***
Через некоторое время после возвращения в Нью-Йорк я стал получать странные письма. Первое было от Гетачоу. "Hell!" – писал он, видимо, имея в виду "hello", и, представившись как "твой друг Гетачоу из Лалибэлы", напоминал о моем "обещании" помочь ему с обучением и расходами на жизнь в Аддисе. "Вот я зачем, – писал Гетачоу из Лалибэлы, – для тебе я есть выпускные баллы так что знаешь, что вам не вру". Далее следовала ссылка на веб-сайт эфиопского министерства образования, где можно было найти ведомость учащегося Гетачоу Уондуоссена. Разумеется, пароль, который требовалось ввести, чтобы получить доступ к ведомости, в письме не указывался. Затем пришли два или три письма, явно откуда-то скопированных, где воспевались добродетели щедрого спонсора. "Я не ищу богатства и роскоши. Молитвы мои, далекий брат, лишь о твоем здоровье и благополучии. Если бы не ты, никогда бы я не приобрел тех знаний, что помогают мне идти к великой цели, о которой ты наставлял меня в день нашей встречи". Снизу стояла неизменная подпись "твой друг Гетачоу из Лалибэлы", а за ней – незнакомое имя получателя в Аддис-Абебе, на которое следовало перевести деньги через систему Western Union.
С каждым разом письма от "Гетачоу из Лалибэлы" все больше напоминали те послания от "принца из Нигерии", которые неоднократно получал всякий, кто пользуется электронной почтой. Вот я и познакомился с тем самым "принцем". Выходит, Прашант был прав. Ну и что? "Какая разница? Ты же видел, как они живут…" Мои слова. Но ведь обидно! Обида успешно борется с состраданием и, одерживая победу, призывает в свидетели здравый смысл. Действительно, глупо высылать деньги без малейшей гарантии, что они дойдут до того, кому они предназначались. Что если Гетачоу попросту передал (продал) мой адрес какому-нибудь "специалисту по разводке туристов"? Возможно, конечно, что этот специалист – он сам, но почему-то не верится. Впрочем, не в этом дело. Сомнения легко побеждают, потому что сострадание – не сострадание вовсе, а попытка задешево откупиться. Когда я работал в Гане, прекрасно это понимал. Вот и Уорку, к которому я обратился за советом, подтвердил то, что я понимал, но с удобством для себя забыл: "Если ты хочешь реально помочь, приезжай в Аддис и работай здесь врачом. Я буду рад тебе в этом посодействовать. А письма, которые ты мне переслал, – очевидная лажа. Не вздумай связываться".
И все-таки что если, вопреки здравому смыслу, история "Гетачоу из Лалибэлы" – не выдумка? Допустим, он копировал дурацкие образцы из письмовника просто потому, что ему тяжело писать по-английски. Как проверить? "Дорогой Гетачоу! Я хотел бы связаться с семьей той женщины из Англии, которая тебе помогала. Если тебе не трудно, пришли мне, пожалуйста, их координаты". После довольно продолжительного молчания я получил ответ, но не от Гетачоу, а от некоего господина из Англии, отрекомендовавшегося братом покойной опекунши Гетачоу Уондуоссена. Письмо было написано на правильном английском, но что-то было не так. Странный стиль, англичане и американцы так не пишут. Перечитав несколько раз, я впервые обратил внимание на подпись отправителя: "francis John". Вот и разгадка: "francis John", "getachew Wondwossen". Вместо имени и фамилии – два имени, первое – со строчной, второе – с прописной. У амхарцев ведь нет ни фамилий, ни правил их написания, есть только имя и отчество.
10. СМЕРТЬ В ЙЕМЕНЕ
На обратном пути, во время пересадки в Каире, у меня впервые за всю поездку появилась возможность проверить электронную почту. В почтовом ящике меня ждало письмо от Деми. Она писала, что ее матери уже лучше, операция прошла успешно, и что сама она вылетает из Рима через неделю, но летит не в Аддис, как собиралась, а в Сану. Что, между прочим, не так уж далеко от Эфиопии, где, по ее подсчетам, я до сих пор нахожусь и от которой наверняка уже начал уставать. Короче, не хочу ли я – в порядке смены декораций – присоединиться к ней в Сане? Письмо было недельной давности.
