Взвизгнув на повороте, "ГАЗ" с бешеной скоростью промчался по дороге, резко затормозил.
Бросившись к радиостанции, дрожащими от напряжения пальцами Ручьев завозился с рукоятками...
Когда он снова встал в строй, то весь сиял. Он чувствовал, что преодолел полосу на "отлично" - быстрее, чем за шесть минут.
Прошедшие полосу раньше Дойников и Щукарь оживленно спорили.
- Ты. Щукарь, ползешь, как змея через реку: раз-два - и там, а часового полчаса снимал, хотя и самбист, - удивлялся Дойников. - Самбист ведь!
- "Самбист, самбист"! - огрызался Щукарь, вытирая рукавом взмокшее лицо. - А он, представь, тоже самбист оказался. Я ему говорю: "Падай, я ж тебя снимаю!", а он: "Пошел ты... раз снимаешь, так и вали!.." А его черта с два свалишь, бугая!
Дойников заливался смехом и начинал делиться планами:
- Зажигалку заведу. Точно. Спички дело ненадежное - ломаются, не горят. Зажигалка - дело верное.
- Вот-вот, - ворчал Щукарь, - я тоже финку заведу. Самбо - дело неверное. Попадется еще раз такой, я его финкой ка-а-ак!..
- Ты что!.. - Дойников таращил голубые глаза. - Это учения!
- Так пусть снимается, раз часовой, а то "вали" его, видишь ли. Вот финкой дам раз, сразу свалится! - воинственно рассуждал Щукарь.
Прибыл Сосновский. За ним Костров, громогласно объявивший, что наверняка показал лучшее время.
Однако, когда роту построили для подведения итогов, выяснилось, что лучшее время показал гвардии рядовой Ручьев - меньше пяти минут.
Ручьеву, Кострову, занявшему второе место, и солдату другого взвода, занявшему третье, комдив объявил благодарность.
Благодарность получила и вся рота за то, что не оказалось ни одного, выполнившего упражнения на "хорошо". Все добились отличной оценки.
Был объявлен перекур.
А Ручьева подозвал генерал.
Он стоял, веселый, в окружении офицеров.
- Молодец, сынок! За счет чего первым стал? На переправе-то подзастрял маленько.
- За счет подрыва и машины, товарищ генерал, - бодро доложил Ручьев.
Он был счастлив. Гнетущее чувство неполноценности, хоть и слабевшее постепенно, но все же не покидавшее его, с тех пор как он не прыгнул, исчезло. Теперь он чувствовал себя на равных с другими. Ну что ж, они лучше прыгают, а он лучше преодолевает полосу (о том, что он вообще не прыгнул. Ручьев старался не думать).
- Молодец, сынок, молодец! - повторил Ладейников. - Головой полосу прошел, не ногами. Уверен - будешь отличным солдатом. Мелочь осталась - с парашютом прыгнуть. Как думаешь, - Ладейников стал серьезным, - прыгнешь?
- Прыгну, товарищ генерал! - Ручьев говорил искренне. После такого успеха ему казалось, что он все может преодолеть. Дали бы ему прыгнуть сейчас, сию минуту, он бы им показал, хоть затяжным, хоть...
- Ну смотри, сынок, надеюсь на тебя. Когда прыжки? - повернулся комдив к Копылову.
- На той неделе, товарищ геперал, вместе со спортсменами.
- Ну тем более, там такие орлы, что с ними любой прыгнет. Одна Кравченко чего стоит!
В строй Ручьев вернулся совсем растерянным.
Копылов давно намекнул ему, что даст возможность совершить прыжок отдельно, без роты, мол, в случае чего ребята не узнают о новой неудаче. И как ни странно, это подействовало на Ручьева успокаивающе.
Но прыгать с Таней! Все менялось коренным образом. Лучше уж опозориться в глазах всей дивизии, чем ее одной. Как же теперь быть? Да он еще нахвастался тогда, что уже прыгал. А если опять неудача? Опять испугается?
Всю радость как рукой сняло.
В казармы он возвращался мрачный. Даже внеочередное увольнение за отличный результат на полосе не обрадовало его.
