Впрочем, волнение ли испытывал сейчас Ладейников? Не было ли это, скорее, радостным возбуждением отца перед выходом сына на ринг, где его обязательно ждет победа? Или озабоченностью: все ли сделано, проверено, обеспечено, чтобы ни одному из этих сотен юношей в расцвете сил, за которых он, Ладейников, несет ответственность, ничто не грозило? А быть может, неясная тревога - кому чужда она в минуту опасности? Ведь опасность всегда есть в службе десантника. Ощущение ее заглушают песни и шутки, успокаивает уверенность в своей подготовке, проверка, знания. Но это у солдат. А генерал не имеет права забывать о ней ни на секунду...
Прозвучали команды.
Первая группа десантников торопливо взобралась в самолет.
Подпрыгивая и урча, маленький самолетик с большими красными звездами на толстеньких боках побежал но траве, взлетел, вспарывая по дуге голубое небо.
И начался этот безостановочный наземно-воздушный хоровод. Выбросив свой человеческий груз, самолеты шли на посадку, ненадолго задерживались на земле, ворча от нетерпения невыключенными моторами, вбирали очередную десятку парашютистов и снова взмывали в небо, чтобы через несколько минут вернуться за следующей.
Ни на секунду не прекращается шум моторов, ни на минуту не задерживаются плотные ряды людей в зеленых шлемах и комбинезонах, не успевает опуститься на землю очередное белое созвездие, как расцветает новое.
Впрочем, порой бывали перебои.
Идет по своей проторенной воздушной дороге самолет, отделяется от него черная личинка, взрывается светлым взрывом стабилизирующий парашют, сверкает оранжевой молнией чехол, и вот уже величаво расцвел белым пышным цветком главный купол. Один, второй, третий, четвертый... а пятого нет: что-то застопорилось, кто-то что-то сделал не так или сробел, и выпускающий задержал прыжки.
Сотни людей, задрав головы, внимательно следят с земли, хмурят брови, качают головами.
Самолет делает плавный широкий круг и снова вступает на проторенную дорожку. Опять из его чрева, всегда ожидаемая и всегда неожиданная, вылетает черная личинка, еще одна, еще... Порядок. Внизу облегченно вздыхают. Пусть со второго захода, но прыгнули все.
Однако осечки случались редко, и Ладейников с растущим удовлетворением следил за этим безостановочным белым посевом.
К месту выброски приближается очередной самолет. Прыгает первый парашютист, второй... пятый... Стоп! Шестого нет. Генерал досадливо морщится. Самолет, проделав круг, возвращается, снова прыгают люди - шестой, седьмой... девятый... А десятый?
Десятого нет.
Самолет возвращается обратно.
Это уже скандал! Кто-то не прыгнул вообще. Отказался. Струсил.
Генерал жестом подзывает дежурного. Спотыкаясь о кочки полковник бежит к комдиву. Докладывает. Да, в самолете новобранцы, да, с ними замполит Якубовский. Так точно, полный состав. Один не прыгнул. Сейчас самолет приземлится, и все немедленно будет выяснено. Так точно, будет доложена фамилия солдата...
Фамилия солдата была Ручьев.
Ничто до последней минуты не предвещало для него подобного краха.
Накануне в палатках роты побывал начальник политотдела дивизии, весело беседовал с солдатами, рассказал смешной случай.
Однажды, это было давно, когда еще встречались новички, боявшиеся прыгать, на летное поле прибыл командующий. Узнав, что есть отказчики, приказал собрать их, вместе с ними сел в самолет. Предварительно вызвал летчиков и что-то таинственно втолковывал им, отведя в сторонку.
В самолете генерал корил отказчиков, объяснял, что прыгать плевое дело, что вот он старик, ему за шестьдесят, а они сейчас увидят, как он лихо сигать будет. Ну, кто раньше? Трое прыгнули, а трое так и не решились. Пошли на второй заход. И тут кабина стала заполняться дымом, раздалось какое-то непонятное потрескивание, самолет качнуло раз-другой. Испуганный бортмеханик выскочил к генералу, доложил, что самолет горит, посадить не удастся, надо прыгать, через минуту будет поздно. Командующий заторопился к двери. "А ну быстро!" - заорал он на оставшихся троих. Спеша, задыхаясь в дыму, они без колебаний один за другим покинули самолет. Весело смеясь, генерал прыгнул последним. Хитрость удалась. Дымовая шашка, которую он велел летчикам зажечь, сделала свое дело, бортмеханик оказался превосходным артистом.
