После этих слов бретонцы с такой яростью повскакали с мест, что Дюгеклену пришлось их успокаивать.
Именно в эту минуту легат, выехавший из Лулльских ворот и переехавший мост Бенезе, въезжал в первый пояс лагерных укреплений. Он блаженно улыбался.
Англичане сбежались к ограде, чтобы поглазеть на него, и нагло орали:
- Эй! Эй! Это что за мул?!
Услышав такое оскорбление, ризничий побледнел от гнева, но тем не менее притворно-отеческим тоном, обычным для служителей церкви, ответил:
- Легат его святейшества.
- Хо-хо-хо! - гоготали англичане. - А где мешки с деньгами? Ну-ка, покажи. Сможет ли мул их дотащить?
- Деньги! Деньги! - скандировали другие.
Никто из командиров не появился; предупрежденные Дюгекленом, они попрятались в своих палатках.
Оба посланца пересекли первую линию - ее, как мы видели, составляли англичане - и проникли на стоянку французов, которые, едва завидев их, бросились им навстречу.
Легат подумал, что они хотят оказать почести, и уж было приободрился, когда вместо ожидаемых смиренных приветствий услышал со всех сторон громкий смех.
- О господин легат, добро пожаловать! - кричал солдат (уже в XIV веке солдаты были такими же охальниками, что и в наши дни). - Неужели его святейшество прислал вас как авангард своей кавалерии?
- И намерен перегрызть нам глотки с помощью челюстей вашего мула? - орал другой.
И каждый, наотмашь стегая хлыстом по крупу мула, громко хохотал, отпуская шуточки с остервенением, которое унижало легата сильнее, нежели корыстные требования англичан. Последние, однако, отнюдь не оставляли его в покое; несколько человек шли следом, вопя во всю мощь своих глоток: "Money! Money!"
Легат довольно быстро преодолел вторую линию.
И тут настал черед бретонцев, хотя, в отличие от других, они шутить не были намерены. Сверкая глазами, сжимая огромные кулачищи, они вышли навстречу легату, завывая страшными голосами:
- Отпущения грехов! Отпущения грехов!
Через четверть часа легат от крика, несущегося на него со всех сторон, уже ничего не мог разобрать в этом содоме, подобном грохоту бушующих волн, раскатам грома, вою зимнего ветра и скрежету камней, выбрасываемых морем на берег.
Ризничий утратил былую уверенность и дрожал всем телом. Со лба легата уже давно ручьем катился пот, а зубы его выбивали дробь. Поэтому легат, все больше бледнея и боясь за своего мула, на круп которого пытались на ходу вскочить французские шутники, робко спрашивал:
- Где ваши командиры, господа? Где? Не будет ли кто-нибудь из вас столь добр проводить меня к ним?
Услышав столь жалобный голос, Дюгеклен счел, что ему пора вмешаться.
Могучими плечами он рассек толпу - люди вокруг заходили волнами, - словно буйвол, который пробирается сквозь степные травы или тростники Понтэнских болот.
- А, это вы, господин легат, посланец нашего святого отца, черт меня задери! Какая честь для преданных анафеме! Назад, солдаты, осади назад! Ну что ж, господин легат, соблаговолите пожаловать ко мне в палатку. Господа! - вскричал он голосом, в котором не было и тени гнева. - Прошу вас оказывать почтение господину легату. Он, вероятно, везет нам добрый ответ его святейшества. Господин легат, не изволите ли опереться на мою руку, чтобы я помог вам слезть с мула? Вот так! Вы уже на земле? Прекрасно, теперь пойдемте.
Легат не заставил дважды себя упрашивать и, схватив сильную руку, протянутую ему бретонским рыцарем, спрыгнул на землю и прошел сквозь толпу солдат из разных стран, сбежавшуюся на него поглазеть; от кривляющихся фигур, опухших рож, хохота и грубых шуточек волосы вставали дыбом на голове ризничего: он, и не зная языков, понимал все, поскольку нехристи сопровождали свои слова довольно красноречивыми жестами.
"Что за люди! - шептала про себя церковная крыса. - Что за сброд!"
Войдя в палатку, Бертран Дюгеклен почтительно поклонился легату, попросив прощения за поведение своих солдат в выражениях, несколько приободривших несчастного посланца.
Легат, убедившись, что он почти вне опасности и под защитой слова коннетабля, тут же вспомнил о своем достоинстве и завел долгую речь, смысл коей заключался в том, что папа иногда дарует строптивым отпущение грехов, но никогда никому не дает денег.
Другие офицеры - по совету Дюгеклена они подходили постепенно и набивались в палатку - выслушали эту речь и без обиняков объявили легату, что подобный ответ их совсем не устраивает.
- Ну что ж, господин легат, - сказал Дюгеклен, - я начинаю думать, что никогда мы не сделаем наших солдат достойными людьми.
