Тогда госпожа Дерош вручила Элен двадцать пять луидоров, которые та, не считая, сунула в руки садовнику; эта неожиданная щедрость удвоила его стоны и слезы. И все же им наконец пришлось расстаться, дверь за монахиней и садовником затворилась; Элен тут же подбежала к окну, но ставни были закрыты, и на улице ничего не было видно. Она прислушалась: мгновение спустя она услышала стук колес, он постепенно затихал, а затем совсем исчез; когда ничего не стало слышно, Элен упала в кресло.
Тогда госпожа Дерош подошла к ней и напомнила, что та ничего не ела, хотя и садилась за стол. Элен согласилась поужинать, но не потому что была голодна, а потому что надеялась в этот же вечер получить какие-нибудь известия от Гастона и хотела выиграть время.
Она села за стол, пригласив сесть с ней вместе и госпожу Дерош, но ее новая компаньонка согласилась на это только после неоднократных просьб и, несмотря на настойчивость Элен, отказалась есть, а только прислуживала ей.
Когда ужин был окончен, госпожа Дерош провела Элен в спальню и сказала:
- Теперь, мадемуазель, вы позвоните, когда вам будет угодно, чтобы позвать горничную, готовую к вашим услугам, потому что, возможно, нынче же вечером вам нанесут визит.
- Визит?! - воскликнула Элен, прерывая госпожу Дерош.
- Да, мадемуазель, - продолжала та, - вам нанесет визит один из ваших родственников.
- И это тот родственник, на чьем попечении я нахожусь?
- Со дня вашего рождения, мадемуазель.
- О Боже, - воскликнула Элен, хватаясь за сердце, - и вы говорите, что он придет?
- Я так думаю, мадемуазель, потому что он хочет как можно скорее с вами познакомиться.
- О, - прошептала Элен, - кажется, мне дурно.
Госпожа Дерош подбежала к ней и обняла ее, чтобы поддержать.
- Неужели вы так боитесь, - сказала она ей, - оказаться рядом с человеком, который вас любит?
- Я не боюсь, это просто волнение. Меня не предупредили, что это будет сегодня же вечером, и это важное известие, которое вы мне передали безо всякой подготовки, меня совершенно ошеломило.
- Но это еще не все, - продолжала госпожа Дерош, - этот человек вынужден окружать себя строгой тайной.
- Но почему?
- На этот вопрос мне запрещено отвечать, мадемуазель.
- Боже мой! Но к чему эти предосторожности по отношению к такой бедной сироте, как я?
- Они необходимы, поверьте.
- Но в чем они должны заключаться?
- Прежде всего, вы не должны видеть лица этого человека, чтобы, если потом вы его случайно встретите, вы не могли его узнать.
- Значит, он придет в маске?
- Нет, мадемуазель, но все свечи погасят.
- И мы будем разговаривать в темноте? - Да.
- Но вы же останетесь со мной, да, госпожа Дерош?
- Нет, мадемуазель, мне это строжайше запрещено.
- Кем?
- Человеком, который должен прийти повидать вас.
- Значит, этому человеку вы обязаны беспрекословно повиноваться?
- Более того, мадемуазель, я его глубоко почитаю.
- Значит, тот, кто придет, человек знатный?
- Это один из самых знатных сеньоров Франции.
- И этот знатный сеньор - мой родственник?
- Самый близкий.
- Во имя Неба, госпожа Дерош, не оставляйте меня в такой неопределенности!
- Я уже имела честь сказать вам, мадемуазель, что на некоторые вопросы мне строжайшим образом запрещено отвечать.
И госпожа Дерош сделала шаг, чтобы уйти.
- Вы меня покидаете?
- Я оставляю вас, чтобы вы могли привести себя в порядок.
- Но, сударыня…
Госпожа Дерош церемонно и почтительно сделала глубокий реверанс и, пятясь, вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.