Увы, в Сану, столицу Йемена, меня не пустят по той же причине, что и в Судан. Вряд ли я там когда-нибудь окажусь. Конечно, можно оформить новый паспорт, в котором не будет свидетельства о визите в Израиль. Но зачем? Тут, как говорится, дело принципа. Да и вообще… Хорошо, когда на карте мира есть места, где ты не рассчитываешь когда-либо побывать. Что-то в этом есть. В детстве и юношестве казалось, что впереди бесконечность, однако в какой-то момент человек вступает в пору зрелости (читай: в пору смертности). И на карте появляется все больше "мертвых участков" – тех мест, где тебя не было, нет и, по всей видимости, никогда не будет. Об этом говорится в стихах Алексея Цветкова: "но поскольку я в локарно не был / я в локарно почитай что умер". Человек испытывает смерть везде, кроме своего сиюминутного "здесь". В данный момент это интернет-кафе в Каирском аэропорту – единственное, что отделяет меня от смерти, от того, чтобы быть мертвым всюду. Точка, где я существую. Остальное – йемен. "Что в йемене тебе моем?"
Мне повезло: я живу в Нью-Йорке, где присутствуют все – или почти все – культуры мира. Присутствуют в миниатюре, в виде этнических анклавов. Тот Йемен, куда пускают даже с израильским визовым штампом, находится в Квинсе, в районе под названием Астория. Одно время мы с женой любили там гулять. Там есть своя мечеть, свой хаммам, свой уличный базар, мужчины в традиционных кафтанах и женщины в хиджабах, запахи йеменских блюд с обязательной приправой из пажитника, вывески с названиями вроде "Саба" и "Хадрамаут". Есть даже несколько зданий, напоминающих по стилю уникальную йеменскую архитектуру: многоэтажные "пряничные домики" из обожженного кирпича с белой лепниной. Если провести там достаточно времени, можно получить некоторое представление о жизни в настоящей Сане.
Это "некоторое представление" сродни мысленному эксперименту "комната Мэри", предложенному американским философом Фрэнком Джексоном. Вот как этот эксперимент описан у Джексона: "Мэри – выдающийся ученый. По тем или иным причинам она вынуждена исследовать мир из черно-белой комнаты через черно-белый монитор. Допустим, она занимается нейрофизиологией зрения, и допустим, что в ходе работы ей удалось получить исчерпывающую информацию о том, что происходит в мозгу человека, когда он видит спелый помидор или синее небо, когда слышит или сам произносит слова "красный", "синий" и так далее… Что же случится, когда Мэри выйдет из своей черно-белой комнаты или приобретет цветной монитор? Узнает ли она что-нибудь новое?" "Комната Мэри" – это та же "смерть в Йемене", а любое путешествие – попытка выйти из этой комнаты, отвоевать у смерти еще один клочок земли, пусть на короткое время.
Часть II
ПЕРЕВОД
От переводчика. Круг чтения
Эфиопскую литературу – через запятую с другими африканскими – принято называть молодой, что, в принципе, верно, если в виду имеется литература на амхарском языке. Если же разговор об эфиопской книжности вообще, молодость оказывается понятием весьма растяжимым: этой литературной традиции больше полутора тысяч лет. В монастырях и царских библиотеках сохранились сотни пергаментных манускриптов, написанных странствующими монахами и учеными мужами, дэбтэра, на древнеэфиопском языке геэз. Выдающийся историк-африканист Борис Тураев, посвятивший много лет переводу средневековых эфиопских хроник на русский, писал, что они одни "могли бы составить славу любой литературе". Это не просто запись имен и событий, не индейские кодексы и не "путь из варяг в греки". Хроники, вышедшие из-под пера Синоды, Зоуольда, Теклэ Селассие, Хауарья-Крыстоса и других мастеров жанра, поражают изощренностью стиля, обилием художественных деталей, а подчас и психологической точностью портретов, несмотря на то что портреты эти, в основном писались на заказ. В своих лучших вещах абиссинские хронисты (многие из которых занимались также кынэ и живописью) сравнимы с классиками персидской эпической поэзии. Кроме того, говоря о средневековой эфиопской литературе, нельзя не упомянуть агиографию – искусство, родственное религиозной живописи, "библейским историям в картинках" на стенах древних церквей. Как и настенные росписи, жития эфиопских святых чрезвычайно красивы и совершенно схематичны. Их можно читать с наслаждением, но только в гомеопатических дозах.
Как разговорный язык, геэз вышел из употребления больше тысячи лет назад и, следовательно, принадлежит к той же категории языков, что латынь, санскрит и церковнославянский. Тем не менее основной корпус эфиопской литературы, начиная с середины четвертого века, написан именно на геэз. Апокрифы, богословские трактаты, историография, духовная поэзия – все, кроме собственно художественной литературы (прозы), требующей перехода на живой язык, то есть на амхарский. Этот переход произошел всего сто с небольшим лет назад. Таким образом, речь идет о довольно странном явлении: древнеэфиопской литературе, просуществовавшей до начала XХ века. Как если бы в Европе вплоть до Первой мировой войны писали на латыни, продолжая традицию великой литературы Древнего Рима.