Придуманный командующим воспитательный прием был довольно необычный и, говорят, даже привел к не совсем приятному разговору с министром. Но зато все шесть отказчиков с тех пор исправно прыгали и больше всех веселились, вспоминая свой первый прыжок.
Веселились и новобранцы, слушая рассказ полковника Николаева. Потом пели под гитару. Ручьев отличился, исполнив два романса.
Наутро возбужденные, скрывающие это, а потеку возбужденные вдвойне, солдаты готовились к прыжкам.
Пройдя бесконечные проверки, группа, в которую входил Ручьев, побежала к самолету по прилегшей от воздушной струи траве. Крепко хватаясь за поручни железкой лесенки, тяжелые и неуклюжие, взгромоздились в самолет и разошлись по местам - четверо слева, пятеро справа, выпускающий - ротный замполит Якубовский у самой двери.
Первым должен был идти Рукавишников, опытный парашютист, набравший в аэроклубе двадцать пять прыжков, четвертым, пятым, и девятым тоже прыгали ребята, уже имевшие омыт, замыкал десятку Якубовский.
А средние звенья этой мудро, на основе многолетнего опыта составленной цепочки занимали те, кто опыта не имел. Впрочем, никогда по прыгавших оказалось только двое - Ручьев и Щукин. Ручьев был шестым.
Урчал мотор, солдаты, скрывая волнение, молча жались на узких металлических скамеечках.
Не молчал только замполит. Обычно не очень разговорчивый, он на этот раз что-то рассказывал, сыпал шутками.
- Чего нахохлились, как куры в дождь? Через месяц не то что с автоматами, с баянами прыгать будете.
В конце концов ему удалось снять напряжение. Солдаты заулыбались. Появился бортмеханик и, пройдя к двери, открыл ее. Шум мотора и свист ветра наполнили кабину. Якубовский еще раз внимательно осмотрел солдат, проверил крепление вытяжных веревок.
- А ну-ка, Щукин, взгляни на мою. Будешь отвечать. Смотри, не раскроется парашют, я тебя на гауптвахту отправлю.
Щукин засмеялся, кто-то подхватил шутку.
- Приготовиться! - скомандовал бортмеханик, - Пошел!
Слегка пригнувшись в проеме невысокой двери, Рукавишников мгновенно исчез, за ним быстро последовали все парашютисты левого ряда и первый из правого.
Теперь настала очередь Ручьева.
Вот тогда-то все и случилось.
Все первое время пребывания в армии Ручьев был настолько подавлен, а позже захвачен новыми впечатлениями, что о прыжках не думал вообще. Да и придется ли прыгать - ведь скоро последует перевод в Москву. Все это временно.
Он без особой охоты выполнял все положенное, не очень сходился с товарищами, жил какой-то своей, обособленной жизнью.
Ну, будут прыжки. Ну и что? Мало ли какие удивительные вещи довелось ему проделывать за эти первые месяцы: мыть пол, например, чистить картошку, стрелять...
Бывали минуты, когда он даже не без удовольствия представлял, как восхитятся в Москве, увидев на лацкане его пиджака значок с цифрой "500". Нет, пятьсот - это уж слишком. Скажем. "100". Мысль о том, что он может испугаться, просто не приходила ему в голову. Почти все солдаты его роты, прибывшие с ним, имели прыжки. Что ж, он хуже этого тщедушного Щукаря или "профессора" Сосновского?..
Конечно, и его охватило общее волнение, когда в назначенный день машины, пыля по дорогам, повезли новичков в зеленые дали.
Но потом прыжки не состоялись, не состоялись и второй раз, и третий. Все привыкли.