VIII
ДОЕЗЖАЧИЙ В ЛИВРЕЕ ЕГО КОРОЛЕВСКОГО ВЫСОЧЕСТВА МОНСЕНЬЕРА ГЕРЦОГА ОРЛЕАНСКОГО
В то время как во флигеле гостиницы "Королевский тигр" происходили события, о которых мы только что рассказывали, в одной из комнат той же гостиницы перед пылающим огнем некий мужчина отряхивал снег с сапог и развязывал тесемки вместительной папки.
Человек этот был одет в охотничий костюм доезжачего Орлеанского дома: красный с серебром камзол, кожаные штаны, длинные сапоги, треуголка с серебряным галуном; глаза у него были живые, нос - острый, длинный и красноватый, а выпуклый лоб свидетельствовал об искренности, чему противоречили тонкие и сжатые губы. Он тщательно перелистывал бумаги, которыми была полна папка, разложив их перед собой на столе. По свойственной ему привычке, этот человек говорил сам с собой или, вернее, что-то бормотал сквозь зубы, время от времени прерывая свою речь восклицаниями и проклятиями, относившимися, по-видимому, не столько к тому, что он говорил, сколько к тому, о чем он думал.
- Ну что же, - говорил он, - господин де Монтаран меня не обманул, и мои бретонцы уже принялись за дело, но вот какого черта он ехал так медленно? Выехал одиннадцатого в полдень, а приехал только двадцать первого в шесть часов вечера! Гм! Тут, может быть, скрыта какая-то новая тайна, и мне сейчас ее разъяснит тот малый, которого мне рекомендовал господин де Монтаран и с которым мои люди держали связь во время их пути. Эй, кто-нибудь!
И человек в красном камзоле позвонил в серебряный колокольчик; появился один из уже знакомых нам гонцов в сером с нантской дороги и поклонился.
- А, это вы, Тапен, - сказал человек в красном камзоле.
- Да, монсеньер. Поскольку дело серьезное, я решил прийти сам.
- Вы расспросили людей, которых вы расставили на их дороге?
- Да, монсеньер, но они ничего не знают, кроме дневных перегонов нашего заговорщика, впрочем, это все, что им было поручено узнать.
- Да, но я попытаюсь узнать побольше от слуги. Что это за человек?
- Да этакий простоватый хитрец, наполовину нормандец, наполовину бретонец, одним словом, клиент скверный.
- Что он делает сейчас?
- Подает ужин своему хозяину.
- Которого поселили, как я просил, в комнате на первом этаже?
- Да, монсеньер.
- Занавесок на окнах нет?
- Нет, монсеньер.
- А дыру в ставне вы сделали?
- Да, монсеньер.
- Хорошо! Пришлите мне этого лакея, а сами будьте поблизости.
- Я буду вот здесь.
- Превосходно.
Человек в красном камзоле вытащил из кармана дорогие часы и посмотрел на них.
- Половина десятого, - сказал он, - монсеньер как раз возвратился из Сен-Жермена и просит позвать Дюбуа. Ну, а раз ему говорят, что Дюбуа нет, он потирает руки и готовится натворить каких-нибудь безумств. Потирайте руки, монсеньер, и творите беспрепятственно глупости. Опасность не в Париже, она здесь. О, посмотрим, придется ли вам на этот раз насмехаться над моей тайной полицией! Ага, вот и наш человек!
Действительно, в этот момент господин Тапен ввел Ована.
- Вот особа, которую вы спрашивали, - сказал он.
И, затворив за собой дверь, тотчас вышел.
Ован стоял у двери и дрожал, а Дюбуа, закутанный до макушки в огромный плащ, рассматривал его взглядом леопарда.
- Подойди, друг мой, - сказал Дюбуа.
Несмотря на всю любезность приглашения, оно было сделано таким пронзительным голосом и человек смотрел на него так странно, что Ован с удовольствием бы очутился в эту минуту в сотне льё от него.
- Ну же! - сказал Дюбуа, видя, что тот продолжает стоять как пень. - Ты что, не слышал меня, негодник?
- Да слышал же, монсеньер, - сказал Ован.
- Тогда почему не повинуешься?
- А я думал, что это не мне вы оказали такую честь и велели подойти.
И Ован сделал несколько шагов к столу.
- Ты получил пятьдесят луидоров за то, чтобы говорить мне правду? - продолжал Дюбуа.