Первой ласточкой новой (амхарской) литературы стала повесть Афэуорка Гэбрэ Иесуса "История, рожденная сердцем", опубликованная в 1908 году. В американских университетах, где правит политкорректность, эту повесть упоминают в обзорных курсах по африканской литературе, называют шедевром, ставят чуть ли не в один ряд с произведениями Льва Толстого и никогда не читают. Ни для кого не секрет, что политкорректность зачастую превращается в орудие закоренелых расистов. Ситуация с "Историей, рожденной сердцем" – наглядный пример. В Африке были и есть замечательные писатели, есть замечательные книги. Так зачем же кривить душой, называя шедевром заведомо слабую повесть только потому, что она была написана в то время, когда весь континент – за исключением Эфиопии – пребывал под колониальным гнетом? Зачем сравнивать Афэуорка Гэбрэ Иесуса с Толстым, когда правильней было бы сравнить его с кем-нибудь из просветителей XVIII века, писавших в пору, когда русская проза только зарождалась? На самом деле "История, рожденная сердцем" далеко не так ужасна, как, вероятно, думают те, кто выдает ее за шедевр эфиопской прозы. По сути, это нечто среднее между хроникой (разумеется, вымышленной) и притчей. Назидательный рассказ о приключениях христианского царя и его детей, Тобии и Вахида, в стране язычников. В книге есть интересные моменты (например, красочное описание битвы Вахида с чудовищами, рожденными его воображением), хотя в целом все достаточно предсказуемо; незатейливая сюжетная канва воспринимается как условность, служащая средством для утверждения ценностей христианского гуманизма. Как ни странно, Афэуорк Гэбрэ Иесус и вправду местами напоминает Толстого – позднего Толстого, автора нравоучительных и по-своему трогательных рассказов для детей.
Что же касается романов-эпопей, в амхарской литературе имеется как минимум один достойный пример этого "толстоевского" жанра: шестисотстраничный опус Хаддиса Алемайеху "Любовь до гроба", обстоятельно описывающий феодальное общество в период с 1889 по 1935 годы (с начала правления Менелика II до итальянской оккупации). Сами эфиопы считают Алемайеху (а вовсе не Афэуорка Гэбрэ Иесуса) своим главным писателем. Величие авторского замысла проступает даже через толщу английского перевода, сделанного Дэвидом Эпплярдом и изданного в Америке тиражом в несколько сотен экземляров (других сколько-нибудь адекватных переводов "Любви до гроба" на иностранные языки до сих пор не существует). Неискушенного читателя вроде меня впечатляет сам размах; искомое "окно в другой мир" распахнуто здесь почти так же широко, как в китайском "Сне в красном тереме". Однако, в отличие от вида из окна Цао Сюэциня, панорама Хаддиса Алемайеху все-таки выглядит двухмерной, мир делится на хороших и плохих, причем хорошие – поэт Беззабих, вечная дева Сэблэ и поп-расстрига Гуда Касса, фигурирующий в качестве рупора авторских идей, – вполне ходульны. Куда интереснее образ самодура-помещика фитаурари Мешеши, отравляющего жизнь себе и своей семье вздорными идеями, в которые он свято верит. Где-то в середине романа автор чуть ли не прямым текстом сообщает читателю, что этот персонаж олицетворяет все зло заскорузлого феодального строя. Но, по счастью, талант писателя сильнее, чем социальная ангажированность; образ помещика выписан так, что в какой-то момент злодея становится жалко. На протяжении всей книги на его долю выпадают сплошные неприятности: бунтуют крестьяне, единственная дочь сбегает из дома, да и сам он только и делает, что с кем-то ругается, негодует, обиженно долдонит свою твердолобую правду. Это портрет несчастливого человека. В конце романа Мешеша и его покорная жена Тыруайнэт погибают, пустившись на поиски сбежавшей дочери, а вслед за ними погибают и все "хорошие". Шекспировская развязка отменяет традиционную дихотомию; по ту сторону добра и зла все оказываются трагическими героями.
"Любовь до гроба" была написана в конце сороковых годов, но вышла в свет только в середине шестидесятых, в том промежутке между подавленным восстанием "эфиопских декабристов" (1960) и Сентябрьской революцией (1974), который современные эфиопские литературоведы называют Золотым веком амхарской литературы. Смутные времена рождают лучших поэтов и т.д. "Мы, дети страшных лет…" Но как раз в поэзии никакого расцвета не наблюдалось; наиболее известные эфиопские поэты этого времени – Кэббэдэ Микаэль, Менгисту Лемма, Цэггае Гэбрэ Мэдхын, Тэсфайе Гэссэсэ – все были "поэтами-драматургами", то есть драматургами в первую очередь, а поэтами – во вторую. Их лучшие стихотворения воспринимаются именно как драматические монологи в стихах. В этой поэзии полно риторики и гражданского пафоса. Но еще задолго до поэтов-драматургов, в середине XIX века, эфиопская литература обогатилась творчеством поэта-хореографа Алеки Гэбрэханны, мастера кынэ и одновременно основоположника "новой школы церемониального танца". Многие кынэ Гэбрэханны вошли в поговорку, любой разговор о поэзии начинается с него.
