- Ну, братцы, с Богом!
Стрелки быстро расселись по саням, укутавшись в разложенные на них тулупы, с удовольствием сжимая в руках выданные с оружейни новенькие пищали с сошками. Тяжелые городские врата пронзительно заскрипели и, осыпая проезжавших мелкой серебряной пылью, отворили взгляду раскинувшийся снежный саван, казавшийся в еще не ушедшей ночи бесконечным.
Когда Орел-городок потонул в предрассветной тьме, Пахомий потянул Карего за рукав:
- Дядька Данила, дядька Данила, слышь, чего скажу.
Карий наклонился, посмотрел на воспаленные, и, казалось, заплаканные глаза мальчика.
- Дядька Данила, мне сегодня тятенька снился. Представляешь, идет по заснеженному лесу и милостыню у деревьев выпрашивает. У самого босые ноженьки-то отморожены, опухли и почернели пуще коры, - утираясь рукавом, Пахомка смахнул набежавшие слезы. - Вопрошаю его, почто, тятенька, ты подаяние у деревьев спрашиваешь, они же бессловесны и неразумны. А он мне отвечает: "Нет, Пахомушка, Господь наш на дереве смерть принял, оттого они теперь ближе всего стоят ко Спасителю"…
- Никак леса боишься, Пахомий?
- Страсть, как боюсь, дядька Данила. И пуще волков страшуся греха. Гадаю, не напрасно ли волчье капище затеял? Только батюшка учил, нельзя запросто волков бить, что надобно прежде загнать их души в истукана. Иначе разбегутся их души по белу свету, в людей войдут, и станет человек хуже зверя.
Карий скинул рукавицу и потрепал парнишку по густым волосам:
- Не бойся, сынок, одолеем. Об одном попрошу, что бы ни случилось, будь рядом со мной. Ты понял?
Пахомка с благодарностью поглядел Карему в глаза:
- Понял.
***
- Спешимся вон за той пролысиной, - Строганов кивнул застрельщику Илейке, указывая взглядом на редко поросший чахлыми деревцами крутой перекат. - Зарядим пищали, встанем на лыжи и пойдем супротив ветра серячков пулями крестить.
Илейка в ответ что-то пошамкал губами, вот только что, Строганов не расслышал.
- Вот и дивно, - прошептал Григорий Аникиевич и спешно перекрестился.
Сани гуськом съехали с переката, неуклюже сгрудившись в большой снежной выбоине.
- И откудова ей здесь объявиться, - Строганов сполз с саней, потирая ушибленный лоб. - Камень на камне, ухаб на ухабе!
- Волки! Братцы, волки! - кто-то закричал во весь голос, потом завопил от резкой, пронзительной, мертвящей боли.
- Пали, ядрена палка! Дай залпу! - Но выстрелов не было, еще стрелки не успели зарядить своего оружия.
Словно в полусне Григорий Аникиевич наблюдал, как в предрассветном сумраке носятся серые тени, как неуклюже машут топорами растерявшиеся стрелки и дико хрипят сгрудившиеся кони.
Наконец вспыхнули факелы, громыхнули пищали. Возле саней лежал растерзанный Игнашка Пыхов и мертвый, с распоротым брюхом, волк.
- Что же творится? - Строганов метнулся к Пахомке, хватая паренька за грудки. - Они же на нас засаду затеяли!
- Оставь мальчишку! - Карий подошел к Строганову и, схватив за руку, потащил к обочине. - Смотри.
В снегу валялись обломки деревянной лопаты, какой дворники расчищают снег.
- Измена! - вспыхнул Строганов. - Да я…
Подбежавший стрелок, спутавшись в темноте, толкнул Данилу в плечо:
- Аникиевич, глянь… Вороненку пах порвали, кровища хлещет…
Смертельно раненый конь еле держался на ногах и, уткнувшись мордой в расстегнутый полушубок Илейки, жалобно всхлипывал. Обняв Вороненка за шею, застрельщик гладил его дрожащими пальцами.
- Что же теперь делать? - Строганов утерся снегом. - Назад поворотить?
- Вернешься теперь, следом за тобой придут вогулы. - Карий подал Григорию Аникиевичу пищаль. - Слабых не боятся, их убивают.
- Будя лясы точить, - злобно буркнул Василько. - Айда к идолу, пора и нам их кровью напиться!
Строганов с удивлением посмотрел на казака, но от прежнего безумия в лице Васильки уже не осталось и следа.
- Эй, Пахомка, подь сюда! - Василько подозвал дрожащего мальчика и сунул ему в руки горящий факел. - Твори волчий заговор! Да так, чтобы от капища ни единая душа уйти не смогла!
Мальчик взял факел и, рисуя в темном воздухе пламенные знаки, стал нараспев твердить: "Земной пророк, лесной Царек, идол волков, обви и покажи рабу Божию Пахомию своих волков. Замкну и заключу лютаго зверя, окружу же остров три раза и вдоль, и поперек, не уйдет наш волк. Утверди и укрепи, земной пророк, лесной Царек, идол волков, замки и заключи ключи. От девяти волков завязаны девять ногтев в девяносто девять узлов".
- Будя, - Василько выхватил у паренька факел и сунул его в сугроб. Пламя зашипело, брызнуло в стороны застывшими каплями смолы, затихая в обугленной снежной черни. - Тепереча во мраке, как волки пойдем.
Григорий Аникиевич переглянулся с Данилой, но не сказал ничего.
Они отпустили назад возничих, зарядили пищали и двинулись в дурманящую неизвестность сумеречного леса. Шли молча, раздосадованные, злые, униженные хитрым и умным врагом. "Человека и коня положили взамен одного волка. Неравный счет! - Строганов закусил ус и почувствовал на губах терпкий, солоноватый вкус. - Никак снегом кровавым умылся?
Что же это за земля, Господи?!" В ответ послышался одинокий протяжный вой, после которого наступила внезапная тишина. И лишь в бледнеющем холодном небе, раскачивая высеребренными ветвями, неприветливо гудела пермская Парма.
Выйдя на огневой рубеж, стрелки разделились парами и, разойдясь друг от друга шагов на двадцать, принялись окружать волчье капище, выстраиваясь в круто выгнутую цепь.
На перекрестье звериных троп, возле врытого в землю высокого ошкуренного бревна-истукана, верх которого венчала лосиная голова со свисающими лоскутами шкуры, задрав морды вверх, сидело четверо волков-переярков. Василько, посмотрев на малое волчье число, довольно хмыкнул и воткнул сошку в снег.
- Василько, - шепнул Карий, - ты палить не спеши, неладно здесь.
Казак согласно кивнул.
Среди лесной темени вспыхнуло красное пятно. То, подпалив на бересте порох, подал условленный сигнал Строганов. Раздались выстрелы, одни громкие, подобно грозовым раскатам, другие глуше, словно треснувший под ногами лед. От тяжелых свинцовых пуль волки обрушивались в снег, скуля, обречено ползли к своему идолу.
- Ребятушки! Не зевай, бегом к идолищу, глушить обухами недострелов!
- А мы чего ждем? - Василько посмотрел на Карего. - Или хуже этих сычей будем?
- Глянь на те деревья, - Карий выхватил ятаган и показал на кряжистые стволы.
Василько прищурился, затем протер руками глаза, еще и еще вглядываясь в ускользающую мглу. За старыми могучими деревами, поднявшись на задние лапы, в ожидании притаилась волчья стая.
Добежав до идола, стрелки крушили головы обухами, сваливая мертвых зверей друг на друга.
- Заряжай, заряжай по новой! - со всей мочи закричал Василько, но было поздно: спины стоящих стрелков накрывала серая волна.
Казак выстрелил, сбивая пулею волка со строгановских плеч, схватил припасенную Карим вторую пищаль. Выстрелил вновь и, выхватывая на бегу саблю, с диким воплем бросился в схватку.
Волки дрались умело, с отчаянной предсмертной яростью. Действуя сообща, они разом набрасывались на жертву, молниеносно нанося глубокие раны, затем оставляли, чтобы напасть на другого. Не успевшие опомниться, стрелки сбивались в кучу, грудились, неуклюже отбиваясь топорами, то и дело попадая друг по другу.
- Спинами! Жмись спинами! - кричал Строганов, беспорядочно молотя пищалью в снег. Разгадав маневр противника, волки стали отсекать стрелков друг от друга, оттесняя их от капища в лесную чащу.
- Не сдавай! К идолу! - вопил казак, бешено орудуя саблей.
Короткий, отточенный удар в темноту, рассчитанный на никогда не подводившее чутье. Судорога, проходящая сквозь кривое лезвие ятагана, отзывается в сердце горячей волной. Затем, удар левой рукой с острой и узкой, как шип, дагой. Толчок - и в темноте медленно вспыхивают и гаснут два желтых, пропитанных ненавистью огонька. В жуткой предрассветной смури, разгоняемой огнями редких факелов, Карий искал Пахомку. Сожалел, кляня себя за то, что не отправил мальчика вместе с возничими, что, увлекшись охотой, позволил потеряться, встать с кем-то в пару.
Над заснеженным черным лесом медленно вставало холодное солнце. Слабые лучи, с трудом просачиваясь сквозь пелену заиндевелых еловых лап, ложились на снег неверною розовой пеной. Небольшая полянка была завалена телами: человеческими и волчьими. Возле высокого бревна с торчащей на вершине лосиной головой жалась горстка людей, а перед ними, понурив головы, стояли три раненых волка.
- Наша взяла! - радостно закричал перемазанный кровью Строганов и, рванувшись вперед, одним ударом приклада раздробил волчью голову. Метнувшегося на него зверя, огромного и еще сохранившего силы, остановил двойной выстрел. Карий опустил пистолет:
- Прав был твой брат Семен, одна бьет в голову, другая - в сердце.
- Братцы! - истошно завыл казак. - Дозвольте мне ентого кончить! Ведь тогда он, сука, Акулину мою загрыз!
Казак уверенно пошел на зверя, ловко крутя перед собой саблею. Мгновение - удар, который неминуемо развалил бы пополам зверя, но волк ловко вынырнул из-под клинка и сбил казака с ног.
- Братцы, выручай, давит! - что есть мочи вопил Василько, вцепившись пальцами в волчью глотку.
Строганов было подался вперед, поднимая для удара пищаль, но Карий его остановил и молча бросил казаку драгу. Острие больно кольнуло в ногу, Василько вскрикнул, перехватил руку и вогнал стальное жало по самую рукоятку. Волк все еще продолжал давить казака, хрипя и захлебываясь кровавой пеной, клацал зубами, пока не ослаб, забившись в тяжелых судорогах.
- Кончено! - Строганов тяжело осел в снег. Оглядев собравшихся, перекрестился. -Десятерых наших положили… Давай, ребятушки, посчитай, сколь их самих было.
Карий отыскал Пахомку на убитых первым залпом переярках. У мальчика был перекушен затылок - смерть была почти мгновенной, поэтому он вряд ли успел понять, что с ним произошло: сердце переполнял восторг победы, гордость перед отцовой памятью. Наверняка думал о матери, о том, что после дела жить станут в достатке, что их горюшко осталось позади. Тут и настигла его смерть, словно ком снега, свалившийся за шиворот с еловых веток.
Мужики скидали волков к идолу, а своих - поодаль, под наспеххрубленным шалашом.
- Двадцать четыре! - Строганов радостно хлопнул по плечу Карего. - Никогда такой стаящи не видывал! Кажись, посекли всех подчистую!
- Эй, ты что удумал?! - Данила подбежал к застрельщику, приноравливающемуся снимать волчьи шкуры.
- Не видишь, что ли, волков деру! - недовольно буркнул Илейка. - Вона, каков мех! Зазря ему, что ли пропадать?
- Пошел вон!
Илейка встретился с взглядом Карего и, чертыхаясь, отполз в сторону:
- Исшо один… недобитый…
Капище заложили сучьями и хвоей почти до самого верха, так, что над образовавшейся горой торчала одна лосиная голова, словно парящая в утренней просини.
- Что, ребятушки, запалим? - возбужденно спросил Строганов.
Огонь осторожно лизнул сложенные ветки, пробежал по хвое, радостно понесся по бересте и разом объял все капище. Василько с ужасом смотрел на огромный костер, в пламене которого вместе со свистящей хвоей жадно шипела горящая плоть. Он подошел к Строганову и тихонько шепнул ему на ухо:
- Видишь, Аникиевич, как аукается Масленица.
Глава 16. Тризна
Убиенных развозили по домам на тех же санях, что затемно везли их, еще живых и здоровых, на волчий лов. Теперь, сложенные в розвальни друг на дружку, накрытые мертвецкой рогожей, одни казались умиротворенными и просветлевшими, лица других были обезображены от боли и страха. Они возвращались к своим женам и детям, к своей родной крови в последний раз, но для самого главного, что могло ждать в этом мире. Их тела, окончившие земной путь, надлежало обмыть водой и, умастив настоем душистых трав, обрядить в смертную одежду из белой холстины, непременно шитую живыми нитками без узлов, намоленную и наплаканную во время рукоделия. Затем, чтобы душа покойного улеглась с миром, его обвывали родичи и оплакивали соседи, и только после этого везли на отпевание в церковь.
Отвезти мертвого Пахомку вызвался сам Григорий Строганов. Положил в сани мальчика, накрыл холстиной, перекрестился:
- Ты уж, Пахомий, не взыщи, прими мою службу возничего.
На проезжавшего купца таращились бабы:
- Ульяне какая честь-то выказана!
- И то правда: сироту безродную сам Строганов везет!
- Теперь деньжищ без меры отсыплет!
- Озолотится баба!
- Для того мальца на верну смерть и посылала!
- Да ну?!
- Грех-то какой!
- Раньше в худой землянке без пола жила!
- Теперь как барыня заживет!
- Мужики липнуть начнут, как мухи на мед!
- Какой уж там мед?
- Знамо какой, серебряный.
- Холостых нонче, хоть пруд пруди…
- И все голозадые!
- Того и гляди, поминки справит, да замуж выйдет!
Бабы, прикрывая варежками лица, заглядывались на удаляющиеся сани с Григорием Аникиевичем.
Строганов остановился у низенькой избы. Тянул время, ждал - Ульяна не выходила. Осторожно слез с саней, медленно вошел в избу, перекрестился на образа.
Ульяна, в черном, как монашка, сидела на лавке, безжизненно опустив руки.
- Я тут… сына твого привез, - сказал Строганов запнувшись. - Иди, встречай. - Спохватившись, что сказано не так, размашисто перекрестился. - Прости, Господи! Прости, Ульяна! - Помолчав, добавил. - Забирай сыночка своего. В санях он мертвым лежит.
***
Карий пришел в храм последним, после того как отпевание уже началось, и когда исполненные болью глаза родичей перестали вглядываться в лица покойных, а устремились на проводящего обряд священника, на строгие образа и дальше, сквозь них - к Богу.
Данила не хотел видеть этих глаз. Не оттого, что чуял вину, не потому, что искал себе оправдания или раскаяния. Каждый раз, когда доводилось смотреть в заплаканные глаза сирот и вдов, чувствовал в себе лютый холод, словно под взглядами коченела душа, рвалась из ледяного плена, да только высвобождалась кусками.
Карий не знал, как выглядит ад, но врата в преисподнюю запомнил хорошо, стоя мальчиком в толчее кафинского невольничьего рынка. Тогда, ребенком, Данила усомнился в том, что есть Бог. Нет, никого нет в мире: есть только ледяное, душащее одиночество. Вокруг - скользящие тени и дьяволы. Сытые, бесцеремонные, злые, наряженные в парчу и атлас, с массивными перстнями на толстых пальцах-червях. Выбирают тела и души не спеша, подробно разглядывая, бьют по щекам стыдливых, тут же толкуя о цене девичьего срама. Потом тычат плетью в найденные изъяны, плюют живому товару в лицо, сбивая продавцам цену. Но самое страшное ждет того, кто не был продан. С вечерней зарей приходили уборщики трупов. Тогда хозяин рабов Солейман выбирал тех, чье содержание стоило дороже жизни, и небольшой палицей пробивал им головы, чтобы мертвых уволокли длинными крючьями, очищая рынок живым, которых до утра ждала длинная, как Млечный Путь, общая цепь.
Там же, на невольничьем рынке, убили его мать. И не потому, что она была больна или стара, просто хозяин заспорил с покупателем о цене, сказав, что за его деньги готов продать разве что ее кожу. Покупатель согласился…
Он не видел, как ее обдирали, не слышал криков, не запомнил, что в это время делали их хозяева. Только ее глаза: огромные, зеленые, наполненные нечеловеческой мукою, он не забудет никогда. И себя, тихонечко всхлипывающего мальчика, отгоняющего веточкой мух от умирающей, закутанной в белую окровавленную холстину, матери.
Его спасителем и светом стало черное ремесло персидских убийц. Пройдут годы и в своей секте, куда бежал из лавки торговца, он станет лучшим. Он станет убивать так же, как мать поет колыбельные песни, как дарит первый поцелуй возлюбленная, как кисть художника касается образа.
Данила нашел Солеймана умиротворенным благочестивым старцем, коротающим безмятежные дни за разведением роз в любовно отобранном гареме. Карий убил его без упреков и объяснений. И в ответ на мольбы и стоны не произнес ни слова.
Глава 17. Калики перехожие
Зимнее солнце, холодное, усталое, висело над краем земли, медлило, словно не решаясь впустить ночь; наконец дрогнуло и покатилось, цепляясь за сизые облака, в непроглядную земную бездну.
Нищие, в старых заношенных зипунах, поданных крестьянами на Рождество, вздрогнули, поворачивая вслед исчезающему солнцу обветренные лица с белыми, незрячими глазами.
- Посмотри-тка, малой, ужели солнышко пресвятое опочивать улеглося? - старик с обезображенным оспой лицом дернул за веревку поводыря.
- Истинный Бог, дядька Парфений, улеглося! - мальчик посмотрел на старика и виновато пожал плечами. - Не ведал, что не поспеем к заре.
- Далече ли ишо до Московении? - послышался из-за спины старика хриплый голос Ондрейки.
- Далече-ль, близехонько, да отсудова един Бог, не узришь! - Парфений, было, рассмеялся, но глухой кашель тут же оборвал смех, заставляя старика низко согнуться, почти до самой земли.
- Может, нас малец и по темени проведет? - не унимался однорукий Ондрейка. - Дюже боязно и хлад стоит смертный, терзает плоть, аки лютый бес.
- Веруйте, - Парфений многозначительно поднял вверх сложенные в двуперстии пальцы, - тогда и в морозе будете стыть, да не околеете, и в огнь войдете, да не спепелитесь!
- Тоды вели мальцу костерок палить!
- Хоть бы пяты отогреть, совсем от ног отстают.
- Да помолиться, дабы лукавый не принялся кастить!
- Хлебца, хлебца гретого пожевать!
- Буде языками балакать! - окрикнул калик старец. - Хуже баб раскудахталися!
Нищие зароптали, застучали об снег палками. Но их угроза не произвела на Парфения никакого действия.
- Истинно глаголю, блудные дети, что забыли вы слова Спасителя нашего! Аз, грешный и недостойный, напоминаю Его сущий глагол: "Аще кто хощет ко Мне ити, да отвержется себе". Тако! Разумеете?
Странники замолчали и, присмирев, стали молча садиться в снег на сумы-кромы. Малец подошел к старику и, обнимая за шею, тихо шепнул на ухо:
- Я мигом хвороста насобираю да еловых веток надеру! Дозволь…
- Не страшно во кромешную тьму ступать? Все равно, что во адовой бане выпариться!
- Не спужаюсь, - малец покачал головой. - Мигом обернусь.
- А коли волки? Или того хуже, бес полуночный перед тобою предстанет? - тревожно зашептал старик. - Не успеешь и знамения крестного положить на чело, как он душу вымет, да по ветру пустит. И мы без тебя куды? Как до Москвы добираться станем?