А накануне у Ручьева оказались другие заботы: он получил письмо из дому, где мать сообщала, что вопрос с переводом никак не удастся решить, все задерживается. За многословием, слезливыми просьбами и советами, как беречь себя, не хватило места для новостей. Пришло и другое письмо, от Эл, не такое нежное, как бы следовало. Ну и вообще...
Уже в самолете возникла неясная тревога, какое-то тяжелое, необычное ощущение. Ручьев не сразу понял, что это страх. Самый обыкновенный страх.
Откуда он взялся? Все время Ручьев думал о доме, о друзьях, о веселых допризывных годах, о своей машине и костюмах, курортных поездках и ресторанах, а главное, о своем блестящем дипломатическом будущем.
И вдруг неожиданно, мгновенно - мысль о смерти. Гибели. Катастрофе.
В тот момент, когда его товарищи один за другим начали исчезать в проеме невысокой двери, Ручьев почувствовал тошноту, слабость в ногах; спину, подмышки, шею окатил жаркий пот.
Перед ним в страшной, как ему чудилось, глубине виднелись крошечные деревья, палатки, машины, люди...
Где-то внизу колыхались на парашютиках уже покинувшие самолет солдаты.
Ветер и шум, казалось, пробили его голову, заполнили ее.
Нужно было сделать одно движение, один-единственный шаг. Еще мгновение - и будет поздно.
Ручьев упустил это мгновение.
Неодолимая, необъяснимая сила приковала его руки к стенкам кабины сильнее любых наручников, неги вросли в пол. Он тяжело дышал, бледный, растерянный.
- Отставить. Ручьев! - донесся до него как сквозь туман спокойный голос Якубовского. - Ничего, бывает, сядьте, соберитесь, через минуту сами не заметите, как прыгнете.
Самолет пошел на второй заход, прыгнули остальные. На этот раз Ручьев даже не встал со скамейки. Он сидел, будто погруженный в вату, ко всему равнодушный.
И только где-то в самом потаенном уголке сознания горела мечта - пусть самолет взорвется или, не садясь, перенесет его в Москву, в его уютную комнату, и чтоб он проснулся, а все происшедшее оказалось сном.
Ведь теперь он был одинок, совершенно одинок. По одну сторону широкой, непреодолимой пропасти стояли тысячи прыгнувших, по другую - он один, не прыгнувший. И ужас перед тем, что ждет его внизу - град насмешек и издевательств, гнев и угрозы начальства, презрение товарищей. - охватывал его Все сильнее, становился непреодолимым, душил.
Он чувствовал, что теперь не прыгнет уже никогда, а ведь предстоял второй полет, второй прыжок, его снова поднимут в воздух, и все повторится, как будто мало ему одного раза...
Самолет легко плюхнулся о землю и, слегка подпрыгивая, покатился по траве.
Бортмеханик открыл дверь и подтолкнул Ручьева к лесенке...
- Ничего, парень. - Он похлопал его по плечу. - Сегодня не прыгнул - завтра прыгнешь. Бывает.
От этого незамысловатого утешения на глаза Ручьева навернулись слезы.
Хоть один не стал издеваться.
Он неуклюже сполз по лесенке, отворачиваясь от воздушных струй неутихавшего мотора. Мимо него, торопясь, пробежала очередная десятка, скрылась в самолете. Хлопнула дверь, и "Ан-2" затрусил рысцой в очередной полет.
Звук мотора замер вдали. Наступила тишина. Ручьев остался один.
Он сорвал шлем. И сразу же вновь возник шумный мир: донеслись тарахтение самолетных моторов, далекие слова команд, топот ног, даже низкий гул электрички принес из каких-то неизвестных далей свежий, ароматный ветерок.
Рядом раздались голоса. Обернувшись. Ручьев увидел командира взвода, роты, замполита, начальника политотдела, дежурного по прыжкам, еще каких-то офицеров. Впереди стоял генерал...
Глава VIII
Не понимаю, что произошло. Вообще ничего не понимаю. Только одно мне теперь ясно - из-за чего люди кончают самоубийством. Если б был у меня сейчас пистолет, я, не раздумывая, нажал спуск!