- Прошу прощения, монсеньер, - ответил Ован, которому почти утвердительная форма вопроса вернула часть смелости, - я их не получил… мне их обещали.
Дюбуа вытащил из кармана пригоршню золота, отсчитал пятьдесят луидоров и сложил их стопкой на столе, где она и осталась стоять, дрожа и кренясь в одну сторону.
Ован смотрел на золото с таким выражением, которое вряд ли можно было заподозрить на его тусклом и невыразительном лице.
"Ага, - сказал про себя Дюбуа, - да он жаден".
И в самом деле, эти пятьдесят луидоров казались Овану несбыточной мечтой, он предал своего хозяина даже без надежды получить их, просто пламенно их желая, и вот эти обещанные луидоры лежали тут, перед его глазами.
- Я могу их взять? - спросил Ован, протягивая руку к стопке монет.
- Одну минуточку, - сказал Дюбуа, забавляясь алчностью, которую горожанин несомненно бы скрыл, а деревенский житель показывал в открытую, - одну минуточку, мы сейчас заключим сделку.
- Какую? - спросил Ован.
- Вот обещанные пятьдесят луидоров.
- Я их прекрасно вижу, - сказал Ован, облизываясь, как собака на подачку.
- При каждом ответе на мой вопрос, если ответ будет важен для меня, я добавляю десять луидоров, если глупый и смешной, столько же отнимаю.
Ован вытаращил глаза: сделка явно казалась ему произвольной.
- Ну а теперь поговорим, - сказал Дюбуа, - ты откуда приехал?
- Прямо из Нанта.
- С кем?
- С господином шевалье Гастоном де Шанле.
Эти вопросы носили, очевидно, предварительный характер, - стопка оставалась нетронутой.
- А теперь внимание! - сказал Дюбуа, протягивая к червонцам худую руку.
- Я весь превратился в слух, - ответил Ован.
- Твой хозяин путешествует под своим именем?
- Выехал он под своим именем, но по дороге сменил его.
- На какое?
- Господин де Ливри.
Дюбуа добавил десять золотых, но поскольку стопка стала слишком высокой и не держалась, он составил их во вторую рядом с первой. Ован вскрикнул от радости.
- А ну, не радуйся, мы еще не кончили. Внимание! В Нанте есть господин де Ливри?
- Нет, монсеньер, но есть барышня де Ливри.
- И кто же она?
- Жена господина де Монлуи, близкого друга моего хозяина.
- Хорошо, - сказал Дюбуа и добавил десять луидоров, - а что твой хозяин делал в Нанте?
- Да что обычно делают молодые господа: охотился, фехтовал, по балам ездил.
Дюбуа убрал десять золотых. Ован вздрогнул всем телом.
- Погодите, погодите-ка, - сказал он, - он еще кое-что делал.
- А, вот как, - сказал Дюбуа, - так что же он делал?
- Два или три раза в неделю уходил ночью из дому, уходил он часов в восемь вечера и возвращался в три-четыре часа утра.
- Прекрасно! - произнес Дюбуа. - И куда же он ходил?
- Об этом я ничего не знаю, - ответил Ован.
Дюбуа продолжал держать десять золотых в руке.
- А со времени отъезда, - спросил Дюбуа, - что он делал?
- Проехал через Удон, Ансени, Ман, Ножан и Шартр.
Дюбуа протянул руку и длинными пальцами вынул из стопки еще десять луидоров. Ован глухо застонал от досады.
- А в пути, - спросил Дюбуа, - он ни с кем не познакомился?
- Познакомился с одной юной воспитанницей клисонских августинок. Она ехала с монахиней по имени сестра Тереза.
- А как звали воспитанницу?
- Мадемуазель Элен де Шаверни.
- Элен! Многообещающее имя, и уж конечно, эта прекрасная Елена - любовница твоего хозяина?
- Черт возьми, я об этом ничего не знаю, сами понимаете, мне он об этом ничего не говорил.
- Ну и умница! - сказал Дюбуа и отнял от пятидесяти луидоров еще десять.