И вдруг ему отчаянно захотелось увидеть Таню. Поделиться с ней своими радостями и тревогами, почерпнуть у нее утешение...
В воскресным день - решил Ручьев - он увидит ее. Посмотрим, как сложится разговор, но он увидит ее.
С таким же нетерпением ждала воскресенья Таня.
И все повторилось. Все было как в прошлый раз.
Опять смотрели старый фильм. Опять Ручьев подошел к Тане, стоявшей у выхода из клуба и искавшей кого-то глазами. Опять пошел провожать.
Тонкий, но плотный белый ковер устилал тротуары, белые ниточки улеглись на черных сучьях деревьев.
Таня на этот раз была в военной форме. Это послужило Ручьеву предлогом к началу разговора.
- Товарищ гвардии старший сержант, разрешите обратиться! - гаркнул он, появившись у нее из-за спины, и тут же выругал себя: "Удивительно остроумно! Ничего не скажешь - светский острослов Ручьев в своем репертуаре. Почему каждый раз, как встречаюсь с ней, я выгляжу полным идиотом?"
- Разрешаю, - сказала Таня и посмотрела на него без улыбки.
Немного обескураженный, он молчал.
- Сколько еще осталось до конца увольнения? - поинтересовалась она и добавила так же серьезно: - Или до момента, когда вы неожиданно вспомните, что вам надо бежать в казарму?
Ручьев переминался с ноги на ногу, не зная, что сказать. Инициатива была выбита у него с самого начала.
- Ваше приглашение на чай не потеряло силы? - спросил он наконец.
- Не потеряло. Пошли.
Половину дороги молчали. Шли в ногу, устремив насупленные взгляды в белую пустоту улиц, напоминая поссорившуюся семенную пару.
- А я догадалась, почему вы тогда убежали, - неожиданно сказала Таня, не глядя на своего спутника.
- Почему? - спросил Ручьев.
- Сами знаете.
- Я-то, конечно, знаю, а вот...
- И я знаю, я же сказала, - упрямо повторила она.
- Так, может, мне опять убежать? - грустно спросил Ручьев и остановился.
Таня по инерции прошла три-четыре шага и тоже остановилась.
Некоторое время они стояли и смотрели друг на друга, не приближаясь.
- Не стыдно? - нарушила молчание Таня.
- Стыдно. - Ручьев опустил глаза, потом воскликнул с досадой: - А вам никогда не приходилось приврать? Нет?
Таня быстро подошла.
- Вы не так поняли! Я о другом. Не стыдно было убегать от меня? Вы что подумали? Вы, наверное, не очень высокого мнения обо мне? Да?
Ручьев молча пожал плечами. Они медленно пошли дальше.
- Н-е очень-то вы мне доверяете...
Ручьев не выдержал:
- Вы странный человек, Таня! Ведь мы почти незнакомы. Вас в дивизии все знают, вы знамениты на всю страну, у вас хвост поклонников. А я кто? Рядовой, да еще тринадцатый номер. Чего я мог ждать? Только насмешек. В лучшем случае...
Таня вспыхнула.
- Плохо разведка ваша работает. Собрали какие-то дурацкие сплетни. Неизвестно откуда! Погоны для меня не главное в человеке. А уж что касается насмешек, так в жизни этим не занималась!
- Чем этим? - спросил Ручьев.
Таня секунду молчала.
- Ну, насмешками, - неуверенно сказала она, - Чего вы смотрите? Нельзя так сказать - "занималась насмешками"? Да? Верно, нельзя.
И рассмеялась. Ручьев улыбался. Гроза пронеслась. Они подошли к дому.
Таня долго шарила по карманам, разыскивая ключи, пока Ручьев не толкнул плечом дверь, оказавшуюся незапертой.
За столом сидела Рена в тренировочном костюме и, отдуваясь, пила чай. На лбу у нее выступили капли пота.
Увидев входивших. Рена вскочила, чуть не опрокинув стакан.
- Ой! Пришли все-таки, - сказала она.
- Что значит "все-таки"? - нахмурилась Таня.
- Я сейчас, - засуетилась Рена, - сейчас подогрею. - Она исчезла где-то в глубинах дома и больше так и не появилась.
Чайник принесла Таня.
