Павленко, живя в Крыму, продолжал писать для "Красной звезды". Вот отрывок из его неопубликованного письма, уже послевоенного, посланного 27 мая 1946 года из Ялты с оказией: "Я бы написал тебе еще и еще, но отъезжающий уже начал нервничать. Напишу на днях. Подойдет ли статья на два подвала - "Крым в 1950 году"? Или подождать? Здесь лечится б. командир Донского корпуса г.-л. Селиванов. Может, ему что-либо заказать? Он написал бы отлично и быстро. Я попытаюсь на неделе выехать в сторону Феодосии и Крыма и побывать на местах десантов и сражений. Подошел бы очерк "На местах сражений"?"
Больной Павленко оставался в строю. Думал о своей родной газете. Мало кто помнит, что еще в скромном очерке "Инвалид войны", написанном по заданию редакции и напечатанном в сорок втором году, уже был намочен конспект романа "Счастье".
Я приезжал к нему в Ялту. Вечером мы долго сидели за большой бутылью крестьянского вина, а на следующий день поехали в Алупку. Толпа гуляющих повлекла нас к воронцовскому дворцу. Когда-то под его сводами гремела музыка, сияли орденские ленты и знаки на раззолоченных мундирах, скользили по паркету холеные дамы в тысячных туалетах из Парижа, Лондона и Вены. После бала начинался поздний ужин. Сановные гости, их дочери и сыновья садились за стол, сервированный строго в английском вкусе. И, может быть, на его дальнем от хозяина конце, согласно табели о рангах, присаживался, сообразно своему невысокому служебному чину, Поэт. И только хозяйка бросала на него украдкой взгляд, свысока обводя глазами собрание гостей.
А в нем уже томились стихи надежды и разочарованья - "Сожженное письмо", "Храни меня, мой талисман", "Желание славы"...
Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною
Окружена была, чтоб громкою молвою
Все, все вокруг тебя звучало обо мне.
Чтоб, гласу верному внимая в тишине,
Ты помнила мои последние моленья
В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья.
А не почудился ли мне летящий профиль поэта в том зале с колоннами, с хорами, где играет невидимый оркестр, с длинным столом и скатертью, украшенной воронцовскими вензелями, с ливрейными лакеями у огромных белых дверей?.. А может, это было совсем не так и но здесь. Просто в тот день Пушкин легко вошел под своды дворца - светлую глыбу камня, брошенного в зеленую гущу мирт и олеандров у берега моря.
А потом я стал проверять факты, даты и выяснил: Пушкин был в Алупке только однажды, ночевал проездом в 1820 году. В одесскую же ссылку он приехал 3 июля 1823 года. Воронцов прибыл туда же как наместник спустя семнадцать дней. Через год Пушкин уже покинул Одессу.
Воронцов начал строить дворец в Алупке только в 1828-м и закончил здание через восемнадцать лет, Пушкин его и не видел. а на воронцовских балах бывал в Одессе, в резиденции сановника - импозантном доме на углу Преображенской и Дерибасовской, рядом со зданием казенной канцелярии наместничества.
Это уточнение адреса, в сущности, досужее занятие. Оно ничего не переменит в горечи поэта, в раздражении вельможи, в туманных чувствах его прелестной супруги Елизаветы Ксаверьевны. Остались прекрасные стихи, навеянные ею, осталась взаимная неприязнь сановника и изгнанника. История умножила их вражду социально. И мы, разумеется, на стороне поэта.
Как давно-давно это было, а ведь и совсем недавно.
Я смотрел на дворец. Все так же, как в дни моей юности, когда я увидел его впервые, мерцали серо-зеленые стены, и те же львы беззвучно зверели на падающих вниз террасах. Но с верхней выходной ротонды дворца неслись звуки пения и рояля с крышкой, поднятой словно черный парус на светлой палубе веранды. Шел концерт для отдыхающих, и нам сказали, что его транслируют по радио всему Крыму.
Павленко узнали, и к нам потихоньку подобралась вся группа солдат и офицеров севастопольского гарнизона, приехавшая сюда на экскурсию. Я спросил у молоденького лейтенанта:
- Что вы знаете о Воронцове?
Он ответил:
- Ничего!
Золотая гривна,
или
Из биографии боевых наград
1
В нашей рабочей комнате иногда бывало тесновато. "На огонек" заходили к нам не только вечером, поскольку электрические лампочки горели и днем. Давно не мытые окна, да еще заклеенные полосками бумаги, едва пропускали солнечный свет. Поэтому у себя мы решили проблему просто - перешли на круглосуточное искусственное освещение. Маскировочные шторы поднимались только поздно ночью, когда мы наконец укладывались спать.
В этой комнате не только много работали, писали, спорили, читали и обсуждали прочитанное. Отсюда мы не только снаряжались во фронтовые командировки. Здесь придумывали темы для передовых статей, очерков, вели жаркие дискуссии о военной тактике, оперативном искусстве, стратегии. Здесь и острили и смеялись, рассказывали друг другу о себе, вспоминали.
Шла война, и шла жизнь. Война не отменяла человеческих чувств, памяти, разнообразия характеров. Невозможно было бы вынести ее тяготы на фронте да и в самой передовой траншее, если бы постоянное напряжение не разряжалось шуткой, острым словом, дружеским участием.
Снимаю с полки томик в ветхой бумажной обертке - экземпляр "Русской повести", подаренной мне автором тогда же, в начало сорок второго года, с надписью: "Саше Кривицкому в память зимы 1941 г. - в память о нашей веселой комнате. П. Павленко". И снова возвращаюсь в те дни...
Однажды зашел к нам корреспондент, прилетевший из Ленинграда. И среди прочего рассказал, что в первый же день войны Всеволод Вишневский прикрепил к гимнастерке рядом с советскими орденами, кажется, два, а может быть - три, сейчас уже не помню, сколько их назвал рассказчик, солдатских Георгия, заслуженных на первой мировой войне.
Корреспондент сидел у самого окна на обитом кожей диване, поставленном под прямым углом к моему письменному столу. У него были беспокойные глаза, тощая шея, поднимающаяся из глубокого выреза меховой безрукавки, и все его худощавое, отрешенное лицо проповедника, изобличающего ересь, вдруг показалось мне похожим на лик Савонаролы со старинных гравюр.
В тоне и словах корреспондента сквозило явное осуждение. Как это так, награды царской армии, и вдруг - на груди советского писателя? Что-то тут не так.
Павленко во все время рассказа ходил по комнате, потом остановился перед корреспондентом и строго сказал:
- Пересядьте немедленно. Вы простудитесь. - А потом добавил: - Солдатский Георгий - святое дело.
- Слушай ты, ортодокс, - подступил я к корреспонденту, - ты знаешь, что этот знак военного ордена давали иногда после боя по нескольку штук на роту, а сами георгиевские кавалеры - ветераны, "нижние чины" - присуждали их тому или другому солдату? Тут уж ошибок не бывало, получали истинные храбрецы.
- Я этого не знал. Но что меняется? Ведь большевики в той войне выступали пораженцами.
- Пораженцами, но но трусами, - я разозлился. - Как бы они вели большевистскую агитацию в войсках, если бы не имели боевой репутации? А вот другое: Буденный, Чапаев и сколько еще людей, ставших солдатами революции, были награждены в свое время Георгиями.
- Но в гражданскую войну их все-таки не носили, - стойко держался корреспондент.
То было правдой, и я замялся с ответом. И тогда Павленко пришел на помощь.
- Не носили, конечно. Старое и новое было рядом, лицом к лицу. Борьба диктовала свои законы. Отбор явлений - "красное" и "белое" - шел по крупному счету. Признавать солдатский Георгий или нет - кто тогда думал об этом! Старое отвергалось целиком. Своих узнавали но по Георгию, конечно, а по красным бантам на груди или красным ленточкам поперек серой папахи. Но давайте продолжим вашу мысль. Отказываться от подвига, от героизма, за который солдату давали Георгия, - означало бы сдаться противнику.
- Но ведь все-таки большевики-то были пораженцами, - не сдавался корреспондент.
Однако помощь была оказана вовремя, и я снова воспрянул к полемике:
- Да ведь в том лозунге речь шла о поражении монархии, буржуазии, но не крестьян и рабочих, одетых в серые шинели. Лозунг не был изолированным. Ты ведь знаешь, какая стояла задача: превратить войну империалистическую в гражданскую. Момент Брестского мира был выбран гениально, он не был возможен ни позже, ни раньше. Чего же ты напускаешь туману? Не карателям же Георгии давались, а на фронте...
- Ну как, сдаетесь? - спросил Павленко.
- Подумаю, - ответил корреспондент и зловеще добавил: - Спросим у Лысова.
Он имел в виду секретаря нашей парторганизации, батальонного комиссара Володю Лысова - человека добрейшей души, но смерть как не любившего "отсебятины" в разговорах на общественно-политические темы.
2
Вскоре жизнь разрешила этот спор. Лучшие традиции русской армии пошли на вооружение нашей военной силы. Солдатские Георгии признали и советская литература, и искусство. Сначала, кажется, в пьесе К. Симонова "Русские люди" и в кинофильме И. Пырьева и И. Прута "Секретарь райкома", а потом и в других произведениях послышались слова уважения к этой старинной награде. Народ ставил ее всегда высоко.
Вот красноречивый диалог из пьесы Симонова. Разговаривают капитан Сафонов с преподавателем техникума Васиным. Сафонов молод, тверд, решителен, командир Красной Армии. Васин стар, тверд, решителен, бывший царский офицер.
В а с и н. Здравия желаю.
С а ф о н о в. Вы в техникуме военное дело преподаете?
В а с и н. Преподавал. Сейчас, как вам известно, у нас отряд.
С а ф о н о в. Известно. Сколько потеряли студентов своих?
В а с и н. Шесть.
С а ф о н о в. Вы, я слышал, в русско-японской участвовали?
В а с и н. Так точно.
С а ф о н о в. И в германской?
В а с и н. Так точно.
С а ф о н о в. А в гражданской?
В а с и н. В запасных полках, по причине инвалидности.
С а ф о н о в. А в германскую войну, я слышал, вы награды имели?
В а с и н. Так точно. Георгия и Владимира с мечами и бантом.
С а ф о н о в. А чем доказать можете?
В а с и н. В данное время не могу, так как с собою не ношу, а доказать могу тем, что храню.
С а ф о н о в. Храните?
В а с и н. Так точно, храню.
С а ф о н о в. Георгия - это ведь за храбрость давали?
В а с и н. Так точно.
Сафонов командует гарнизоном заречных кварталов небольшого городка, оказавшегося во вражеском окружении. Он потерял в бою начальника штаба и берет Васина на его место. Биография Васина почти точно списана автором с биографии его собственного отчима. Я знал этого достойного человека, он принадлежал к прогрессивному, весьма узкому кругу старого офицерства и стал красным командиром, верным Советской власти.
Строки скупого диалога говорят о многом.
Отечественная война пробудила огромный интерес к военному прошлому России. Оказалось, что события минувшего еще недалеки от нас. Оказалось, что в армии и в партизанских отрядах действует немало людей, чья храбрость в первую мировую войну была отмечена солдатским Георгием или боевой офицерской наградой. И были они опытными, умелыми воинами.
Мало кто в те времена склонен был забывать разницу между войной империалистической и Отечественной. Прекрасно воспитанное молодое поколение советских людей, чуткое к социальным акцентам, с удивлением, а подчас и с недоумением поглядывало на старые регалии. Но поскольку верность новому строю, доказанная их обладателями в новых боях за Родину, не вызывала сомнений, то и знаки старых наград были вскоре приняты с вниманием и уважением.
Интерес молодого капитана к военной истории отечества и сдержанное самоуважение ветерана старой войны и отражены в строчках скупого диалога пьесы "Русские люди".
Собственно, и в нашем споре с корреспондентом из Ленинграда я просто искал аргументы той точке зрения, что сложилась у нас под влиянием изучения исторических материалов об истоках воинской доблести.
Война резко, неумолимо подчеркнула разницу между дореволюционной Россией и Советским Союзом. Война же более отчетливо, чем раньше, сказала и о преемственности тех свойств русского человека, что принадлежат его природе и, перешагнув исторические рубежи, развиваются и молодеют.
В царской России решительно все, в том числе и практика награждения орденами и знаками отличия, было подчинено интересам правящих классов. Военная система стремилась выработать из Георгиевских кавалеров верных и слепых защитников престола. Только далеко не всегда это удавалось.
Трудно было на глазах у солдатского строя вешать Георгия на грудь малодушному или доносчику, хотя бы он и слыл ретивым служакой-строевиком. Что же касается офицеров, то среди них было немало храбрых, отважных людей. И то правда, что родовитые дворяне, нередко причисленные к штабам, откуда открывалась широкая дорога карьеры, получали боевые награды весьма щедро и не всегда по заслугам.
Любопытное подтверждение этому последнему обстоятельству мы находим в "Карманном словаре иностранных слов, вошедших в состав русского языка, издаваемом Н. Кирилловым". Эта книжица вышла в свет в 1845 году. А кто такой Кириллов? Он был штабс-капитаном артиллерийских войск, преподавателем Павловского кадетского корпуса. Но словарь-то не специально военный. Что подвигнуло штабс-капитана стать издателем и принять на себя все тяготы сношения с цензурой?
А дело, оказывается, в том, что фактическим составителем этого словаря был не кто иной, как Михаил Васильевич Петрашевский, организатор знаменитого кружка молодежи, где вольно обсуждались политические проблемы времени. Я познакомился с этой книгой в библиотеке Николая Павловича Смирнова-Сокольского (о ней и о ее хозяине будет сказано несколько слов дальше).
Объяснения в этом словаре служили критике самодержавного строя. В заметке, посвященной слову "орден", было, между прочим, сказано, что "при нынешнем развитии общества ордена потеряли прежнюю силу и значительность, чему наиболее содействовала неумеренность в раздаче их". Не в бровь, а в глаз офицерской аристократии, царским угодникам, паркетным шаркунам, хватавшим ордена всюду, где только можно было их получить без риска для жизни.
А 8-го ноября сорок третьего года среди боевых отличий нашей действующей армии появился новый орден, призванный достойно увенчать именно солдатскую славу.
Орден Славы - так и был назван этот новый знак воинской чести. Им награждают рядовых и сержантов, а в авиации и младших лейтенантов, за подвиги бесстрашия и мужества.
Героями не рождаются - ими становятся. Кто нашел в себе силы пройти через, казалось бы, непреодолимые препятствия и поразить врага, тот любим и прославлен народом. Кто смело смотрит в лицо опасности, не поддается унынию в трудную минуту, а, призвав на помощь воинское умение, добивается победы, тот - герой-солдат, ему - почет и уважение товарищей, орден Славы.
Чем отличается он от старого Георгия? Да тем же, чем советские вооруженные силы отличаются от царской армии, - иной классовой основой, в корне различными целями. В наших войсках нет сословных и имущественных перегородок. Они защищают не царя, помещиков и капиталистов, а родину социализма, дело Ленина.
Патриотизм и интернационализм слились воедино на их знаменах. Их пятиконечная звездочка - это та же путеводная звезда, что освещает человечеству дорогу из его предыстории в социалистическую цивилизацию. Это все азбучные истины, но без них нет нашего движения и нашей силы.
Вот каково отличие ордена Славы и всех советских орденов от боевых наград прошлого. А связывает их единственное, но бесконечно драгоценное: жизнь народа, а в ней - любовь к отечеству, та скрытая теплота патриотизма, о которой писал Лев Толстой.
Приходилось ли читателю задумываться над тем, что русские войска не знали военного наемничества, к которому в течение целого исторического периода прибегали многие государства Европы? Создание таких формирований в XVI-XVII веках было делом нехитрым. Охотников продать свою шпагу находилось сколько угодно. Боевого обучения и воспитания солдат-наемников, естественно, не существовало. Следовало лишь глядеть за ними в оба на поле боя - могли в любую минуту удариться в бегство. Часто бывали случаи массовых переходов на сторону противника прямо во время сражения.
Если задерживалась выплата жалованья, наемники отправлялись грабить мирные города. "Это были, - как писал немецкий деятель Шарнгорст о прусском наемном войске, - бродяги и пьяницы, воры и негодяи и вообще преступники со всей Германии". Этому сброду нужны были не ордена, не знаки благодарности родины, а только нажива. Песни, которые они горланили, были исполнены вражды и презрения к мирному населению не только страны противника, но и своей собственной. "Истинная забава для ландскнехта - когда 50 деревень и местечек пылают в огне", - так описывает Меринг наемников Тридцатилетней войны, ссылаясь на записки ее современников.
Двести лет не мог опомниться мирный Антверпен от погрома, учиненного наемниками, - они выгнали своих генералов и офицеров и бросились терзать город. Бесчинства наемников названы историей "Антверпенские безумия". И все-таки, когда какому-нибудь государству Европы грозила опасность или снаряжался завоевательный поход, оно прибегало к услугам наемников.
Смешно, конечно, устанавливать полное тождество между наемниками старины и завербованным контингентом наших дней, оплачиваемым сдельно, хотя наемники Чомбе, диктатора Катанги, каратели Рольфа Штейнера, подвизавшиеся в Алжире и Биафре, головорезы, брошенные в Анголу с китайским оружием, прямиком импортированы из средневековья. Несложная философия "сдельщиков войны" мимоходом раскрывается в реплике героини фильма Жана Люка Годара "Безумный Пьеро". Она говорит о своем коллеге: "Он теперь где-то в Йемене. Его наняли роялисты. Они ему платят, и он сражается вместе с кем-то против кого-то, - точно не скажу".
Кстати, говоря о наемничестве, нельзя не напомнить, что ведь и армия США перешла в основном на комплектование путем вербовки. Прямая аналогия нелепа. Но и то и другое растет из дикого корня капитализма. Говорят, что немаловажную роль в этом решении Пентагона сыграл мощный протест призывников против войны во Вьетнаме. Думающая часть молодежи США не желала умирать за интересы монополий. Недаром ветераны грязной войны во Вьетнаме швыряли свои ордена и медали на ступени Белого дома в Вашингтоне.