Влезая в седло, он вдруг понял, каким таким "маслицем" ему надлежит смазать неуступчивого холопа, дабы тот и от боярина лиха не претерпел, и ему, Никите Зимину, стал наконец настоящим другом, а не так, серединка на половинку - не то друг, не то скотина подневольная. Сбить оное "маслице" ныне мог только один человек на всём белом свете - его отец, дворянин Андрей Савельевич Зимин. К нему-то Никита и поспешил, погоняя не дюже резвого коня и напрочь позабыв о своём намерении на обратном пути подстрелить к обеду одного-двух неосторожных зайцев.
* * *
Вскоре на дорогу с двух сторон надвинулся лес - вековой, дремучий, тёмный. Увенчанная крестом Степановой работы островерхая макушка деревенской церкви скрылась из вида, заслонённая лесными великанами, чьи кроны смыкались над головой, образуя сплошной тёмно-зелёный полог. Даже в самый яркий полдень здесь было сумрачно и тихо, как в заброшенном храме какой-то вымершей расы язычников-великанов. Седой мох лепился к могучим стволам, свисал пышными, косматыми бородами с гнилых коряг и поваленных деревьев. Поверх толстого рыжего ковра старой хвои желтела пёстрая россыпь опавшей, листвы, как будто накануне по лесу долго бродил некий полоумный богатей, роняя из прохудившегося мешка золотые монеты. Птицы молчали, чуя скорое наступление холодов, и одинокий всадник слышал лишь глухой стук копыт по утоптанной земле, лошадиное фырканье да звяканье сбруи.
Конь двигался ленивой рысцой, временами и вовсе переходя на шаг. Отчаявшись добиться от сего одра сколько-нибудь резвого бега, Никита Зимин бросил его торопить, целиком отдавшись на волю скакуна, коему по стати было далеко до Буцефала, а по возрасту давно полагалось отправиться на покой либо на съедение татарам, которых ныне на Москве развелось столько, что хоть ты пруд ими пруди. Следуя древней мудрости, которая речёт: где ты ничего не можешь сделать, там и хотеть ничего не надобно, - молодой наездник смирил снедавшее его нетерпение и с привычным рассеянным интересом глазел по сторонам, подмечая то торопливый взлёт вспугнутой лошадиной поступью серой лесной птахи, то стремительное и плавное мелькание в путанице ветвей убегающей от незваного гостя рыжей белки.
Дорога, по которой он ехал, ежели повернуть по ней в обратную сторону, вела к заново отстроенной Свято-Тихоновой пустыни. Пустынью сей крепкий, обласканный царской милостью и высочайшим повелением наделенный пахотными землями и лесными угодьями белокаменный монастырь в здешних краях называли только по укоренившейся за века привычке. Пустынь - место тихое, лесное, уединённое, чуждое мирской суеты и вездесущего духа стяжательства, коим ныне, кажется, насквозь пронизано всё, на что ни глянь. Некогда Свято-Тихонова обитель таковым и являлась; теперь же, царской милостью и радением боярина Долгопятого, на вотчинных землях которого издревле была поставлена, превратилась в большой, крепкий монастырь, какому и в Москве стоять не зазорно бы. Не Троице-Сергиева лавра, конечно, но уже и не пустынь, нет.
Удаляясь от деревни, где жил упрямый и беспечный друг детства Стёпка, а стало быть, и от обители, Никита, как обычно на этой дороге, вспомнил рассказанную некогда старым дядькой Захаром историю о загадочном явлении и столь же загадочном исчезновении чудотворного образа святого Георгия Победоносца. Давно уж отчаявшись отгадать, как всё было на самом деле, Никита опять задался старым вопросом: где больше правды и меньше вымысла - в Захаровой сказке или в том, что из рода в род твердят о явлении иконы Долгопятые? Да и где было о том думать, как не на этой дороге, по которой двести с лишком лет назад брёл, прижимая к груди холщовый узелок, босоногий монашек Илия?
С раздумий об иконе, коей никто из ныне живущих, опричь Долгопятой родни, ни разу не видывал, мысли всадника простым и натуральным манером перетекли на дела насущные, связанные всё с теми же Долгопятыми. Беспокоило, каково будет житься под ними мужичкам из Лесной, особенно упрямому да прямодушному сверх меры Стёпке. Долгопятый к царю вхож, дом московский у него от Кремля в двух шагах, и любого, кто задумает к государю с челобитной на него в ноги пасть, Феофан Иоаннович враз ещё на дальних подступах к царским хоромам перехватит и в пыточном застенке смерти лютой предаст. Сие всем ведомо, потому правды в Москве искать никто из долгопятовских холопов и не пытается. Боярин в своей вотчине царь и бог, и милости мужикам, опричь него, искать негде.
Да что мужики! У него, Никиты Зимина, потомственного дворянина, Феофан Иоаннович тож на пути стал, яко скала несокрушимая - ни силой её сломать, ни стороной обойти, ни верхом перелезть никак невозможно. Сколь Андрей Савельевич о сыне ни хлопотал, так ничего и не выхлопотал - оказала себя старая вражда с сановным вельможей. Сын за отца ответчик, вот Долгопятый на Никите-то и отыгрался, раз уж с отцом ничего поделать не сумел.
Зато своего сынка, скучного умом Ивана, пристроил как следует быть. Видали посла во фряжские земли? Знатока медного литья и пушечного боя видали? Не видали? Ступайте да поглядите - эвон, бахвалится, пыль в глаза пускает! Ладно бы, и впрямь хоть чему-то в той своей поездке обучился, а так ведь как был толстощёким ябедой, так и ныне не изменился - ябеда и ябеда, ничего иного про него не скажешь. С виду муж, хоть и не зело ловкий да пригожий, а внутри - дитя капризное, плаксивое.
Да пусть бы бахвалился. Известно, дурак сам себе языком яму роет, в кою рано или поздно сам же и сверзится. Иное скверно: из иных земель воротясь, Иван Долгопятый зачастил на двор к Милорадовым, а то уже другой разговор.
Княжеский род Милорадовых, некогда богатый и весьма влиятельный, на протяжении последних полутораста лет будто преследовал злой рок. Войны, пожары, недороды, опала, нелепые несчастные случаи - всё это привело к упадку и забвению. Князь с княгинею ныне владели лишь небольшой вотчиной, что клином вдавалась в земли вездесущего боярина Долгопятого, и единственной их отрадой была дочь, наречённая при крещении Марией. При одном звуке этого имени сердце у Никиты начинало то частить вразнобой, как топоры плотников из Степановой артели, когда те сообща и в великой спешке рубят избу или баню, то вдруг замирало, пропуская удар. Стоило на миг прикрыть глаза, как пред ним, словно наяву, вставал светлый образ княжны: синие очи опущены долу и прикрыты пушистыми ресницами, на щёках румянец цветёт, а стан тонкий да гибкий, как у молодой берёзки. И-эх! Правду отец сказывал: не страшны истинному мужу ни вороги, ни невзгоды, а страшны жёны лукавые, через коих на белом свете одно беспокойство…
Впрочем, не забывая временами вставлять в разговор подобные философические замечания, Андрей Савельевич сына от сватовства не отговаривал - напротив, желание обзавестись семьёй всячески приветствовал, говоря лишь, что, кормясь плодами трудов своих, они с женой станут подавать будущим отпрыскам благой пример и наущение. Сие означало, что богатого приданого за княжной Милорадовой ждать не приходится и что о тихом счастии в холе и неге, кои подобают любящим молодым супругам, нечего и мечтать.
Княжна, казалось, принимала пылкие взоры молодого Зимина благосклонно, хотя прямого разговора про то промеж них не было, упаси бог от такого бесстыдства. Старый князь, Владимир Юрьевич, Никиту привечал и, опять же, ничего не говоря прямо, не единожды намекал, что был бы не прочь видеть в нём будущего зятя.
Словом, ежели не брать в расчёт зазорное безденежье да отсутствие славы, до коей столь охоча молодёжь, жизнь складывалась как будто недурно, суля впереди если не почёт и златые горы, то, по крайности, добрую да пригожую жену и достойное продолжение рода.
Всё переменилось в одночасье, когда в Москву из своего неудачного посольства возвратился Иван Долгопятый. Где да как сей толстомясый отпрыск знатного боярского рода углядел княжну, Никита мог только гадать, да и то без толку. В гости к старому князю Долгопятых калачом не заманишь - нет у Милорадовых былой силы, а коль силы да богатства нет, Феофану Иоанновичу с сыном его Иваном такие знакомцы без надобности. Однако ж княжну Марью Иван Феофанов сын Долгопятый приметил и стал к князю домой похаживать.
По Никитиному разумению, Иванов отец, боярин Феофан Иоаннович, про то прознав, непременно сыночку своему все бока обломал - ему, думному боярину, который ныне в самой силе, такие родственники надобны, как прострел в пояснице. Да, видно, не помогло: упёрся Иван, как в детстве, бывало, упирался - ни тпру ни ну, хоть ты его оглоблей по лбу бей. Истинно, как был дитятей избалованным, так им и остался. Чего ни пожелает, всё ему вынь да положь. Пряник захотел - на тебе пряник, петушка сахарного на палочке - на тебе петушка… А отцу-то что? Ежели такое дело, ежели пошёл отпрыск фамильное упрямство оказывать, можно и поступиться. Пускай его женится, от нас не убудет! Всё ж княжна, а не девка приблудная, да и земли кус - тот самый, что в Долгопятых вотчину клином врезался, - со временем, и притом скоро, навеки долгопятовским станет, ровно испокон веков таковым был. Как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок…
А там - как Бог даст. Может, ей, зорьке ясной, суждено весь век муку терпеть, с Иваном живя да детей ему рожая. А может и того горше выйти. Натешится толстомясый, ровно дитя с новой игрушкой, да и скажет: надоела, мол, другую хочу. У них, аспидов, это просто: либо в монастырь сошлют, обвинив облыжно, либо и вовсе тихо со свету сживут. Захворала да померла, вот тебе и весь сказ. И кто, скажите на милость, станет после разбираться, почто захворала да отчего померла? То-то, что никто. А кабы и нашёлся смелый, так у Долгопятых концов не сыщешь…
Погружённый в мрачные раздумья, Никита совсем перестал смотреть по сторонам и не вдруг заметил бредущего по дороге в ту же сторону, что и он, человека. Обнаружил он путника, только когда тот посторонился и сошёл на обочину, словно опасаясь, что всаднику недостанет места с ним разминуться. Вид прохожий являл собою такой, что Никита на время забыл и о Долгопятых, и о Степане, и даже о предмете своих воздыханий - княжне Марии Милорадовой.
Ибо путник, повстречавшийся ему на пустынной лесной дороге, из себя был воистину страшен, яко дикий зверь. Когда-то, по всему видать, высокий да плечистый, а ныне костлявый и согбенный, в драных грязных лохмотьях, он стоял и смотрел на молодого Зимина глубоко запавшими, мутными, утонувшими в забитых грязью складках кожи глазами. Сквозь прорехи в ветхом одеянии там и сям проглядывала худая нечистая плоть, длинные, в колтунах, седоватые волосы и борода свисали нечёсаными лохмами, в чёрной щели приоткрытого рта вкривь и вкось торчали гнилые редкие зубы. Страшней же всего прочего Никите показалась засаленная и ветхая кожаная нашлёпка, прикрывавшая то место, где у добрых христиан, да и у некрещёных язычников тож, обыкновенно находится нос. Был он более всего похож на больного, отощавшего после голодной зимовки волка, а то и на злого колдуна из сказки, что живёт в лесной чащобе, знается с нечистой силой и в обмен на свою бессмертную душу получил от врага рода человеческого вечную, хотя и незавидную жизнь.
После колдуна подумалось о вурдалаке, подстерегающем в лесу неосторожного путника, дабы, схватив, прокусить шею и досыта напиться тёплой кровью. От этой последней мысли стало совсем уже жутко, прямо как в детстве после страшных сказок дядьки Захара. Захотелось не то схватиться за саблю, не то, наоборот, пришпорить дремлющего на ходу одра, дабы умчаться прочь от этого лесного чудища о двух ногах. Но тут "вурдалак", признав, по всему видать, в молодом всаднике особу дворянского сословия, торопливо сдёрнул с нечёсаной головы худую шапку и низко, в пояс, поклонился.
Никакой это был не волк в человечьем обличье, не колдун и, уж подавно, не вурдалак, а просто калика перехожий, горемычный человек без кола и двора, жизнью долго битый. И нечего было его пугаться, а надлежало, напротив, по христианскому обычаю явить милость к убогому и одарить чем бог послал - хотя бы добрым словом, ежели краюхи хлеба либо денежки при себе не сыщется.
Порывшись в привешенном к поясу кожаном кошеле, Никита бросил к ногам нищего мелкую монетку.
- Благодарствуй, кормилец, - не поднимая склонённой головы, низким сиплым голосом промолвил бродяга. - Спаси Бог! Век за тебя молиться стану…
- Помолись лучше за рабу Божью Марию, - сказал ему Никита и, ударив коня пятками под бока, с непонятным ему самому облегчением оставил путника позади.
Вскоре вековая чащоба кончилась, дорога выкатилась в поля. На ярком солнышке молодость взяла своё: Никита повеселел и обратился мыслями к предстоящему разговору с отцом, во время которого надеялся наилучшим образом устроить дальнейшую судьбу своего приятеля Стёпки и его будущей молодой жены.
Глава 6
Разглядев верхового, что нагнал его на глухой лесной дороге, Безносый Аким тоже испугался, да так, что едва не лишился чувств. Ему бы, завидев знакомое лицо, бежать опрометью в лес, да ноги будто к месту приросли - только на то их и хватило, чтоб с дороги, из-под конских копыт, на обочину сойти.
Почудилось Акиму, будто догоняет его сам Андрей Зимин, коего он по боярскому повелению убить хотел, да так и не убил. Был верховой, пожалуй, лет на десять, если не на все двадцать, моложе, чем тогда, когда Аким за ним в приволжских степях охотился. А это могло означать только одно: помер Зимин, а померев, всё как есть на небе про Акима разузнал и вернулся, стало быть, с того света, чтоб до конца счёты свести. Долгонько собирался, но на небе, видать, время иначе считают, чем на земле. Да и торопиться, опять же, некуда - впереди-то вечность!
Хотел Аким коню в ноги пасть и заголосить: не я, мол, это, меня боярин послал, его и ответ, - да вовремя спохватился и язык прикусил. Конёк под всадником ледащий, кафтан на седоке потёртый, и вкруг головы, сколь ни гляди, никакого божественного сияния не видать. И пахнет от коня, как и полагается, конём, а вовсе не райскими кущами, уж чем они там пахнут, кущи-то эти. И серой не разит - не из пекла, стало быть, посланец по Акимову душу, и не светлый небесный ангел, а просто живой человек, хотя, конечно, и дворянского роду-племени. А что с лица похож, так это Господь нарочно так устроил, чтоб дети на отцов походили. Словом, Федот, да не тот; Зимин-то Зимин, тут ошибиться невозможно, только не Андрей Савельевич, а Андреев сын - леший знает как там его зовут.
Одет небогато, конь под ним плохонький, однако жив-здоров и собою хорош. Не сподобил, стало быть, Господь Феофана Иоанновича, Долгопятого-боярина, сей змеиный род под корень извести, как он десять лет назад собирался. Кабы всё тогда по его вышло, лежать бы ныне этому пащенку в сырой землице, а то и на дне какого пруда, а он живёхонек!
Оно и понятно. Видать, тогда, десять годков назад, не нашлось у боярина под рукой другого верного человека, опричь Безносого Акима, вот и уцелели Зимины, вот и хозяйничают, как прежде, на своей земле - той самой, в коей им лежать полагалось бы. Оплошал Аким, ох оплошал! И как после такой оплошки боярину грозному на глаза показаться?
А оплошка вышла и впрямь громадная - такая, что Аким после только диву давался: и как же это он ухитрился этак-то впросак угодить?
Поначалу-то всё как будто и не худо складывалось. Коня ему боярин пожаловал доброго, и войско он нагнал скоро: оно, войско, не быстро вперёд шло, начальники силы берегли, чтоб потом на ханских татар достало. На четвёртый аль на пятый день, как рати достиг, приметил Аким меж иных оружных людей Андрейку Зимина и боле глаз с него не спускал. Тяжко то было, ибо, как боярин и предрекал, с разбойной своею рожей открыто на людях показаться Безносый Аким не мог: мигом связали бы и, того и гляди, взаправду на кол усадили - себе на потеху, воронью на поживу. Вот и приходилось ему таиться по кустам да овражкам, истинно как зверю лесному. А то заляжет на день в какую берлогу, выспится, а ночью войско нагонит, да ещё вперёд забежит. Забежит, стало быть, вперёд, сызнова заляжет и из схрона глядит, как войско мимо идёт: на месте Зимин аль нет?
Спал, понятно, вполглаза, от каждого шороха вскакивал да за саблю хватался, какую боярин ему с собой дал. Кругом-то неспокойно: то татарский разъезд вдалеке покажется, то свои, русские, ертоульные, сиречь конные передовые разведчики, мимо проскачут. Словом, зевать не приходилось, а приходилось, наоборот, беречься.
Пару раз видел Аким, как татарские разъезды на обоз налетали, да с делом, которое боярин ему поручил, управиться не поспевал: далеко был, а татарва, конечно, ждать не стала, покуда он поближе подберётся, чтоб Зимина наверняка из лука свалить. Он уж начал подумывать, не стрельнуть ли ему своего крестничка из засады. Всё одно ведь на татар подумают, больше не на кого. А только, ежели днём стрелять, такая суматоха подымется, что, будь ты хоть соколом быстрокрылым, всё одно от погони не уйдёшь. Конные казаки арканом не достанут - стрела либо пуля непременно догонит.
Вот ежели, яко тать в нощи, воровским манером в лагерь прокрасться и Зимину глотку перерезать, тогда, конечно, можно и уцелеть. Караулы обойти - то для Безносого Акима забава детская, а спящему кровь пустить, да так, чтоб товарищи рядом не заметили, - разлюбезная потеха, для сердца услада и души утешение.
Однако то супротив боярского наказа выходило. Даже дурень набитый, у коего вместо головы дубовая чурка, и тот призадумался б: отчего это татары, в лагерь тайно пробравшись, одного только Зимина порешили? Стало быть, не татары то были, а некто, кому Зимин зело поперек глотки стоял. Впрямую-то сие на боярина Долгопятого, понятно, не укажет, однако подумать на него могут, а тень на хозяина бросать Акиму было настрого заказано.
Вот он и медлил, оказии дожидаясь, и дождался-таки - правда, совсем не того, чего ждал. Берёгся, стало быть, да не уберёгся: сморило его однова́ на дневке, на тёплом солнышке, и заснул он так крепко, будто и не в диком поле, а дома на полатях. И надо же было случиться такому невезению, что татарский разъезд, полем рыская, аккурат на его лёжку наскочил. Проснуться-то Аким проснулся, да поздно. Саблю выхватил, одного косоглазого срубил, другого кулаком с ног свалил, в седло прыгнул и бросил коня прямо с места в галоп. Прянул Воронок прочь от ворогов чёрной птицей, стрелой полетел, да вот беда: конь-то ускакал, а Аким остался. В самый последний миг, когда он уж к лошадиной шее пригнулся, татарский аркан на плечи ему пал, поперёк тулова петлёй сдавил так, что руки не поднять, да с седла-то и сдёрнул. Конь из-под Акима выскочил, и грянулся Безносый лопатками о землю с такой силой, что всё нутро себе отшиб и на время дышать перестал.
И потянулась с того дня долгая неволя, рядом с которой и государева каторга раем Господним могла показаться. Нацепили Акиму на шею дубовую колодку, сковали ноги железными кандалами и погнали с такими ж, как сам, бедолагами за тридевять земель безводными степями, солончаками да каменистыми нагорьями, в Персию, на невольничий рынок. Иные, до места не дойдя, от великих лишений богу душу отдали, да Аким не таков оказался: двужильным он уродился, да и житие звериное, лесное его, как булатный клинок, закалило.