С гордостью вывалив в вазу какое-то сложное печенье собственного производства, разлив чай и подвинув стакан Ручьеву, она молча уставилась на него.
Некоторое время Ручьев сосредоточенно пил чай, делая вид, что не замечает направленного на него взгляда. Наконец спросил:
- Вы что так смотрите? Я себя как на этой вашей флюорографии чувствую.
- Да нет, ничего. - Таня отвела глаза. - А почему вас так часто увольняют? Вы что, образцовый солдат?
- Образцовый не образцовый, а первое место на полосе занял, вот и уволили. "Господи, нашел чем хвастаться", - Ручьев поморщился от досады.
Но на Таню это сообщение, видимо, произвело большое впечатление.
- Серьезно? Первое место? Здорово. А как удалось?
Она пустилась в расспросы.
Когда тема иссякла, Таня неожиданно попросила:
- Ну вот что, расскажите о себе.
- Автобиографию?
- Автобиографию. Поменьше цифр, побольше фактов.
- Слушаюсь! Родился...
- Нет, Толя, - она впервые назвала его так, - правда, расскажите, как жили, время проводили. Когда вас призвали, вы очень не хотели идти в армию?
- Очень! - вырвалось у Ручьева.
- А теперь?
- Теперь не знаю, - помолчав, ответил Ручьев. - Теперь надо подумать. Понимаете. Таня, "жил я шумно и весело, каюсь", как пел Вертинский. У меня было много друзей, машина, весело проводил время...
- А почему "было"? Они что, исчезли, все эти друзья? Куда?
- Да нет, не исчезли... - Ручьев не знал, что отвечать, - Просто все это теперь в прошлом.
- Почему?
- Не знаю. - Он пожал плечами, - Мне так кажется. Вы бывали, в Москве?
- Бывала.
- А в "Метрополе" были? Я имею в виду ресторан. В "Национале"?
- Нет, в "Колосе" на выставке была.
Ручьев сделал пренебрежительный жест рукой.
- Тоже мне ресторан! Нет, вот в "Метрополь" я ходил. Часов в девять звоню Эл...
- А кто это Эл? - перебила Таня.
- Эл? - Ручьев пришел в себя. - Да друг один. Вот как у вас Рена.
- Ну и что, звонили вы этому Элу и в ресторан?
- Да.
- Каждый день?
- Ну не каждый, но частенько.
- И это было интересно?
- Очень.
- Чем?
Тут разговор, начинавший походить на партию настольного тенниса, оборвался.
"Действительно, чем?" - думал Ручьев. Он смотрел на девушку в военной форме, сидевшую перед ним, на ее значок мастера спорта, на трехзначную цифру на другом значке, парашютном, и вспоминал утомленные глаза своих дружков, тусклый свет ламп в табачном дыму...
- Ну, так, - без особой уверенности заговорил Ручьев, - танцевали, болтали, потом ездили на машине, у меня, была своя. Есть - своя, - поправился он. - Вот будете когда-нибудь в Москве - эх, прокачу!
- Хорошо, - Таня говорила серьезно, - покажете мне Москву.
Ручьев оживился.
- Ох, Таня, я вам такое покажу, чего мало кто из москвичей знает...
- Интересно, - перебила Таня, - каково вам теперь в армии после вашей сладкой жизни? Тяжело, наверное?
Ручьев молчал. Но Таня настаивала:
- Тяжело?
- Было тяжело.
- Что значит было? На первых порах?
- И на первых порах, и вообще...
- А теперь?
- Теперь нет. - Ручьев посмотрел Тане в глаза. - Теперь легко. Теперь все прекрасно. Есть куда ходить в увольнение, есть кому чаем меня напоить, пригреть сироту. - Он улыбнулся. - "и теперь, - как пел все тот же Вертинский, - с новым смыслом и целью я, как птица, гнездо свое вью..."
- Насчет гнезда - рановато... - Таня тоже улыбалась.
- А насчет всего остального? Чая... сироты?
- Насчет чая можете не сомневаться. В любое время. Не будет меня, будет Рена.
Так болтали о пустяках, смеялись, шутили.
Но все время зорко присматривались друг к другу, прислушивались к своим чувствам, обходили опасные места.
Прощаясь, Таня как бы между прочим заметила:
- Скоро конец нашим встречам.
- Конец? - испугался Ручьев.
- Ну, не конец - перерыв.
- Если иметь в виду, что наши встречи происходят два раза в месяц... - пытался пошутить Ручьев.
- Так и будет, - сказала Таня, деловито поправляя воротник его шинели. - я уезжаю на сбор.
- Сбор?
- Сбор. Чего вы удивляетесь? Наши дивизионные спортсмены, в том числе и Татьяна Кравченко, убывают на очередные тренировочные прыжки. Впрочем, это недалеко.
Ручьев сразу поскучнел.
- А... - пробормотал он, - ну ладно. Вернетесь - встретимся...
- Не раньше? - Таня улыбнулась.
Но Ручьев не понял намека.
Он пожал Тане руку и торопливо зашагал в казарму.
А Таня начала убирать со стола.
Было уже больше одиннадцати, когда раздался осторожный стук в дверь.
Чуть не разбив чашку, Таня бросилась открывать.
- Что случилось! - воскликнула она, распахнув дверь.
- Ничего. А что могло случиться? - удивился стоявший на пороге Копылов.
- Ах, это ты, - разочарованно пробормотала Таня, - проходи. Чаю хочешь?
- Хочу! - Копылов радостно потер руки. - А не поздно? Рена не спит? Иду, понимаешь, вижу свет, решил зайти. Ничего?
- Да ничего, ничего, шинель-то сними. Так и будешь в шинели чай пить?
- Слушай, Таня, я ненадолго, - сказал Копылов, снимая шинель, фуражку и с удобством располагаясь у стола, - я насчет Ручьева.
Таня, направившаяся было с чайником на кухню, быстро вернулась.
- Понимаешь, - неторопливо рассуждал Копылов, выбирая в вазочке печенье побольше, - ты же завтра на сбор, так? Через три дня я привезу его туда. Сделаем как договорились. Летим втроем. Надо решить, кто прыгнет первым, ты или я. Вторым-то он. Это ясно. А вот кто первым - надо решить.
- Решать нечего - ты! - Голос Тани хлопнул, как выстрел.
Копылов удивленно посмотрел на нее, остановив руку с печеньем на полпути.
- Я не против, но если он опять заробеет, лучше, чтоб я с ним остался в самолете.
- Я прыгну после него!
- Да пожалуйста. Чего ты развоевалась? Не понимаю...
- Все. Кончили этот разговор, - резко сказала Таня и вышла, оставив Копылова в недоумении.
Глава XII
Это ужасно! Мать решила лично проверить, как служит ее любимое дитя, она намерена приехать. Вопрос с переводом все никак не решится.
Не знаю, что делать. Исчерпал все возможности. Единственное, что остается, это написать, будто отправили на задание куда-нибудь далеко. Но, зная ее характер, могу представить, что она как раз и воспользуется моим отсутствием, чтобы "нанести визит" Ладейникову. Что делать? Может быть, написать отцу конфиденциально?
А служба идет. Недавно у меня был разговор с гвардии рядовым Сосновским.
Подходит ко мне и вопрошает:
- Слушай, Ручьев, как тебе эти ребята нравятся - стажеры?
- Нравятся. - говорю.
Ребята действительно классные. Они кончают училище и у нас стажируются. Прямо как на подбор. На груди аж места не хватает - все разрядники, все специалисты, инструкторы, отличники.
Стреляют лучше всех, в спортгородке первые, в кроссах первые. Все знают, все умеют. Сам черт им не брат. Отчаянные ребята.
Между прочим, по-английски говорят дай бог - ведь после училища они помимо военной специальности получают диплом переводчика-референта.
Иногда я им жутко завидую. Представляю на их месте себя. Бесстрашный гвардеец Анатолий Ручьев! Все-таки в нашем роде войск романтики будь здоров. Одна форма чего стоит: голубые береты, голубые тельняшки...
Так вот, подходит Сосновский.
- В училище хочу рапорт подавать, - говорит.
- В училище? - спрашиваю. - Ты не того, к врачам не заходил? - Потрогал ему лоб. - Ты знаешь, что это на вето жизнь? Раз хоть одна звездочка появилась на погонах, все. Останешься в армии навсегда. И между прочим, лейтенантская звезда не обязательно превращается потом в маршальскую.
- Да я знаю... - тянет.
- Ну, а раз знаешь, так чего ж ты? Инженером ведь хотел стать.
- Ну и что, одно другому по мешает. Сначала училище, потом академия. По-твоему, командир-десантник не может кончить инженерную академию?
- Не знаю, - говорю, - может быть. А вот такая жизнь?
- Какая жизнь?
- Ты пойми, - втолковываю, - вставать ни свет ни заря, ложиться неизвестно когда, учения, тревоги, начальство требует, подчиненные, вроде нас с тобой гаврики, подводят, сегодня здесь, завтра за тысячу километров перебросят! Это жизнь?
- Жизнь, - говорит. - Представь себе, жизнь! А что, приходить на работу к девяти, уходить в шесть, весь день брюки протирать, налокотники носить лучше? Мне, между прочим, еще двадцати нет. Я еще насидеться успею. Вот ты говоришь: учения, переезды. А по-моему, это здорово! Новые края, новые города, новые люди. Это ж и есть романтика!
- Романтика, - фыркаю, - по-пластунски ползать и портянки наматывать. Романтика!
- Не знаю, - твердит (упрямый, черт!). - По-моему, носить голубой берет и золотые погоны, быть офицером-десантником, прыгать затяжным ночью, в леса и на воду, проводить учения с походами, засадами, атаками, а если грянет война, так первому врываться в тыл врага, выполнять задания особо трудные и рискованные - еще какая романтика! И потом, дело не только в ней. Стукнет мне тридцать... сорок, другое будет волновать - работа.
- Какая работа? - спрашиваю. - Раз-два, направо-налево? Это, по-твоему, работа?
- Ну знаешь, - рассердился, - если ты до сорока лет в армии кроме "раз-два" ничему не научишься, ты и в гражданке не далеко уйдешь. Воздушнодесантные войска - это же войска будущего. Вот смотри, - раскрывает свою тетрадку (он вечно что-то в тетрадку записывает), - в 1763 году в Париже Бенджамин Франклин смотрел, как поднимаются люди на воздушном шаре. Так он, знаешь, что потом писал?
- Что? - спрашиваю.
- Вот у меня тут помечено. Слушай: "По-видимому, это открытие огромной важности, и оно, вероятно, станет поворотным пунктом в историческом развитии человечества. Ибо найдется ли такой правитель, который сможет так покрыть всю свою страну войсками, чтобы успеть дать отпор десяти тысячам солдат, спустившимся с неба, прежде чем они во многих местах причинят безграничный ущерб?" Ты понял? Это Франклин писал более двухсот лет назад! Разве не гениально?
- Гениально, - соглашаюсь. - но при чем тут ты с твоим училищем?
- Как при чем? Как при чем? Я тебе объясняю, какую роль в будущей воине будут играть десантники - огромную, решающую! Представляешь, высаживается в тылу врага за тысячи километров от фронта миллион солдат!
- Миллиард!
- Ну ладно, пусть не миллион, пусть сто тысяч, даже пятьдесят. Ведь это меняет все представления о войнах. Фронт, оборона, прорывы - все будет по-другому! Ты тут в землю нарываешься, доты возводишь, резервы подтягиваешь неделю, месяц, а у тебя за несколько часов в глубочайшем тылу, где, может, и светомаскировки-то не вводили, возникает новый фронт - пара армий, две-три танковые дивизии, десятки ракетных дивизионов.
- Тихо, - говорю, - не волнуйся, а то инфаркт получишь. Армии, дивизии, танки! Они пока еще сами не летают, их, между прочим, на самолетах доставляют. А самолеты, представь, обладают тем печальным недостатком, что их можно сбить с помощью ракет же. Так что надо еще долететь до места. Не так это просто.
- Согласен, - говорит, - вот и будут разрабатываться новые методы ведения войны, новая тактика. И к сорока годам полковник Сосновский как раз этим и будет заниматься. Это же черт знает как интересно!
- А вдруг войны не будет? - задаю вопрос. - Чем тогда займется уважаемый полковник Сосновский?