- Позвольте, - возразил легат, - мысль о вечном проклятии, что единым словом обрекло на погибель множество душ, тронула его святейшество; учитывая, что среди этих душ одни виновны менее других, но есть и такие, кто искренне раскаивается, его святейшество во благо ваше явит чудо милосердия и доброты.
- Ха-ха-ха, это еще что такое? - заорали командиры. - Мы еще посмотрим, что это за чудо!
- Его святейшество, - ответил легат, - дарует то чудо, коего вы жаждете.
- А дальше что? - спросил Бертран.
- Как что? - переспросил легат, ни разу не слышавший, чтобы его святейшество говорил о чем-нибудь другом. - Разве это не все?
- Нет, не все, - возразил Бертран, - далеко не все. Остается еще вопрос о деньгах.
- Папа мне ни слова не сказал о деньгах, и я об этом ничего не знаю, - сказал легат.
- Я полагал, - продолжал коннетабль, - что англичане высказали вам на сей счет свое мнение. Я слышал, как они кричали "Money! Money!"
- У папы денег нет. Сундуки казны пусты.
Дюгеклен повернулся к командирам наемников, словно спрашивая их, удовлетворены ли они таким ответом.
Командиры пожали плечами.
- Что хотят сказать эти господа? - встревоженно осведомился легат.
- Они хотят сказать, что в таких случаях святому отцу следует поступать так же, как они.
- В каких случаях?
- Когда их сундуки пусты.
- И что же они делают?
- Наполняют их деньгами.
И Дюгеклен встал.
Легат понял, что аудиенция окончена. Легкий румянец выступил на загорелых скулах коннетабля.
Легат сел верхом на мула и уже намеревался отправиться обратно в Авиньон вместе со своим ризничим, которого, кстати, страх охватывал все больше и больше.
- Постойте, - сказал Дюгеклен, - подождите, господин легат. Одного я вас не отпущу - ведь по дороге на вас могут напасть, а мне, бес меня забери, это было бы неприятно.
Легат был потрясен, и это доказывало, что, в отличие от Дюгеклена, не поверившего его словам, он, папский посланец, поверил словам Дюгеклена.
Коннетабль, молча шагая рядом с мулом, которого вел в поводу ризничий, проводил легата до границ лагеря; но их сопровождал столь выразительный ропот, столь грозное бряцание оружия и столь угрожающие проклятия, что отъезд, хотя и под охраной коннетабля, показался бедному легату куда страшнее приезда.
Поэтому, едва выехав за пределы лагеря, легат пришпорил своего мула так, словно боялся погони.
IV
Как его святейшество папа Урбан V в конце концов решился оплатить крестовый поход и благословить крестоносцев
Перепуганный легат еще не вернулся в Авиньон, а Дюгеклен двинул вперед войска, и это сильно напугало Урбана V, с высоты террасы наблюдавшего за тем, как замыкается грозное кольцо окружения. Благодаря этому маневру Вильнёв-ла-Бегюд и Жервази были взяты без сопротивления, хотя в Вильнёве стоял гарнизон из пятисот или шестисот солдат.
Занять эти города коннетабль поручил Гуго де Каверлэ. Он знал манеру англичан располагаться на постой и не сомневался, что на авиньонцев подобное начало военных действий произведет должное впечатление.
Действительно, в тот же вечер с высоты городских стен авиньонцы могли видеть большие костры, которые с трудом разгорались, но каким-то чудом все-таки неизменно ярко вспыхивали. Постепенно ориентируясь и узнавая места, где бушевало пламя, они убеждались, что горели их собственные дома, а на растопку шли их оливковые деревья.
Одновременно англичане сменили вина из Шалона, Торена и Бона, остатками коих они еще пробавлялись, на вина из Ривзальта, Эрмитажа и Сен-Перре, которые показались им крепче и слаще.
При зареве пожаров, опоясывавших город и освещавших англичан, которые располагались на ночлег, папа и собрал свой совет.
Мнения кардиналов, по обыкновению, и даже резче, чем обычно, разделились. Многие склонялись к ужесточению, которое должно было бы обрушиться не только на наемников, но и на Францию спасительным страхом.
Однако легат, в чьих ушах еще звучали крики отлученной от церкви солдатни, отнюдь не скрывал от его святейшества и совета своих впечатлений.
Ризничий же на папской кухне рассказывал об опасностях, которым он подвергся вместе с господином легатом и которых оба избежали лишь благодаря их героической выдержке, вынудившей англичан, французов и бретонцев держать себя почтительно.
В то время как поваренок рукоплескал храбрости церковного служки, кардиналы слушали рассказ легата.
- Я готов отдать жизнь на службе нашему святому отцу, - говорил он, - и заявляю, что уже приносил ее в жертву, но она никогда не подвергалась столь грозной опасности, как во время нашей миссии в лагерь. Я также заверяю, что без повеления его святейшества, который этим обречет меня на муки, на страдания, - я их принял бы с радостью, если бы мог думать, что сие хоть немного укрепит нашу веру, - я не вернусь к этим бесноватым, если не привезу им того, что они требуют.
- Посмотрим, посмотрим, - сказал папа, сильно растрогавшись и не менее сильно встревожившись.
- Но, ваше святейшество, - заметил один из кардиналов, - мы уже смотрим и даже прекрасно видим.
- И что же вы видите? - спросил Урбан.
- Видим, что на равнине пылает десяток домов, среди которых я отчетливо различаю и мой дом. Вот, смотрите, Святейший отец, как раз сейчас рушится крыша.
- Суть в том, что положение представляется мне чрезвычайным, - сказал Урбан.
- А мне - крайне чрезвычайным, святейший отец, ведь у меня в погребах хранится шестилетний урожай вина. Говорят, нехристи даже не тратят времени на то, чтобы правильно вскрыть бочку, а просто высаживают днище и лакают вино.
- А я, - подхватил третий кардинал, к чьей усадьбе уже подбирались языки пламени, - держусь мнения, что надо отправить посланца к коннетаблю, прося его от имени церкви немедленно прекратить опустошения, которые его солдатня творит на наших землях.
- Не хотите ли вы взять на себя эту миссию, сын мой? - спросил папа.
- С величайшим удовольствием, ваше святейшество, но я плохой оратор, а поскольку коннетабль меня не знает, лучше было бы, по-моему, послать к нему человека, с которым он уже знаком.
Папа повернулся к легату.
- Я прошу дать мне время прочесть "In manus", - ответил тот.
- Правильно, - согласился папа.
- Но торопитесь! - вскричал кардинал, дому которого угрожал огонь.
Легат встал, осенил себя крестным знамением и объявил:
- Я готов идти на муки.
- Благословляю вас, - сказал папа.
- Но что я скажу им?
- Скажите, пусть они загасят огонь - а я загашу гнев свой, пусть они прекратят поджоги - а я перестану их проклинать.
Легат покачал головой, как человек, сильно сомневающийся в успехе своей миссии, но все-таки послал за верным ризничим, которому - едва он закончил рассказ о своей илиаде, - к великому ужасу, предстояло теперь пережить одиссею.
Как и в первый раз, оба выехали на муле. Папа хотел дать им эскорт гвардейцев, но те наотрез отказались, заявив, что их наняли на службу его святейшества для того, чтобы нести охрану и вязать чулки, а не для того, чтобы покрывать себя позором в схватках с нехристями.
Поэтому легат вынужден был отправиться без охраны; впрочем, он был почти доволен этим: будучи вдвоем с ризничим, он мог, по крайней мере, рассчитывать на свою слабость.
Легат подъезжал к лагерю с сияющим от радости лицом; он обломал целое оливковое дерево и, еще издали завидев англичан, стал размахивать этим символом мира:
- Добрые вести! Добрые вести!
Поэтому англичане - языка они не понимали, но поняли его жест - приняли легата не так грубо; французы, которые прекрасно все поняли, выжидали; а бретонцы, которые почти поняли, кланялись ему.
Возвращение легата в лагерь тем больше напоминало триумф, что, при наличии безграничной доброй воли, пожар можно было принять за праздничный фейерверк.
Но когда настало время сообщить Дюгеклену, что он вернулся, не привезя с собой ничего, кроме обещанного в первый приезд папского прощения, свое поручение несчастный посланец исполнил со слезами на глазах.
К тому же, когда он закончил свою речь, Дюгеклен взглянул на него с таким видом, будто вопрошал: "И вы посмели вернуться, чтобы сделать мне подобное предложение?"
Поэтому легат, уже не раздумывая, закричал:
- Спасите мне жизнь, господин коннетабль, спасите мою жизнь, ибо, когда ваши солдаты узнают, что я, обещавший им добрые вести, приехал с пустыми руками, они наверняка убьют меня!
- Гм! - произнес Дюгеклен. - Я бы не стал этого отрицать, господин легат.
- Горе мне! Горе! - стонал легат. - Я же предупреждал его святейшество, что он посылает меня на мученическую смерть.
- Признаюсь вам, - сказал коннетабль, - что эта солдатня - оборотни, нелюди. Анафема так на них подействовала, что я сам удивился. Я считал их более грубыми, и, поистине, если сегодня каждый из них не получит по два-три золотых экю, чтобы остудить им ожоги от молний папского гнева, я ни за что не поручусь: ведь завтра они могут спалить Авиньон, а в Авиньоне - ужас охватывает меня! - кардиналов и заодно с ними - прямо дрожь берет! - самого папу.
- Но ведь вы понимаете, мессир коннетабль, - объяснял легат, - мне необходимо доставить ваш ответ, чтобы там смогли принять решение, которое предотвратит столь великие беды, а для этого я должен вернуться живым и здоровым.
- Вы вернетесь слегка потрепанным, - заметил Дюгеклен, - хотя, по-моему, это лишь произведет на них более сильное впечатление. Но, - поспешил он прибавить, - мы не хотим принуждать его святейшество: мы хотим, чтобы его решение стало выражением его желания, результатом его свободной воли. Поэтому я сам провожу вас, как уже сделал это в первый раз, и для большей надежности выведу через другие ворота.
- Ох, мессир коннетабль, - вздохнул легат, - слава Богу, что вы истинный христианин.
Дюгеклен сдержал слово. Легат выбрался из лагеря целым я невредимым, но после его отъезда грабеж, ненадолго прерванный сообщением о добрых вестях, возобновился с пущим неистовством: разочарование усилило гнев.
Вина были выпиты, вещи разграблены, корма уничтожены.
С высоты городских стен авиньонцы - даже самые храбрые не смели выходить за ворота - по-прежнему наблюдали, как их подчистую грабят и разоряют.
Кардиналы стонали.
Тогда папа предложил наемникам сто тысяч экю.
- Принесите деньги, а там видно будет, - был ответ Дюгеклена.
Папа собрал совет и с глубокой скорбью на лице объявил:
- Дети мои, надо пойти на жертву.
- Да, - единодушно поддержали его кардиналы, - к тому же, как глаголет Иезекииль, враг пришел на землю нашу, пожег и залил кровью города наши, надругался над женами и дочерьми нашими.
- Так принесем же нашу жертву, - призвал Урбан V.
И казначей уже был готов получить приказ отправиться за деньгами.
- Они требуют сто тысяч экю, - сказал папа.
- Надо отдать им деньги, - заявили кардиналы.
- Увы, надо! - согласился его святейшество и, воздев глаза к небу, глубоко вздохнул.
- Анджело, - продолжал папа, - вы отправитесь возвестить, что я накладываю на город подать в сто тысяч экю. Сперва не говорите, золотом или серебром, это прояснится позднее, скажите только, что я накладываю подать в сто тысяч экю на несчастный народ.
Накладывать на кого-либо подать, наверное, было не очень в духе французов, но, кажется, было вполне по-римски, так как папский казначей ни словом не возразил.
- Если люди будут жаловаться, продолжал папа, - вы скажите обо всем, чему сами были свидетелем, и о том, что ни мои молитвы, ни молитвы кардиналов не смогли спасти возлюбленный мой народ от сей крайней меры, столь горестной сердцу моему.
Кардиналы и казначей с восхищением взирали на папу.
- В самом деле, - сказал папа, - бедные эти люди будут даже рады выкупить за такую низкую цену свои дома и свое добро. Но воистину, - прибавил он со слезами на глазах, - для государя нет ничего печальнее, чем просто так отдавать деньги подданных…
- …которые принесли бы великую пользу его святейшеству в любом другом случае, - закончил, поклонившись, казначей.
- В конце концов, так угодно Господу! - воскликнул папа.
Подать была объявлена при сильном ропоте недовольства, если люди узнавали, что вносить надо серебряные экю, и упорном сопротивлении, если им говорили, что требуются экю золотые.
Тогда его святейшество прибегнул к помощи своих гвардейцев, а поскольку теперь они имели дело не с нехристями, но с добрыми христианами, гвардейцы, отложив вязальные спицы, так воинственно схватились за пики, что авиньонцы мгновенно покорились.
На рассвете легат, но уже не с мулом, а с десятью богато убранными лошадьми направился в лагерь нехристей.
Завидев его, солдаты громко закричали от радости, что, однако, раздосадовало легата сильнее, чем их прежние проклятия.
Но, вопреки ожиданиям, он застал Бертрана недовольным столь ощутимым и звонким доказательством покорности папского престола и с удивлением увидел, что тот сильно раздражен и вертит в руках недавно полученный пергамент.
- О, - воскликнул коннетабль, покачав головой, - хороши же денежки, что вы мне везете, господин легат!
- А разве плохи? - спросил посланец, полагавший, что деньги есть деньги, а значит, всегда хороши.
- Хороши, - продолжал Дюгеклен, - но кое-что меня смущает. Откуда они, эти деньги?
- От его святейшества, раз он вам их прислал.
- Прекрасно! Но кто их дал?
- Как кто?! Его святейшество, я полагаю.
- Простите меня, господин легат, - возразил Дюгеклен, - но человек церкви не должен лгать.
- Однако, - пробормотал легат, - я могу подтвердить.
- Прочтите вот это.