Удостоверившись, что мужчины крепко уснули, к огню неслышно крадутся женщины, дети и немые собаки-делить объедки. Они ничуть не брезгливы, с жаром перешептываются и наслаждаются своей ночной закуской; иногда вдруг перестают жевать и с куском во рту прислушиваются – спят ли те двое, и затем поджаривают себе на огне новые куски. Женщины шепчутся, шлепая губами и щуря свиные глазки, едва сдерживая игривую веселость, даром что у многих из них еще не зажили раны или кровоподтеки от уколов бамбуковых ножей мужчин. Под конец женщины отыскивают несколько листьев дивной травы и, смахнув со лба пряди волос, косятся на мужчин: смертная казнь грозит им за ослушание, но они все же бросают листья на огонь, вдыхают ядовитый дурман и блаженно стонут. Запищавшему в мешке за спиной матери младенцу мать затыкает рот соском, перебросив через плечо свою отвислую грудь. Дети ссорятся из-за объедков, мальчишки тычут девочек маленькими бамбуковыми ножами, но все это молча, беззвучно, чтобы не разбудить богов. Скоро вся хижина громко храпит.
Но когда все погружается в сон, к огню подползает еще одна тень, дряхлое, слепо моргающее существо, старше всех в хижине; оно шарит в золе и по полу, поедает угли, мелкие обгорелые кости и все, что попадается жирного; потом сидит у огня, греясь возле тлеющих углей, которых не видит; оно почесывает свою сухую гусиную кожу бамбуковой щепкой и тупо, рептилиеподобно думает о том, сколько томительных долгих времен провела она в темноте с тех пор, как наслаждалась благосклонностью терзавшего ее мужчины! Между прочими объедками ей попадаются обугленные остатки табаку; о! она-то знает, что делать с этим добром, ей не надо дыму в нос, нет, поскорее сунуть гостинец в рот! И она жадно сует под язык золу с табаком, квакает от удовольствия и с чудесной травой во рту укладывается, наконец, на покой.
Фимиам, чудившийся Колумбу, был дымом табачного костра дикарей!
Мужчины лают во сне и судорожно дергаются; им снятся тяжелые сны, но они и не подозревают, что завтра им суждено пережить наяву нечто такое, что страшнее самых ужасных снов. Чего только они не насмотрятся!..
Этот голый дикарь с горящей ветвью в руках, окруженный ужасами ночи и вооруженный только своей головней, дает наглядное представление о дикаре, открытом Колумбом, о его положении в природе и его происхождении.
Этот дикарь испытывал теперь такой же страх перед ночною тьмой, какой питали его отдаленные предки перед огнем. Но огонь был дан им в руки как сильнейшее в природе орудие борьбы; с его помощью они подчинили себе зверей и самую тьму и обрели защиту от холода. Не все, впрочем, использовали огонь одинаково; в этом отношении человечество разделилось, и глубокая грань легла между теми, кто с помощью огня вступил в борьбу с зимой, и теми, кто отступил перед ней, пятился все дальше и дальше на юг, по мере того как на севере условия становились более суровыми. Ледниковый период положил эту грань. Все человечество пришло из теплых до той поры лесов севера, из "Потерянной страны"; человек по имени Пламень первый укротил огонь и принес его с вершины вулкана в долину на конце пылающей ветви – точь-в-точь как этот дикарь нес сегодня свой ночной факел на острове Гуанахани. Да, так далеко зашла часть человечества в своем отступлении на юг вместе с теплом и лесом!
Но благодаря своему непрестанному вращению все в одних и тех же примитивных условиях, эта часть человечества так и осталась на уровне первобытных дикарей, осталась теми же Лесовиками, какими они были в то время, когда получили от Пламеня огонь, копье и каменный нож; впоследствии к этим орудиям прибавился лук. Они все еще носились с первобытными символами, передававшимися из рода в род в течение бессчетного ряда лет и почти не изменившимися; главным образом с символами страха, порожденного смутным воспоминанием о грозном владыке, – не то это был властелин огня Г у н у н г А п и, не то пресловутый Сам – олицетворение их собственной жестокости. Воспоминания об этом кровожадном разрушителе, уничтожившем многих и оставившем по себе прочную память, были источником культа ужаса с его кровавыми обрядами; запуганные люди готовы были на всякие жертвы, лишь бы смягчить свое жестокое божество. Божество это они пытались воплотить в камне или в дереве, и трудно было представить себе более безобразное воплощение!.. Многовековой опыт научил дикарей трепетать перед грубыми силами природы, видимыми или невидимыми; но мало-помалу все они слились в одном образе, в образе того, кого они называли Сами чей дух продолжал жить вечно, то появляясь, то исчезая. Заболит ли у человека под ложечкой – это Сам виноват; упадет ему под ноги в лесу ветка – и это его проделка; ушибет ли кто большой палец ноги о камень – это о н подсунул этот камень под ноги! О н же посылает людям страшные сны, словом, все мелкие беды и неприятности будничной жизни. А когда разгневается, то ревет бурею, грохочет громом и сверкает молниями, и обрушивается на людей страшными бедами. Он жесток, кровожаден, ликует при виде горы трупов, а люди ничтожны, и у них есть лишь одно средство умилостивить божество – жертва, но нет полной уверенности в том, что она будет принята!
