собой.
- Спасибо, Куэдик, - сказал Шанле, - я сам так думаю, и, следовательно, вот он я.
И в самом деле, услышав более миролюбивую речь, молодой человек спрятал пистолет, вложил шпагу в ножны и подъехал к группе всадников, неподвижно стоявшей посреди дороги и ожидавшей исхода переговоров.
- Господин де Талуэ, - сказал маркиз де Понкалек тоном человека, получившего или присвоившего право приказывать, - охраняйте нас и, если услышите, что кто-нибудь приближается, предупредите.
Господин де Талуэ немедленно повиновался и, как ему было предложено, всматриваясь и вслушиваясь во тьму, стал описывать на лошади большой круг около всадников.
- А теперь, раз мы нашли того, кого искали, - сказал маркиз де Понкалек, садясь в седло, - погасим фонарь…
- Господа, - произнес шевалье де Шанле, - позвольте мне сказать вам, что все происходящее сейчас кажется мне странным. Вы, как видно, преследовали меня, а говорите, что искали. Вы нашли меня и можете погасить фонарь. Что все это значит? Если это шутка, то, думаю, вы плохо выбрали время и место.
- Нет, сударь, - ответил маркиз де Понкалек отрывисто и жестко, - это не шутка, а допрос.
- Допрос? - переспросил шевалье де Шанле, нахмурившись.
- Скорее объяснение, - сказал Монлуи.
- Допрос или объяснение, неважно, - продолжал Понкалек, - обстоятельства слишком серьезны, чтобы спорить о словах и придираться к мелочам. Допрос это или объяснение, я повторяю: извольте отвечать на вопросы, господин де Шанле.
- Вы слишком уж резко взялись приказывать, маркиз, - сказал шевалье де Шанле.
- Если я приказываю, значит, имею на это право, я ваш предводитель или не я?
- Да, это так, вы. Но это еще не повод забыть вежливость, которую следует соблюдать дворянам в отношениях друг с другом.
- Господин де Шанле, господин де Шанле! Все ваши претензии очень походят на уловки. Вы поклялись повиноваться, - повинуйтесь!
- Да, я поклялся повиноваться, но не как лакей, - ответил шевалье.
- Вы поклялись повиноваться как раб, повинуйтесь же, или вы испытаете на себе результаты своего неповиновения.
- Господин маркиз!
- Послушай, дорогой Гастон, - сказал Монлуи, - прошу тебя, говори, и чем скорее, тем лучше. Одно слово - и ты развеешь все наши подозрения.
- Подозрения! - воскликнул Гастон, побледнев и дрожа от гнева. - Так вы меня подозреваете?
- Безусловно, мы вас подозреваем, - с суровой прямотой ответил Понкалек. - А как вы полагаете, не подозревай мы вас, поскакали бы мы за вами в такую погоду ради развлечения?
- О, ну тогда другое дело, маркиз, - холодно ответил Гастон, - если вы подозреваете меня, выскажите ваши подозрения, я слушаю.
- Шевалье, вспомните факты: мы четверо составили заговор и не просили вашей помощи, но вы явились и предложили ее, объяснив, что помимо общего блага, которому вы хотите послужить, у вас есть личные мотивы для мести. Так это было или не так?
- Так, это совершенная правда.
- И мы вас приняли как друга, как брата, рассказали о всех своих надеждах, доверили все планы, более тот, вам выпал жребий нанести самый главный и самый нужный удар, и тут каждый из нас предложил вам занять ваше место, но вы отказались. Это так?
- Так, и вы не произнесли ни единого слова неправды, маркиз.
- Сегодня утром мы тянули жребий, и сегодня вечером вы должны были быть на дороге в Париж, а вместо этого где мы вас нашли? На дороге в Клисон, где живут смертельные враги независимой Бретани, где живет маршал Монтескью, наш заклятый враг.
- О, сударь! - презрительно проронил Гастон.
- Отвечайте прямо, а не улыбайтесь презрительно, отвечайте, господин де Шанле, приказываю, отвечайте!