Впрочем, это чепуха. Чтоб нажать спуск, надо иметь хоть горсточку воли, той самой, которой мне не хватило в самолете. Уважаемый Ручьев-Печорин, если б вы хотели покончить с собой, кто вам мешал прыгнуть, когда вы были в восьмистах метрах над землей, а не стоя на ней, как сейчас, обеими ногами? А? Как удобно! Летишь подобно ангелу. Хлоп об землю, и снова превращаешься в ангела! Великолепно! Но ведь именно во избежание подобной перспективы вы и не прыгнули, уважаемый Ручьев. Герой! Вы предпочли быть жалким, ничтожным трусишкой на земле, чем ангелом в небесах. А теперь вам не хватает, видите ли, пистолета! Вы пожелали наказать себя смертью! А на губу за трусость не хотите? Или два наряда на кухню? Если, конечно, ваши товарищи, действительно герои вроде Щукина или Хвороста, удостоят есть картошку, очищенную таким ничтожеством, как вы.
Да, да, нечего смеяться! Они-то действительно герои, они прыгнули, как и все остальные. Только один нашелся во всей дивизии, во всех воздушнодесантных войсках, во всей Советской Армии человек, испугавшийся прыгать с парашютом. Это вы, уважаемый Ручьев. Чрезвычайный и полномочный посол!
Господи, господи! Ну почему? Ну что я сделал такого плохого в жизни, чтоб меня так? Все люди как люди, а я какая-то паршивая овца! Прыгать испугался! Я испугался, а они нет.
Ну как теперь жить? Как прийти в роту? Помню, в четвертом классе у нас на уроке обделался один мальчик. Так его не только на следующий же день в другую школу перевели, он через месяц в другой город к родственникам совсем уехал. Еще бы, каково после этого прийти в класс?
Вот и я в таком же положении. Ведь не будет теперь ни одного человека в дивизии, кто бы не показывал на меня пальцем, кто бы не смеялся.
Могут и домой написать, Пишут же иногда в деревню или на предприятие, когда солдат совершил недостойный поступок. Может быть, бежать, скрыться? Смешно! Дезертир Ручьев, Ручьев - беглый каторжник...
Но как же это все-таки произошло? Ведь до последней секунды я был убежден, что прыгну, как все, что ничего здесь нет особенного: раз-два - и готово.
В чем же дело? Настроение? Настроение мне мать со своим дурацким письмом действительно испортила. Но ведь у нее все письма, такие. Господи, и что она пишет! Я знаю все про наших родственников, друзей и знакомых до десятого колена, в курсе всех литературных и театральных сплетен Москвы.
Если б я издал мамины письма, то получилась книга "Москва и москвичи" вдвое толще, чем у Гиляровского.
А как много места в письмах моей дорогой мамочки занимает оплакивание меня. Можно подумать, что я не только умер и похоронен, но и память обо мне несправедливо предана забвению. Теперь мама восстанавливает справедливость.
Наверное, папин театр москвичи уже не видят. В основном он дает спектакли в военкоматах и военных учреждениях в порядке шефства. Кончится это плохо - надо написать, чтоб папа перестал, А то узнают, и все будут здесь надо мной смеяться.
Впрочем, теперь это уже не имеет значения...
Иди это Эл привела меня в такое состояние?
Вот дура! Идиотские письма - на десяти страницах она описывает, как они ходили в ресторан, ездили на пляж, кутили...
...И вот когда я остановился у двери и увидел, как далеко земля, какое там все маленькое, когда я представил на секунду, каким будет выглядеть мое тело внизу, если не раскроется парашют, я оцепенел. Я не мог двинуть ни ногой, ни рукой. А почему, собственно, парашют должен раскрыться? Да, есть вытяжная веревка, есть два прибора, есть запасной парашют, есть многие дни тренировок, наконец, голова на плечах, которая давно усвоила, запрограммировала и готова, не размышляя, автоматически, выдать все, что надо сделать.
Однако я не мог побороть предательского чувства подступившей опасности. "А вдруг не раскроется?" - твердил я снова и снова. И опять убеждал самого себя, что такое невозможно, что каждый механизм отлажен, обеспечена стопроцентная гарантия.