Холодный пот катился по лбу Ована, - еще четыре таких ответа, и получится, что он продал своего хозяина даром.
- А эти дамы едут с ним в Париж? - продолжал Дюбуа.
- Нет, сударь, они остановились в Рамбуйе.
- Ага! - произнес Дюбуа.
Это восклицание показалось Овану добрым предзнаменованием.
- А добрая сестра Тереза даже уехала обратно.
- Ну, - сказал Дюбуа, - это все не столь уж важно, но не следует разочаровывать начинающих.
И он добавил к стопке десять монет.
- Таким образом, - продолжал Дюбуа, - юная девица осталась одна?
- Вовсе нет, - сказал Ован.
- Как нет?
- Ее ждала одна дама из Парижа.
- Дама из Парижа?
- Да.
- Ты знаешь ее имя?
- Я слышал, как сестра Тереза называла ее госпожой Дерош.
- Госпожой Дерош! - воскликнул Дюбуа и положил на стол десять золотых, начав вторую стопку. - Так ты говоришь, госпожа Дерош?
- Да, - ответил, сияя, Ован.
- Ты в этом уверен?
- Да, Боже ж ты мой, конечно, уверен: она длинная, худая, с желтым лицом.
Дюбуа добавил еще десять луидоров. Ован сожалел, что не останавливался перед каждым эпитетом, на своей поспешности он, очевидно, потерял двадцать монет.
- Длинная, худая, с желтым лицом, - повторил Дюбуа, - да, она самая.
- Ей от сорока до сорока пяти лет, - добавил Ован, сделав на этот раз паузу.
- Точно, она! - повторил Дюбуа, добавляя еще десять луидоров.
- И одета в шелковое платье с большими цветами, - продолжал Ован, который хотел из всего извлечь выгоду.
- Прекрасно, - повторил Дюбуа, - прекрасно.
Ован увидел, что об этой женщине его собеседник знает уже достаточно, и в ожидании замолчал.
- И ты говоришь, что твой хозяин познакомился с этой девицей в дороге?
- То есть, сударь, как сейчас подумаю, так сдается мне, что это знакомство было чистой комедией.
- Что ты этим хочешь сказать?
- Думаю, они и до отъезда были знакомы. Постойте-ка, уверен, что это ее мой хозяин поджидал в Удоне.
- Хорошо, - сказал Дюбуа, добавляя еще десять золотых, - может, ты на что и пригодишься.
- Больше вы ничего не хотите знать? - поинтересовался Ован жестом игрока, собирающегося сорвать банк, протягивая руку к обеим стопкам, дававшим ему сорок луидоров чистого выигрыша.
- Минуточку, - остановил его Дюбуа, - а девушка хороша собой?
- Как ангел, - сказал Ован.
- И они, она и твой хозяин, конечно, назначили свидание в Париже?
- Нет, сударь, напротив. Я думаю, что они простились навеки.
- Ну, это тоже комедия.
- Не думаю. Когда они расстались, господин де Шанле был такой грустный.
- Так они больше не увидятся?
- Увидятся, но сдается мне, что в последний раз, и все будет кончено.
- Ну что же, забирай свои деньги и помни, что, если ты скажешь хоть слово, через десять минут ты мертв.
Ован бросился на свои девяносто луидоров, и они в одно мгновение исчезли в необъятном кармане его штанов.
- А теперь, - сказал он, - я могу ведь бежать, да?
- Бежать, болван! Ни в коем случае! С этой минуты ты принадлежишь мне, я купил тебя, и ты будешь мне особенно полезен в Париже.
- В таком случае, сударь, я останусь, обещаю вам, - сказал, тяжело вздыхая, Ован.
- Ну, в твоем обещании нет нужды.
В эту минуту дверь отворилась и снова появился господин Тапен, лицо его выражало полное смятение.
- Что нового? - спросил Дюбуа, хорошо разбиравшийся в чужих настроениях.
- Очень важные сведения, монсеньер, но прикажите выйти этому человеку.
- Возвращайся к хозяину, - сказал Дюбуа, - и, если он будет кому-нибудь писать, запомни, что мне очень любопытно познакомиться с его почерком.