- Ради всего святого, Гастон, - подхватили в один голос Куэдик и Монлуи, - ради всего святого, отвечайте!
- Так что же вы хотите знать?
- О ваших частых отлучках в последние два месяца, о тайне, которой вы окружаете вашу жизнь, отказываясь раз или два в неделю участвовать в наших ночных собраниях. Да, Гастон, сказать по чести, все эти отлучки и тайны беспокоят нас. Одно слово, Гастон, и вы нас успокоите.
- Вы сами видите, сударь, что вы виновны, иначе вы бы не прятались, а спокойно продолжали путь.
- Я остановился, потому что моя лошадь поранилась, вы сами видите кровь на снегу!
- Но почему вы спрятались?
- Потому что прежде всего хотел знать, что за люди меня преследуют… Разве у меня меньше причин бояться, что меня арестуют, чем у вас?
- И наконец, куда вы направлялись?
- Если бы вы и дальше ехали по моему следу, как до сих пор, вы бы увидели, что я еду не в Клисон.
- Но и не в Париж?
- Господа, прошу вас доверять мне и не пытаться раскрыть мою тайну. Это тайна молодого человека, и здесь речь идет не только о моей чести, но и о чести другой особы, вы, может быть, не знаете, что я очень, даже излишне, щепетилен на сей счет.
- Так это любовная тайна? - спросил Монлуи.
- Да, господа, и к тому же тайна первой любви, - ответил Гастон.
- Чушь все это! - воскликнул Понкалек.
- Маркиз! - высокомерно произнес Гастон.
- Вы слишком мало сказали, друг мой, - продолжал Куэдик. - Ну как поверить, что вы ехали на свидание в такую ужасную погоду и что оно должно быть не в Клисоне, когда на десять миль вокруг нет ни одного жилого дома, кроме монастыря августинок!
- Господин де Шанле, - сказал в сильном волнении маркиз де Понкалек, - вы поклялись повиноваться мне как своему предводителю и быть душой и телом преданным нашему святому делу, предпринятом нами слишком серьезно, мы рискуем здесь своим имуществом, свободой, головой, и, что важнее всего, честью. Угодно ли вам четко и ясно ответить на вопросы, которые я вам задам от имени всех нас, причем ответить так, чтобы у нас не осталось никаких сомнений? В противном случае, господин де Шанле, слово дворянина, в силу тех прав, что вы сами, свободно и по доброй воле, дали мне над вашей жизнью и смертью, повторяю, слово дворянина, я размозжу вам голову выстрелом из пистолета.
Эти слова были встречены глубокой и зловещей тишиной, ни один голос не прозвучал в защиту Гастона. Он оглядел по очереди своих друзей, и каждый из них отвел глаза.
- Маркиз, - сказал взволнованно шевалье, - вы не только оскорбляете меня подозрением, вы раните меня прямо в сердце, утверждая, что я могу развеять ваши сомнения, только посвятив вас в свою тайну. Держите, - продолжил он и, вынув из кармана записную книжку, наспех нацарапал карандашом несколько слов и вырвал листок, на котором они были написаны, - держите, вот тайна, которую вы хотите знать. Я беру листок в одну руку, а в другую - заряженный пистолет. Согласны ли вы принести мне извинения за нанесенное оскорбление? Или я, в свою очередь, даю слово дворянина, что пущу себе пулю в лоб. Когда я буду мертв, возьмите эту записку и прочтите и тогда вы увидите, заслужил ли я подобное подозрение!
И Гастон поднял к виску пистолет с холодной решимостью, свидетельствующей, что за словами немедленно последует действие.
- Гастон, Гастон, - воскликнул Монлуи, а Куэдик схватил шевалье за руку, - остановись, ради Бога. Маркиз, он сделает то, что говорит; простите его, и он вам все расскажет. Гастон, ведь ты не станешь таиться от своих братьев, которые умоляют тебя все рассказать им во имя своих жен и детей?