Все это пронеслось в мыслях со скоростью, не доступной никаким электронным машинам. Солидная, обоснованная, неоспоримая аргументация! А жалкий, наипримитивнейший инстинкт самосохранения оказался сильнее. И высоко интеллектуальный, волевой (в требованиях к маме), решительный (в своих действиях с девушками) Ручьев не смог его побороть.
Ну что ж, надо испить горькую чашу до дна. В конце концов, нет людей, проживших жизнь без страданий, без мучений.
Пусть смеются, пусть издеваются, пусть наказывают... Может, отчислят, пошлют вместо того парня в свинарник.
Что ж, я готов. Я на все готов... И, честное слово, когда этот бортмеханик попытался меня утешить, я чуть не расплакался. Хоть один нашелся порядочный, понял. Я вылез из самолета. По-моему, выйти из него, когда он оказался на земле, мне было трудней, чем тогда, когда он был в воздухе.
Там мгновенная смерть, здесь - вечные муки.
Я готов, я готов.
Ни к чему я оказался не готов. И уж во всяком случае не к тому, что ждало меня.
Генерал подошел один, помог снять парашюты, обнял за плечи, повел по полю. Остальные ждали в отдалении.
- Ну что, сынок, не повезло? - спрашивает.
И как он это сказал, все - разревелся, как мальчишка. А я и есть мальчишка, да еще в худшем виде - маменькин сынок.
То ли пронял он своим "сынком" все мое напряжение - готовился бог знает к чему, только не к этому, то ли слово "не повезло" меня подкупило - единственная из тысяч причин, какой бы я хотел все объяснить.
Иду, здоровый болван, хлюпаю носом, слезы вытираю. Хорошо, никто не видит из ребят, далеко, да и заняты своими делами - прыжки-то продолжаются.
Ведь у этого Ладейникова тысячи таких, как я. Небось уж можно было и забыть, что есть отдельные люди, не полки, не роты. А он нянчится со мной.
- Ну что приуныл? - говорит. - Все равно ведь прыгнешь, не с первой попытки, так со второй. В любых прыжках три попытки дается, - смеется, - да в финале еще. Так что времени у тебя, сынок, еще много.
- Не прыгну я... не получится... - бормочу. - Теперь уж ничего не выйдет...
- Получится, - успокаивает, - все получится. Хочешь пари? А? Могу свои генеральские сапоги в заклад поставить. Ну?
Улыбаюсь. Успокаиваюсь.
Действительно, неужели не прыгну? Ну, получилось такое дело в первый раз, так сам комдив и то все понял. Что ж, другие не поймут?
Такое меня, к нему сильное чувство захлестнуло! Такая благодарность! Не знаю, если б пришлось когда-нибудь, я б за него с радостью жизнь отдал! Я понимаю, что войны нет, нет боев, ничто его жизни не угрожает. И жертвовать своей мне ради него не придется.
Но если б потребовалось, ни минуты не думал!
Прошелся он со мной но полю. На душе опять мрак - ведь сейчас второй прыжок предстоит.
Но когда к офицерам вернулись, генерал громко говорит:
- Не проси, Ручьев. Следующий раз прыгнешь. А на сегодня нет. Больше прыгать запрещаю.
Так сказал, будто я его все время уговаривал. У меня прямо камень с души - я ведь понимаю, что сегодня опять бы ничего не получилось, опять бы струсил. А так вроде бы сам генерал запретил. Не запрети, я б, мол, сто раз еще сегодня прыгал.
Какие бывают люди на свете! Да, это не то, что наши лейтенанты, Копылов например. Как он меня встретит, и Якубовский, и ребята?
Опять мрак. Опять плохо. Прямо душ Шарко - то кипяток, то лед...
Мои давно отпрыгались.
Иду один вдоль поля.
А с неба все сыплются и сыплются солдаты; самолеты, как в карусели, все кружатся и кружатся, все выбрасывают и выбрасывают, "мусорят".
По полю машины курсируют - подвозят стабилизирующие парашюты с чехлами.