Получая от него милостивое соизволение на жизнь, они жили и старались выместить все, что терпели от него, на животных, на всем том, что подвертывалось под руку: вши кусали их – они перекусывали зубами вшей, отправляли в рот все съедобное, и главным удовольствием их оставалась по– прежнему охота; духовные радости исчерпывались музыкой (они с наслаждением били в барабан) и религиозными обрядами. Последние совершались, в силу древнего глубоко укоренившегося обычая, в пещерах, где таковые были; в глубине пещеры легче было поддаться жути и вызывать эхо, пользоваться световыми эффектами, вызывать тень С а м о г о; да и барабан, пение и пляска производили там особенно сильное сверхъестественное впечатление, прямо зачаровывали, так что можно было до некоторой степени вообразить самих себя теми страшными силами, которые правят вселенной. А ко всему этому присовокуплялось, как тягчайший грех и вместе с тем как некое таинство искупления – людоедство!..
И вот, после многовекового перерыва Лесовику предстояло встретиться со своим братом Ледовиком, с тою частью человечества, которая не ушла, но осталась на севере, то есть с потомками Младыша. Узнают ли они друг друга? Какова будет встреча?..
Таково было положение дел в тот день, когда Колумб высадился на Гуанахани.
Но это не было первой встречей. Несколько веков тому назад на этих берегах уже побывал человек, оставивший глубокие следы в жизни населения и сам оставшийся жить в легенде о "белом боге". Ему еще продолжали поклоняться под именем Кецалькоатля; о нем здесь и пойдет речь.
Появился он один и очень скромно, приплыв в одноместном челне из выдолбленного древесного ствола; появился без всякой пышности в одежде, прикрытый звериными шкурами, но его внешность, характер и способности возбуждали по мере своего проявления всеобщее изумление и завоевали ему то место, которое впоследствии он занял в народной памяти, как "белый бог".
Он был белый и ничуть не походил на обыкновенного человека, каким его представляли себе туземцы по собственному темнокожему подобию; он был бледнолицый и бледнокожий, что вначале даже пугало с непривычки; и глаза у него были светлые, как небо; да и нос не приплюснутый, с широко открытыми ноздрями, каким полагается быть человеческому носу, а узкий, торчком, похожий на клюв с опущенными книзу ноздрями. Но замечательнее всего были его волосы – светлые, как солнечное сияние; издали положительно казалось, что он носит на плечах солнечные лучи. "Солнце! Солнце!"-закричали они, увидев его впервые, и пали ниц перед ним. Единственной помехой к немедленному дружественному сближению его с туземцами была их боязнь к нему приблизиться. Борода у него тоже была светлая, длинная и густая; не два-три волоска, как у всех простых смертных, которые обычно выщипывали и эти жалкие волосенки, но целый лес, спускавшийся с лица на грудь. Цвет бороды скорее был белый, чем желтый, – человек был уже не молод. Голова же на солнце казалась покрытой золотою пылью, которую находили туземцы в речном песке; золото и стали считать священным потому, что оно напоминало его солнечную голову. Роста он был высокого, силы же его никто не знал, потому что никому и в голову не приходило померяться с ним. Сам он, как показало время, никому не желал зла, и в этом, как во всем прочем, был не похож на других. Лишь когда он решил остаться среди них и стал обнаруживать свои сверхъестественные способности не на пагубу, а, наоборот, на благо всех окружающих, поняли они его и стали оказывать ему величайший почет и уважение, какие подобают воплощению самого солнца, спустившемуся на землю дышать и жить с детьми праха.