- Конечно, - сказал маркиз, - конечно, я его прощаю и, больше того, я его люблю, да он и сам это знает, черт побери! Пусть он нам докажет свою невиновность, и я тут же принесу ему все должные извинения, но не раньше. Он молод, одинок в этом мире, у него, в отличие от нас, нет жены, детей и матери, счастьем и судьбой которых он бы рисковал. Он ставит на карту только свою жизнь, да и ценит ее так, как все молодые люди в двадцать лет, но он играет не только своей жизнью, но и нашей, и все же, если он скажет хоть одно-единственное слово, если он представит нам хоть какое-нибудь правдоподобное объяснение, я первый открою ему свои объятия.
- Ну что ж, маркиз, - ответил Гастон, помолчав несколько мгновений, - поезжайте со мной, и вы будете удовлетворены.
- А мы? - спросили Монлуи и Куэдик.
- И вы тоже, господа. Вы же все дворяне, и я не больше рискую, доверяя тайну четверым, чем одному.
Маркиз позвал Талуэ, который все это время сторожил их, тот присоединился к товарищам и, не спросив ни слова о том, что произошло, последовал за шевалье. Все пятеро продолжили путь, но ехали они медленнее, потому что лошадь Гастона сильно хромала. Шевалье служил им проводником и привез их к уже знакомому нам монастырю. Через полчаса они были у речушки. Гастон остановился шагах в десяти от решетки.
- Здесь, - сказал он.
- Здесь?
- В монастыре августинок?
- Именно здесь, господа. В этом монастыре живет девушка, которую я люблю. Я увидел ее год назад в Нанте, во время праздника Тела Господня, она тоже меня заметила, я пошел за ней, подкараулил и сумел передать ей записку.
- Но как же вы видитесь? - спросил маркиз.
- Я дал сто луидоров садовнику, чтобы он помогал мне, а он мне дал второй ключ от этой решетки. В десяти футах над уровнем воды есть окошко, у которого она меня поджидает, и, если бы было светло, вы бы ее увидели, но я-то ее вижу и во тьме.
- Да, летом, я понимаю, - сказал маркиз, - но сейчас на лодке не подплывешь.
- Это так, господа, но если сегодня ночью нет лодки, то есть лед. Значит, я доберусь к ней по льду, а если он треснет подо мной и я утону, то тем лучше, потому что ваши подозрения, надеюсь, утонут вместе со мной.
- Одной тяжестью на сердце меньше, - сказал Монлуи, - ах, мой бедный Гастон, ты просто осчастливил меня, потому что мы с Куэдиком, как ты помнишь, за тебя поручились.
- Да, шевалье, - воскликнул маркиз, - простите нас и давайте обнимемся!
- С удовольствием, маркиз, но вы в какой-то мере отняли мое счастье.
- Каким образом?
- Увы, я хотел один знать о своей любви, я так нуждаюсь в надежде и в мужестве! Ведь сегодня я расстанусь с ней и, возможно, никогда больше не увижусь!
- Кто знает, шевалье? Не слишком ли мрачно вы смотрите на будущее?
- Я знаю, что говорю, Монлуи.
- Если вы достигнете цели, а при вашей смелости, решительности и хладнокровии вы ее достигнете, шевалье, то Франция будет обязана вам свободой и вы станете хозяином положения.
- Ах, маркиз, если мне это и удастся, то не для себя, моя судьба предопределена.
- Ну же, шевалье, мужайтесь, а пока позвольте нам присутствовать при ваших любовных подвигах.
- Опять подозрения, маркиз?
- Не опять, а все еще, дорогой Гастон. С тех пор, как вы оказали мне честь выбрать меня своим предводителем, я и сам себе не всегда доверяю, и это естественно: на мне ведь лежит вся ответственность, и, хотите вы этого или нет, я должен следить за вами.
- Ну что же, маркиз, смотрите: я не меньше спешу добраться до этой стены, чем вы это увидеть, и я вас больше не заставлю ждать.
Гастон привязал коня к дереву, перебрался через речушку по доске, проложенной с берега на берег, отпер решетку и некоторое время шел вдоль изгороди, чтобы обойти место, где течение не давало озеру замерзнуть, потом он ступил на лед, который глухо затрещал под его тяжестью.
- Во имя Неба, - приглушенно воскликнул Монлуи, - осторожнее, Гастон!
- Как Бог пошлет! Смотрите же, маркиз.
- Гастон, - сказал Понкалек, - я верю, я верю вам.
- Прекрасно! Это удваивает мое мужество, - ответил шевалье.
- Еще одно только слово, Гастон: когда вы отправитесь?
- Завтра в это же время, маркиз, я буду уже в двадцати пяти - тридцати льё отсюда на парижской дороге.
- Тогда вернитесь, обнимемся и простимся. Подойдите, Гастон.
- С удовольствием.
Шевалье вернулся, сердечно обнялся по очереди со всеми четырьмя друзьями, и, пока он не дошел до стенки, они не уезжали, готовые прийти на помощь, если с ним что-нибудь случится на этом опасном пути.
V
КАК СЛУЧАЙ ИНОГДА УЛАЖИВАЕТ ДЕЛО ТАК, ЧТО ПРОВИДЕНИЮ ОСТАЕТСЯ ТОЛЬКО СТЫДИТЬСЯ
Лед трещал, но Гастон смело шел вперед, потому что заметил одну вещь, которая заставила его сердце биться быстрее: зимние дожди подняли уровень воды в озерце, и, дойдя до стены, он, несомненно, сможет дотянуться до заветного окна.
Он не ошибся. Оказавшись у цели своего пути, он сложил руки у рта и крикнул, подражая уханью филина. Окно отворилось.
И тут же он был вознагражден за пережитую опасность: почти на уровне его лица в окне появилась прелестная головка его возлюбленной, а ее нежная и теплая ручка протянулась сквозь решетку и в первый раз коснулась его руки. Вне себя от восторга, Гастон завладел этой ручкой и покрыл ее поцелуями.
- Гастон, вот вы и приехали, несмотря на холод, и без лодки, прямо по льду, да? А ведь я вам это запретила в письме: лед едва стал.
- Ваше письмо было у меня на груди, Элен, и мне казалось, что никакой опасности не существует. Но вам нужно рассказать мне что-то очень грустное и серьезное. Вы плакали.
- Увы, друг мой, я с самого утра только и делаю, что плачу.
- С утра? - прошептал Гастон, грустно улыбаясь. - Странно! И я тоже плакал бы сегодня с самого утра, не будь я мужчина.
- Что вы говорите, Гастон?
- Ничего, друг мой. Но вернемся к вам, что у вас за горе, Элен, расскажите.
- Увы, вы знаете, что я себе не принадлежу, я бедная сирота, воспитанная в этом монастыре, и, кроме него, нет у меня другой родины, другого мира, другой вселенной. Я никогда не видела людей, которых могла бы считать своими отцом и матерью. Я думаю, что моя мать умерла, а об отце мне всегда говорили, что он находится в долгой отлучке; я зависела от некоей невидимой могущественной силы, и только нашей настоятельнице известна истина. Так вот, сегодня утром мать-настоятельница пригласила меня к себе и со слезами на глазах сообщила о моем отъезде.
- О вашем отъезде, Элен? Вы покидаете монастырь?
- Да, моя семья забирает меня к себе, Гастон.
- Боже мой, ваша семья! Вот еще одна напасть на нас с вами!
- Да, Гастон, это несчастье, хотя сначала мать-настоятельница поздравила меня с ним как с величайшей радостью. Но я в монастыре была счастлива и ничего другого не просила у Господа, как остаться в нем до той минуты, когда я стану вашей женой. Но Господь судил иначе, и что же теперь со мной станется?