Ован в восторге оттого, что сейчас он свободен, поклонился и вышел.
- Ну так, господин Тапен, - сказал Дюбуа, - что там такое?
- А то, монсеньер, что после охоты в Сен-Жермене его королевское высочество, вместо того чтобы вернуться в Париж, отослал туда свою свиту, а сам приказал везти его в Рамбуйе.
- В Рамбуйе? Регент едет в Рамбуйе?
- И будет здесь через полчаса. Да он уже был бы здесь, если бы, на счастье, не проголодался и не заехал в замок перехватить что-нибудь.
- А зачем он едет в Рамбуйе?
- Понятия не имею, монсеньер, разве что ради той юной девицы, которая недавно приехала с монахиней и остановилась во флигеле этой гостиницы.
- Вы правы, Тапен, ради нее, именно ради нее. Госпожа Дерош… да, конечно, это так. Вы знали, что госпожа Дерош здесь?
- Нет, монсеньер, не знал.
- А вы уверены, что он приедет? Вы уверены, что это не ложное донесение, дорогой мой Тапен?
- О, монсеньер, я приставил следить за его высочеством Глазастого, а уж что Глазастый говорит, то непреложно, как Евангелие.
- Да, вы правы, - сказал Дюбуа, который, казалось, хорошо знал качества того, кого расхваливал Тапен, - вы правы, если это говорит Глазастый, то сомнений нет.
- До того дело дошло, что бедный парень лошадь загнал, она упала при въезде в Рамбуйе и больше не встала.
- Тридцать луидоров за лошадь, а парень получит сверх того все, что заслужит.
Тапен взял тридцать луидоров.
- Дорогой мой, - продолжал Дюбуа, - вы знаете, как расположен флигель?
- Прекрасно знаю.
- И как?
- Одной стороной он выходит на задний двор гостиницы, а второй - на пустынный проулок.
- Расставьте на заднем дворе и в проулке людей, переодетых конюхами, слугами, как угодно, но, чтобы, кроме монсеньера и меня, господин Тапен, во флигель никто не мог войти: речь идет о жизни его высочества.
- Будьте спокойны, монсеньер.
- Да! Нашего бретонца вы знаете?
- Я видел, как он спешивался.
- А ваши люди его знают?
- Да, они все видели его на дороге.
- Хорошо, поручаю его вам.
- Я должен арестовать его?
- Чума вас побери, ни в коем случае, господин Тапен, пусть он погуляет на свободе, сделает что нужно, ему надо дать все возможности проявить себя, действовать; если мы его сейчас арестуем, он ничего не скажет, и у нашего заговора будет выкидыш, а мне, чума его побери, нужно, чтобы он разродился.
- Чем, монсеньер? - спросил Тапен, который, казалось, мог позволить себе говорить с Дюбуа с некоторой короткостью.
- Моей архиепископской митрой, господин Лекок, - сказал Дюбуа. - А теперь идите по своим делам, а я пойду по своим.
Оба они вышли из комнаты, быстро спустились по лестнице, но тут пути их разделились: Лекок скорым шагом пошел в город по Парижской улице, а Дюбуа прокрался вдоль стены и прильнул своим рысьим оком к дыре в ставне.
IX
О ПОЛЬЗЕ ПЕЧАТЕЙ
Гастон только что поужинал, потому что в его возрасте, будь человек влюблен или будь он в отчаянии, природа все равно берет свое, и надо иметь уж на редкость скверный желудок, чтобы не ужинать более или менее плотно в двадцать пять лет.
Он облокотился на стол и размышлял. Лампа ярко освещала его лицо, и света ее было достаточно, чтобы удовлетворить любопытство Дюбуа.
Поэтому Дюбуа смотрел на него с пристальным вниманием, в котором было что-то странное и ужасающее: зрачки его всевидящих глаз расширились, а насмешливый рот кривила зловещая улыбка. Если бы кто-нибудь мог видеть этот взгляд и улыбку, он бы подумал, что перед ним демон, выслеживающий во тьме одну из жертв, обреченных им пройти до конца свой гибельный путь.
Наблюдая, он по своей привычке бормотал: