Оставался последний сыновний довод - дружба. Эх-хе-хе… Да какая там дружба? Чай, не дети малые, а мужи. В их-то летах уж надобно, кажется, понимать, что каждому человеку надлежит ведать своё место: мужику - мужичье, дворянину - дворянское. Может ли мужик дворянскому сыну другом называться? Вот взять, к примеру, старого дядьку Захара - он Андрею Савельевичу друг или просто слуга? Не раз в походы хаживали, не раз один другому живот спасали и за долгие годы привыкли друг на друга, как на себя, полагаться. Захар, однако ж, своё место знает и барину в ножки поклониться никогда не забудет, даже наедине. Так кто он есть - друг или пёс верный? Ведь хороший пёс тоже за хозяина живота своего не пожалеет. Да и хозяин за доброго пса, ежели потребуется, на медведя с голыми руками да зубами одними пойдёт. Что, однако же, не мешает псу к хозяину ластиться да хвостом вилять, а хозяину - чесать его за ухом, а при нужде и палкою учить.
Вспомнилось, как сам, уже будучи зрелым мужем, хотел пожаловать Захара за немалые его пред собою заслуги вольной грамотой и как старый дядька плакал, яко дитя, подумав, будто господин на него осерчал и хочет прогнать со двора на все четыре стороны. Не нужна ему воля - тогда была не нужна, не нужна и ныне. Ему и без воли хорошо, он своё место помнит и в хозяине души не чает - истинно как верный пёс.
Если подумать, в том как раз и была разница между старым дядькой Захаром и резчиком Степаном. Захар, сын дворника и кухарки, с малолетства у господ в услужении и иной жизни не мыслит. Степан - мастер, Господом щедро одарённый, с младых ногтей в своём дому единственный кормилец, он на воле не пропадёт - наоборот, окрепнет да пышным цветом расцветёт, как росток, с коего тяжкий гнёт убрали. Ему воля, как воздух, надобна, сие с первого взгляда заметно. Говорит почтительно и кланяется как подобает, однако глядит без страха и перед господами не заискивает. Такие-то вот, самостоятельные да неспокойные, как раз от хозяев на все четыре стороны и бегут, а то и бунты затевают. Оно, конечно, сломить и к покорству склонить и зверя лесного можно, не говоря уж о холопе, а только много ль в том хорошего - человеку стержень ломать? Без стержня человек уж не человек, а быдло безответное, только на то и годное, чтоб кое-как из-под палки землю сохой ковырять. На то и без Стёпки Лаптева на Руси народу достанет, а вот кто её защищать, кто украшать станет, коль все в грязи пресмыкаться будут, головы поднять не смея? Тако ж и государь не устаёт повторять, что ему не ласкатели сладкоречивые любы, а истинные радетели о благе государства. Столбовые дворяне, бояре думные, князья - все государевы холопы, все перед ним равны, и жалует он своих людей не по родословию, а по заслугам. Кто таков был в молодые годы Андрей Зимин? Десятник стрелецкий без роду-племени, из простых стрельцов за отвагу да смекалку в сей чин возведённый. Из десятников в сотники, а там государь и дворянством, и землицей за верную службу пожаловал… Не такова ль судьба и Степана Лаптева ждёт, если ему на самом взлёте крылья не подрезать?
Всё было верно, и никаких препятствий к тому, чтоб явить милость к своему холопу, который всё едино не сегодня завтра отойдёт иному господину, Андрей Савельевич не видел. А всё ж таки сесть и составить грамоту, исполнить сыновнюю просьбу что-то не пускало. И, подумав, понял он, в чём тут загвоздка. Сколь умно ни ряди, сколь ни ссылайся на государя да божий дар, а сердцу не прикажешь. Сердце же ныло от обиды на дерзкого мужика, который не пожелал верой и правдой служить молодому хозяину, а, пользуясь его привязанностью, натолкнул, будто бы невзначай, добросердечного и чистого душой юношу на эту мысль: дескать, ты упроси отца вольную мне дать, а там поглядим - может, и впрямь подружимся…
Спохватившись, Андрей Савельевич усовестился своих хулительных, горьких и несправедливых мыслей. Дерзости своей, если таковая и была ему свойственна, Степан Лаптев никоим образом не оказывал, разве что глядел прямее иных холопов. Так разве же прямой да открытый взгляд - худо? И криводушия льстивого за ним сроду не замечалось, да и никаких иных грехов не числилось. Что ж обижаться-то? Да, думалось когда-то, что станет Стёпка Лаптев сыну верным, неотлучным слугой. Не сложилось, что и говорить.