Итак, "Золотой век амхарской литературы" подразумевает главным образом прозу: "Любовь до гроба", антиутопии Абэ Губеньи, повесть Бэалю Гырмы "За горизонтом", роман Бырхану Зэрихуна "Слеза Теодроса". В последнем речь идет об императоре Теодросе II (1818–1868), человеке из народа, которого "левая" молодежь шестидесятых почитала за национального героя. Сын мелкопоместного феодала и продавщицы коссо, будущий император начинал как "шыфта", разбойник с большой дороги; в народном творчестве он предстает то Робин Гудом, то Билли Кидом. Многие из историй, связанных с бандитским прошлым Теодроса, весьма колоритны. Например, о печальной участи феодального князька Уонд-Йирада, хваставшегося, что без труда поймает "сына торговцев коссо". Взяв Уонд-Йирада в плен, батька атаман заставил его "ответить за базар" и выпить смертельную дозу слабительного. Когда подчинились и другие князьки, человек из народа провозгласил себя императором и переродился из разбойника в эфиопского Бисмарка, собравшего феодальные владения в единое государство – впервые со времен тридцатилетней войны с Ахмедом Гранем. Установление сильной центральной власти в Эфиопии шло вразрез с колониальными интересами Великобритании; в 1867 году развязалась англо-эфиопская война, а в 1868-м, после поражения в битве при крепости Мэкдэля, Теодрос застрелился, чтобы не попасть в плен к англичанам. Перед тем как покончить с собой, он приказал отпустить приговоренных к смерти военнопленных, так как посчитал, что расстрел английских солдат может повлечь за собой еще большее кровопролитие.
Главный герой романа Бырхану Зэрихуна – дэбтэра Аклила, друг детства Теодроса, ставший его заклятым врагом, о чем Теодрос не подозревает. Причина ненависти Аклилы в том, что в детстве во время игры в хоккей на траве Теодрос случайно попал Аклиле шайбой в пах и лишил его потомства. С тех пор оскопленный дэбтэра одержим идеей мести, но особенно трудиться ему не приходится: жизнь Теодроса и так полна личных трагедий, как будто само провидение мстит императору за урон, нанесенный Аклиле. На горе у крепости Мэкдэля, куда Аклила приходит, чтобы вырыть могилу Теодросу, он впервые видит, как монарх плачет. Теодрос "рыдает, как обычный человек", и Аклила вдруг осознает, что его собственная жизнь прошла зря. Он признается в своих злых помыслах Теодросу и просит заколоть его мечом, но император отказывается прикончить несчастного Аклилу со словами: "Лучше иди и скажи людям, что я жил во сне и умер во сне". Аклила ощущает свое бессилие и, вернувшись с поля боя, посвящает остаток жизни сочинению биографии Теодроса. Эта "биография", вымышленная Аклилой, и составляет сюжетную основу книги.
Тогда же был написан роман Сэбхата Гэбрэгзиабхера "Моей ночи не будет конца". Правда, издан он был лишь в 2003-м, и не в Аддис-Абебе, а в Париже (в авторском переводе), где немедленно стал бестселлером. Действие книги происходит в аддис-абебском борделе "Пустыня Вубэ"; персонажи – проститутки и их клиенты, молодые прожигатели жизни, охотно причисляющие себя к отбросам общества, "люмпен-интеллигенты". Один из них, сам автор. Очевидны параллели с книгой Джека Керуака "В дороге", но, на мой вкус, "Моей ночи не будет конца" лучше. Тоньше, пронзительнее и гораздо смешнее. В Эфиопии роман был запрещен за "попрание национальных святынь" и обилие обсценной лексики. Кажется, это единственная книга в амхарской литературе, которая находилась под запретом почти пятьдесят лет. В течение этого времени дважды сменился политический режим, но патлатый отщепенец раз за разом приходился не ко двору. В середине семидесятых Сэбхат Гэбрэгзиабхер стал прототипом главного героя повести "Писатель", принадлежащей перу его друга Бэалю Гырмы, чей собственный творческий путь достаточно любопытен. В мятежные шестидесятые Бэалю начинал как писатель-экзистенциалист, после революции на какое-то время стал министром пропаганды и придворным литератором Дерга, а закончил жизнь диссидентом, автором разоблачительного романа "Оромай", за который и был убит. Повесть "Писатель" относится к среднему, совписовскому периоду и почти замечательна своей нелепостью. Как если бы какой-нибудь добротный советский автор взялся написать портрет Венички Ерофеева в жизнеутверждающем духе соцреализма.