На вопросы, откуда он и кто, он указывал на восток и на север, как раз на место восхода солнца – как все и ожидали заранее. Но когда кто-нибудь, собравшись с духом, допытывался, как его имя, он отвечал с улыбкой, которая могла означать и то, что им не следует знать этого, и то, что он говорит им правду, отвечая: Гость. Позднее, когда он уже покинул страну, стало понятным, что он хотел этим сказать. Встретившие его детьми успели состариться за время его пребывания на острове, сам же он нисколько не постарел, и было совершенно невозможно предположить, что он может умереть. Его называли Кецалькоатль, что означало: "птица и змея"; был в этом имени и намек на ветер и на молнию, которыми он, по общему мнению, повелевал. Он умел вызывать огонь и был вообще более сведущ в этом искусстве, нежели думали многие, но никогда не злоупотреблял своею властью. Для него воздвигли храм и трон, украсили его голову великолепными зелеными перьями – целым воздушным сооружением самой роскошной зеленой окраски, достойной божества.
Человек, которому оказывали все эти почести, был не кто иной, как Северный гость, который обогатился здесь еще одним новым переживанием – воссел на божественный престол и возложил на свои рыжие кудри венец из птичьих перьев; украшение было не из тяжелых, а пересудов ему нечего было бояться в такой отдаленной стороне, поэтому он и не подумал отказываться, когда туземцы приступили к нему с просьбами возложить на себя венец. Зато он отказался от кровавых жертв, которые ему собирались принести, и не принимал вообще никаких даров, кроме цветов и плодов, что повело к установлению жертвоприношений, дотоле неведомых в стране, и резко разграничило религиозные представления на старые и новые. Но об этом после.
Сначала надо рассказать, каким образом Северный гость добрался сюда. Самый путь был долог, но ни с какими особенными приключениями не сопряжен; надо было только иметь в запасе время, да быть страстным мореплавателем,
как Северный гость. И было это как раз в те времена, когда он, пережив всех своих близких, тщетно искал их в дальних краях, искал тот блаженный остров умерших, где надеялся встретиться с ними. Сам он ведь не мог умереть, пока не догорит свеча, данная ему его матерью Гро. Но он так и не нашел блаженного острова. Поискав его на юге, о чем рассказано в книге о Северном госте, он направился на запад, где солнце садится, как бы давая этим намек, что там именно и надо искать царство умерших. Он не надеялся в своем утлом челне переплыть огромный океан, омывающий Европу; но, как опытный моряк берегового плавания, он хорошо знал, как далеко можно заехать, если, не жалея времени, плыть, держась линии берегов или вверх по течению рек; он таким образом объездил ведь все известные страны Европы и проник в глубь еще никому не ведомых до него; этим путем решил он добраться и до края блаженных.
Сначала он направился на север вдоль берегов Норвегии: кормился он, по своему обычаю, в пути рыбной ловлей и, по обыкновению, не спешил; иногда на целые годы задерживался в местах, где ему нравилось, а иногда, когда его влекло вперед, продолжал свой путь безостановочно и проходил подряд большие расстояния, никогда, однако, не теряя из виду далекую цель своего путешествия. С норвежских берегов он в ясную погоду различал далеко в море, в западном направлении, Шотландские острова, и однажды летом, в тихую погоду отважился сделать переход до них. От тех островов он доплыл до Фэрских, следуя за летящими туда птицами, а затем добрался и до Исландии; это были смелые переходы; море в этих краях было черное и сердитое, подолгу не видно было берегов; но еды всегда оказывалось вдоволь для терпеливого рыболова – в глубоких водах водилась широкоротая треска – и не чувствовалось одиночества: большие стада китов ныряли в волнах, и тысячные стаи морских птиц оживляли шхеры. Старик ужинал птичьими яйцами у костра на каком-нибудь необитаемом острове, среди океана, засыпал на мягкой траве, приветствовал утреннюю зарю одинокой песней и, весело потирая руки, вновь усаживался в свой челн, чтобы вновь отдаться на волю зыблющих его волн.
Из Исландии Гость добрался до Гренландии – почти случайно, претерпев по пути много бед и лишений. Буря и течение унесли его далеко в открытое море и, наконец, прибили к холодному берегу, когда он уже лежал на дне своего челна без чувств от голода и жажды. В открытом море рыба не ловилась, и на его несчастье долго не выпадало дождя, который доставлял ему во время пути питьевую воду, – он черпал ее прямо со дна своего челна. Море бушевало, и мрак не рассеивался; ледяные горы громоздились вокруг утлого челнока, носившего человека над бездной океана, но он был почти все время в полузабытьи и пришел в себя лишь на берегу Гренландии. Там он принялся охотиться на моржей, облекся в шкуру белого медведя, блуждал среди бесконечных фьордов и нагорных пустынь, провел здесь целые века, забираясь все дальше на север; ютился, ради тепла в снежных берлогах, так как надо было всячески беречь топливо – выбрасываемые морем древесные стволы и обломки. Подбирая их, он строил догадки о той стране на западе, откуда они приплыли, а затем и сам переправился туда, на берега самых северных островов, по другую сторону холодного моря.
Оттуда он поплыл дальше, на юг, вдоль изрезанных фьордами берегов, и целые века добирался до мест с более мягким климатом, откуда его повлекло дальше, пока он не достиг теплых островов. Тут старик распрямил спину и зажил на приволье, питаясь рыбой и наслаждаясь одиночеством среди дивной природы; он отведал летучих рыб, которые сами прыгали к нему в челн, и нашел их очень вкусными; наконец, здесь он встретился с людьми и не бежал от их общества.
Случилось это на материке, на берегу большого залива, перед которым в океане тянулась цепь островов; с берега он поднялся на возвышенность, заселенную многочисленным народом; города и селения его раскинулись у подножия огнедышащей горы Попокатепетль, служившей и символом их родоначальника – подателя огня и их исконного врага. Гость остался с ними; наткнувшись в своих поисках страны умерших на страну простых смертных, он был тронут их простодушным невежеством и остался, чтобы улучшить условия их жизни. И сам попал в ряды богов – без особых заслуг со своей стороны, только защищая людей, при их же помощи, от засилия их богов, которые во всяком случае были хуже, чем он.
Первым долгом он освободил туземцев от рабской зависимости от вулкана. Они ведь еще недалеко ушли от своих первобытных предков, живших вокруг Гунунга Апи в потерянном раю; они знали употребление огня, но не умели сами добывать его и должны были заимствовать искру у горы или у молнии или запасаться горящими головнями во время лесного пожара, если их костер потухал. Северный гость научил их чудесному искусству добывать огонь по освященному веками обычаю Ледовиков, т.е. трением. Искусство само по себе было невелико для того, кто его знал, но для бедного невежественного народа оно было откровением свыше.
Принимая во внимание такую отсталость туземцев, не приходится особенно дивиться тому, что они заподозрили пришельца в родстве с самим небом и вообразили, что он сын солнца, а, может быть, и само солнце, когда он впервые на их глазах проделал чудо добывания огня из двух кусочков дерева.
Это ослабило жестокую власть огня, близ которого они жили и свирепость которого лежала в основе их представления о богах – молниеносце Тескатлипоке и кровавом боге войны Вицлипуцли, принимавших в жертву человечьи сердца. Кецалькоатль выражал неудовольствие, когда при нем упоминали эти имена, и совершенно отказался от жертв, подобных тем, что приносились им; таким образом, возникла своего рода борьба между богами, свидетелем которой был весь народ, от души желавший победы Кецалькоатлю; но исход борьбы отодвинулся на долгие времена, после того как Кецалькоатль уехал.
Кроме добывания огня, Северный гость научил туземцев земледелию. В этих местах произрастал очень полезный злак – маис, но туземцы еще не умели возделывать его и собирали зерна с дикорастущих колосьев, что требовало очень много времени: несколько горстей зерен приходилось собирать целыми днями. Северный гость научил их сеять маис: он делал в земле ямку, похожую на рот, и совал туда зерно, кормил землю и предлагал зрителям посмотреть, чем она отплатит за это. Время ожидания длилось без конца, большинство успело даже позабыть обо всем, но, когда из земли показались ростки (Северный гость наделал ведь множество таких ямок), некоторые уразумели в чем тут дело, и маленькие маисовые поля в окрестностях селений стали радовать глаз Северного гостя, который теперь мог быть уверен в том, что туземцы усвоили себе умение давать ради того, чтобы получать. Бедные дикари, обладавшие, в сущности, добрым сердцем, за эту простую услугу с его стороны отплатили ему безграничной благодарностью и поклонением и подняли его трон еще на одну ступень выше.