Пока Андрей Савельевич предавался раздумьям, за слюдяным оконцем стемнело. Во мраке за приоткрытой дверью горницы родился неяркий оранжевый огонёк, послышалось знакомое шарканье подошв, и на пороге появился Захар с коптящей лучиной в руке. Шаркая, кряхтя и потирая ноющую поясницу, старик принялся одну за другой зажигать от лучины сальные свечи. Фитильки вспыхивали с негромким треском, стреляя гаснущими на лету искорками, по бревенчатым стенам заходили, кривляясь и приседая, уродливые чёрные тени, оранжевые блики заиграли на лезвиях развешенных над лежанкой кинжалов и сабель.
Андрей Савельевич велел Захару, чтоб принесли всё, что надобно для письма, и, провожая взглядом его согбенную, с выпирающими лопатками спину, подумал, как незаметно летит время. В молодости, бывало, каждый день казался длиною в год, всякая мелочь представлялась важной и запоминалась накрепко. А где-то после тридцати дни побежали скорее, замелькали, сливаясь в одно, без подробностей, размытое и неясное целое. Оглянуться не успеешь, а уж год минул, а где один, там и три, и все десять… Будто жизнь - гора высокая; наверх карабкаться тяжко да долго, зато вниз ноги сами несут, и чем дольше с горы бежишь, тем скорей получается. Вот и Захар вконец состарился, и сын возмужал, да и сам Андрей Савельевич уж не тот, что прежде, а молодость будто вчера была, и жена-покойница перед глазами как живая стоит, молодая да пригожая…
Захар вернулся, неся перед собой на вытянутых руках плоский деревянный ларец с письменными принадлежностями. Сам принёс, никому не доверил, хотя и налегке-то еле-еле ходит. Истинно, верный пёс. Андрей Савельевич хотел шутки ради спросить, не составить ли заодно вольную и на него, Захара, да сдержался: что хозяину шутка, для холопа слезами может обернуться. Зачем старика тревожить, пусть его живёт, как живётся, тем паче что, по всему видать, осталось ему уж недолго…
Захар ушёл, напоследок сообщив, что на дворе всё спокойно (беспокойству-то взяться неоткуда было, да Андрей Савельевич не стал старику про то поминать: пусть уж делает, как смолоду привык), и пожелав хозяину доброй ночи. Зимин открыл ларец, без спешки разложил перед собой на столе бумагу да перья, выбрал, какое глянулось, и, щуря левый глаз (глаза у него тоже стали не те, что в молодости, как и все иное), очинил его острым ножиком, аккуратно расщепив надвое косо срезанный кончик. Возвёл очи, пошевелил губами, думая, как ловчее составить грамотку. Дело было непривычное, и подойти к нему надлежало со всей серьёзностью, ибо, как известно, что написано пером, не вырубишь топором. После медленно, осторожно обмакнул перо и стал старательно выводить букву за буквой.
Писалось медленно - не потому, что плохо ведал грамоту и не потому, что не хотелось, а просто мысли, порхая вкруг головы, как ночные мотыльки около свечки, отвлекали от дела. Вспоминалась молодость, покойница жена, военные походы, в коих довелось немало претерпеть лишений и напастей. Последний, десятилетней давности, случай, когда ходили на подмогу осаждённому в Астраханской крепости войску, помнился живее всего. Тогда, выезжая за ворота, Андрей Савельевич почему-то подумал, что больше домой не воротится, что настал его черёд и что придётся сыну Никите расти дальше без отца и матери, круглым сиротой. То был первый раз, когда он не взял с собой на войну одряхлевшего, неспособного более сносить походные тяготы Захара, и потому первое время, с неделю наверное, было ему тревожно и неспокойно. Тревога то уходила на время, то опять возвращалась; мнилось то и дело, что глядят ему в спину поверх наложенной на тугую тетиву стрелы чьи-то недобрые глаза, а бывало, что просыпался посреди ночи в холодном поту, уверенный, что под покровом темноты крадётся к нему лютый ворог с острым кинжалом в руке. И странное дело: пока шли безлюдными местами, ворога даже издали не видя, было страшно, а как наскочили пару раз на обоз татарские разъезды, как напоил после долгого безделья саблю вражьей кровью, тревоги как не бывало - ушла, сгинула без следа, а он и не заметил, когда и как то случилось. И турок с татарами от Астрахани прогнали, и живым домой воротился, слава те, Господи…
Так-то, вспоминая былое и мысля о грядущем, по словечку в час писал он вольную Стёпке Лаптеву. Дописав и поставив снизу имя своё и звание, посыпал написанное песком из медной песочницы (и напрасно: всё давно уж и без того высохло), перечёл бумагу и в сторону отложил.
За окошком стояла беспросветная темень - ничего не видно, кроме смутного отражения неярко освещённой комнаты и сидящего за столом человека в простой домотканой рубахе, остриженного скобкой и с сильной проседью в окладистой бороде. Андрею Савельевичу подумалось, что время, поди, давно уж перевалило за полночь и что, чем без толку переводить недешёвые свечи, умнее было б улечься в постель. Былые златые денёчки и лёжа можно вспоминать, так оно даже ловчей получается. И не заметишь, как уснёшь, а там, гляди, и утро…
Снаружи, во дворе, коротко взвизгнула и тотчас замолчала собака - не иначе привиделась во сне дворницкая метла или какая иная напасть, коих в собачьей жизни, как и в человечьей, хватает с лихвой. Вздохнув, Андрей Савельевич встал, подошёл к красному углу и опустился на колени перед иконами, намереваясь помолиться на ночь.
В это время где-то в доме негромко и, как показалось, воровато скрипнула дверь. Стоя на коленях, Зимин оглянулся на звук, но тут же успокоился: надо думать, то был Захар, которого стариковская немочь по три, а бывало, что и по четыре раза за ночь заставляла бегать на двор по нужде.
Затем послышался какой-то стук, и вдруг по-стариковски надтреснутый, дребезжащий, но с каждым произнесённым словом крепнущий голос Захара вскричал: "Ты кто таков есть? А ну, стой, тать!"
Засим раздался глухой шум, будто упало что-то тяжёлое, вроде куля с зерном. Поняв, что дело худо и в доме чужой, Андрей Савельевич с молодой резвостью вскочил с колен и кинулся к стене, где висело оружие. Схватив первую подвернувшуюся под руку саблю, он поворотился лицом к двери, которая в тот же миг распахнулась настежь, явив взору дворянина Зимина фигуру, более всего похожую на восставшего из могилы, не менее месяца перед тем пролежавшего в земле покойника.
- Эк важно, - сиплым глухим голосом, с явною насмешкой молвило сие богопротивное видение, остановив взгляд на поблёскивающей в руке хозяина сабле, что отражала острым, любовно отполированным до зеркальной гладкости лезвием огоньки свечей. - Давай, болярин, покажь, каков ты удалец, а я погляжу!
- На крышку гроба поглядишь, пёс, - пообещал Андрей Савельевич и шагнул вперёд, занося для удара много допрежь того послужившее ему верой и правдой лезвие.
Глава 7
Срубленный из толстых брёвен скромный, всего в два жилья, дом Зиминых стоял на невысоком пригорке над деревней, хорошо видимый со всех сторон. Был он по старому обычаю окружён частоколом из заострённых кверху, вкопанных стоймя брёвен и крыт тёсом; высоченные, чтоб возу с сеном пройти, ворота день-деньской стояли нараспашку, дозволяя каждому, кто имел на то хотение и нужду, зайти во двор, а то и просто поглазеть с улицы на роющихся в пыли кур да ленивых дворовых псов, что спали либо выкусывали блох в прохладной тени бревенчатых стен.
Безносый Аким имел и нужду, и хотение, и, главное, сноровку глядеть, куда ему надобно, оставаясь при том незамеченным. Для сего дела он выбрал наилучшую позицию, вскарабкавшись на опушке леса на высокую сосну и утвердясь, как большая и сильно потрёпанная ворона, в развилке мощного сука. До барского дома отсюда было далековато - не только стрела не долетит, но, пожалуй, и криком не докричишься, - и мелких деталей Аким на таком расстоянии разглядеть, ясное дело, не мог. В том он, однако ж, и не нуждался. Дом виден, ворота видны; собаку от лошади из любого далёка отличишь, как и дворового холопа в сером рядне от господина в суконном ярком кафтане. Чего же боле-то?
Убедившись, что сиденье его надёжно, Безносый достал из-за пазухи ломоть чёрствого хлеба в грязноватой тряпице, добыл из кармана луковку и стал жевать, не спуская глаз с барского дома. Всё, что было ему надобно, он разглядел чуть ли не с первого взгляда, однако продолжал сидеть на дереве и следить, хоть и сам толком не знал, на что это ему сдалось.
Усидчивость его, впрочем, вскорости была вознаграждена: у него на глазах из ворот выехал верховой и, подняв на дороге пыль до неба, ускакал в сторону Москвы. По коню, по одёжке и, главное, по ловкой, молодой посадке Аким издалека узнал того, с кем встретился на лесной дороге. Сие означало, что Андрей Зимин остался в доме один - дворню Аким, прямо как боярин или князь, в расчёт не брал и за людей не считал. То было ему на руку, хотя большого облегчения он не испытал: резать одного, двоих или целый десяток - разница невелика, ежели имеется сноровка.
Оттрапезничав чем бог послал, Безносый сполз с дерева и стал готовиться к грядущей ночи. Солнце уже было низко, но он знал, что поспеет вовремя.
Прежде всего Аким выбрал в лесу подходящую ветку и срезал её извлечённым из-за пазухи кинжалом. Кинжал у него был величины немалой и изрядно изукрашенный серебром да богатой гравировкой. В пути Акиму часто доводилось голодать, но продать кинжал, который стоил немалых, по любой мерке денег, он так и не решился. Лихому человеку доброе лезвие важней сытого брюха; брюхо опростается и сызнова пустым станет, а хороший нож тебе пропитание добудет и завтра, и послезавтра, и через год.
Свёрнутая клубочком тетива была у Акима припасена заранее - не для какого-то дела, кое он загодя замыслил, а просто так, на всякий случай. Знал, что рано или поздно сгодится, вот и припас. В лучном бое добрая тетива - половина дела; нужную ветку в лесу завсегда вырубить можно, а вот тетиву поди-ка сыщи!
Найдя в лесу неглубокий, заросший густым кустарником овражек, Аким умело развёл из сухих веток потайной бездымный костерок. Весь остаток вечера он сушил над огнём и выгибал, как надобно, будущий лук, калил на углях да вострил кинжалом прямые тонкие прутья-стрелы. В сумерках уже, когда лес погрузился в густую тень и только верхушки деревьев ещё розовели, освещённые последними лучами заката, Аким натянул тетиву и опробовал лук. Вышло не ахти, на войну с таким не пойдёшь и кольчугу, даже самую плохонькую, из него не прострелишь, однако для того, что задумал Безносый, такой лук годился вполне. Стрельнуть-то доведётся раз, от силы два; дале для ножа дело начнётся, а нож у Акима хорош, хоть и боярину, и даже самому царю впору.
Ни о чём особо не задумываясь, следуя многолетней привычке иметь руки свободными на случай нежданной оказии, в потёмках уже надрал лыка и сплёл верёвку не верёвку, а так, что-то вроде того. Из сего вервия сделал петлю, стянул ею пучок самодельных стрел и через плечо повесил. Попрыгал на месте, проверяя, ладно ли висит, не рассыплются ли стрелы, кивнул сам себе с довольством: Ладно вышло, не забылась за десять лет воровская наука. Погодь, боярин, Безносый Аким хоть и с немалой отсрочкой, а наказ твой в лучшем виде сполнит!
Как совсем стемнело, пошёл. Молиться напоследок не стал, поелику знал: таким, как он, Бог не помощник. Вседержитель от Акима давно отвернулся - в тот самый час, пожалуй, когда тот на свет народился. А коль так, то и Акиму на небо коситься нечего. Не то, с оглядкой на Божий суд живя, как раз с голодухи ноги-то и протянешь…
Деревню миновал стороной, задами, и ближе к полуночи поднялся на пригорок, где Зиминых дом стоял. Ночка выдалась тёмная, безлунная - в самый раз для лихого дела. Постоял у частокола, послушал. Тихо на дворе, только слыхать, как лошади в стойле всхрапывают да порой куры, на насесте теснясь, спросонья заквохчут.
Ин ладно. Повесил через плечо лук, отошёл подальше, разбежался и кошкой на забор сиганул. Запрыгнул, считай, без единого звука, руками за верхний край уцепился, подтянулся и забор тот оседлал. Ясно, частокол - не лавка, но и Акимов зад боярскому не чета. Там и зада-то, считай, никакого нет - так, кости одни да немного мяса, худого да жёсткого, как у старого петуха. По морю в чужих краях плавая, видел Аким у одного турецкого капитана чудного приручённого зверя. Звался тот зверь "облизьяна" и до того был предивен и потешен, что Аким турка смертью казнить не стал, а отпустил миром - за борт кинул, и вся недолга. Живи, коль выплывешь! Может, и выплыл; кто его, нехристя, ведает.
А облизьяна та при Акиме ещё года два состояла, пока не издохла. Видом была на карлу похожа, с головы до пят тёмным волосом обросшего; руки до земли, а вместо ступней на ногах опять же ладони, коими хватает, как руками. Нос краток и так кверху вздёрнут, что ноздри наружу торчат - ну ровно ей в съезжей избе, как Акиму, палач их клещами вырвал. Нрава презлого и зело опасного (опять же, как Аким), а ловка да проворна так, что диву даёшься на неё глядеть. В мгновение ока по голой мачте до самой макушки взметнётся и, не успеешь лба перекрестить, а она уж на другую мачту перелетела и оттуда зубы скалит. Так-то и Аким, на заборе промеж двух острых кольев сидя, премного сходства меж собой и той облизьяной сыскал; ему б ещё ладони на пятках, так и вовсе б не отличить!
Огляделся. На дворе темно, только в верхнем жилье одно окошко светится да в будке у ворот, где сторож дремлет, лучина мерцает. Подле будки собака - тож дремлет, голову на лапы положив. Однако, сколь ни тихо Аким на забор взобрался, услыхала - голову подняла, и видно, что вот сейчас залает. А у Безносого уж и тетива натянута, и стрела наложена. Щёлкнула тетива, стрела тихонько свистнула и вонзилась, куда Аким и метил - аккурат дворняге в глотку, чтоб шум поднять не успела. Взвизгнула собака - негромко, будто спросонья, - лапами забила и на земле вытянулась.
Сторож её услышал, пробудился и с лавки привстал - головой вертит, не поймёт, что за шум. На и тебе! Охватил бородач руками пробитое горло, запрокинулся и навзничь в будку свою завалился. Лучину со светца сбил, темно стало, а Безносый тому и рад. Свободен путь; можно дело начинать.
Перебросил Аким другую ногу через забор и в траву без звука пал. С четверенек поднялся, лук на плечо повесил - хоть и не надобен боле, улику после себя оставлять не след.
Перебежал через тёмный двор, в дверь толкнулся - ну, так и есть, заперто! Вынул кинжал, кончик в щель просунул, щеколду нашарил и кверху приподнял. Стукнула щеколда, совсем негромко стукнула, да кому-то, видать, не спалось - услышали. Скрипнула где-то дверь, брякнуло что-то, и выходит Акиму навстречу старый дед - седой как лунь, в три погибели скрюченный. В одной руке свечка, в другой не то палка, чтоб драться, не то клюка, чтоб с ног от старческой немочи не пасть. Свечку перед собой выставил и щурится, старый дурень, поелику его свечка ему же глаза и слепит. Но Акима всё ж разглядел, палкой замахнулся и кричит:
- Ты кто таков есть? А ну, стой, тать!
Стой, как же. Аким и постоял бы, кабы, на месте стоя, что-то выстоять было можно. Человек-то не дерево, чтобы, с места не сходя, пропитание иметь; его, как и волка, ноги кормят.
Шагнул Аким вперёд, левой рукой старикову палку в сторону отбил и кинжал ему тычком под бороду сунул - чтоб, стало быть, и тише, и меж рёбер чтоб не застряло.
- Охолонь, старинушка, - сказал.