- И этот приказ уехать из монастыря…
- …не допускает ни обсуждения, ни отсрочки. Увы! Кажется, семья моя очень могущественна. Когда добрая мать-настоятельница объявила мне, что я должна ее покинуть, я расплакалась, упала к ее ногам и просила только об одном - никогда не покидать ее. Тогда она заподозрила, что у меня есть на то другие причины, кроме тех, о которых я ей рассказала, и стала меня расспрашивать и настаивать. Простите меня, Гастон, но мне так нужно было поделиться с кем-нибудь моей тайной, мне так нужно было, чтоб меня пожалели и утешили, что я ей все рассказала, Гастон, Я рассказала, что я вас люблю и что вы меня любите, но только не стала поверять, как мы видимся. Я боялась, что, если это раскрою, мне помешают увидеться с вами последний раз, а мне хотелось проститься с вами.
- Но вы рассказали ей, Элен, каковы мои намерения относительно вас? Что я еще шесть месяцев, может быть, год, буду связан с неким сообществом, которое имеет право располагать мной, но по прошествии этого времени, в тот день, когда я снова стану, наконец, свободен, мое имя, моя рука, мое состояние, вся моя жизнь принадлежат вам.
- Я это сказала, Гастон, однако моя добрая мать Урсула ответила мне: "Дочь моя, вам придется забыть шевалье, потому что кто знает, согласится ли ваша новая семья на этот союз?" И это заставило меня подумать, что я дочь какого-то очень знатного сеньора.
- Но я происхожу из стариннейшей семьи Бретани, и, хоть и не богат, мое состояние обеспечивает мне независимость. Вы это ей сказали, Элен?
- О да, я ей сказала: "Гастон брал меня в жены сиротой без имени и состояния, матушка, меня можно с ним разлучить, но было бы жестокой неблагодарностью с моей стороны забыть его, и я его никогда не забуду".
- Вы ангел, Элен! И вы даже не догадываетесь, кто ваши родственники, которые требуют вас к себе, и к какой судьбе они вас предназначили?
- Нет, кажется, это глубокая и нерушимая тайна, от которой зависит все мое счастье в будущем. Но я хочу вам только сказать, Гастон: боюсь, что это очень знатные господа, потому что мне почудилось, хотя, наверное, я ошиблась, что даже сама настоятельница говорила со мной - как бы это сказать, Гастон, - говорила со мной почтительно.
- С вами, Элен?
- Да.
- Ну что ж, тем лучше! - со вздохом произнес Гастон.
- Как тем лучше? - воскликнула Элен. - Вы рады нашей разлуке?
- Нет, Элен, но я рад, что вы обрели семью как раз в тот момент, когда вы, возможно, потеряете друга.
- Потеряю друга, Гастон? Но у меня нет друзей, кроме вас, значит, я вас потеряю?
- Во всяком случае, мне придется расстаться с вами на некоторое время, Элен.
- Что вы этим хотите сказать?
- Я хочу сказать, что судьбе было угодно сделать нас похожими во всем, и не вы одна не знаете, что готовит вам завтрашний день.
- Гастон, Гастон, что значат эти странные речи?
- Что меня, Элен, тоже толкает рок, которому я должен повиноваться, что мной распоряжается высшая и неодолимая сила.
- Вами? О Боже!
- Причем эта сила может обречь меня на то, что я покину вас через неделю или две, через месяц, и покину не только вас, Элен, но и Францию.
- Боже, что вы говорите, Гастон?
- Я говорю вам то, что до сих пор из любви, а скорее из эгоизма, не решался сказать; к этому часу я шел с закрытыми глазами, но сегодня утром глаза мои открылись: я должен расстаться с вами, Элен.
- Но для чего? Во что вы замешаны? И что станет с вами?
- Увы! У каждого из нас своя тайна, Элен, - сказал шевалье, грустно качая головой, - и единственное, о чем я молю Бога, так это о том, чтоб ваша тайна оказалась не столь ужасна, как моя.
- Гастон!
- Вы же первая сказали, что мы должны расстаться, Элен, вы первая имели мужество отказаться от меня, так будьте благословенны: вы подали мне пример, потому что у меня на это мужества не хватало.