Истина есть истина, но в "Кэбрэ нэгэст" она выглядит однобоко: дескать, во всем виноваты женщины и иудеи. Как известно, до 330 года нашей эры значительная часть населения Эфиопии исповедовала иудаизм. В V–VI веках те, кто отказался перейти в новую веру, были изгнаны из Аксума и вынуждены переселиться в труднодоступные горы Сымэн. На протяжении следующих четырех столетий аксумские цари раз за разом отправляли военные походы в Сымэнские горы с целью искоренить ересь "фалаша". Так продолжалось до тех пор, пока иудейская военачальница Юдифь не нанесла ответный удар, положив конец "крестовым походам", а заодно и самому аксумскому царству. Получается, что история Аксума, начавшаяся с женщины, женщиной и закончилась. Подобные совпадения – благодатная почва для эзотерических домыслов. Не была ли разрушительница Юдифь реинкарнацией прародительницы Македы? Идея метемпсихоза, имевшаяся у многих древних народов, не чужда и эфиопским мистикам. Однако основной ход рассуждения оказывается куда более прямолинейным. Ссылаясь на злодеяния иудейской царицы, автор "Кэбрэ нэгэст" то и дело возвращается к двум лейтмотивам: порицание иудеев и запрет на царствование женщин.
Последний из этих пунктов выглядит особенно забавно, если учесть, что в истории Эфиопии насчитывается больше великих правительниц, чем где бы то ни было, за исключением разве что Англии. В начале XVI века здесь правила императрица Ылени, потратившая немало усилий – увы, напрасных – на установление дипломатических контактов с Европой. Это был золотой век, когда эфиопская цивилизация мало в чем уступала европейской. Тем удивительнее прозорливость императрицы, увидевшей необходимость в обмене научно-техническими знаниями, без которых, по ее убеждению, географически изолированная Эфиопия была обречена на отсталость и нищету. Кроме прочего, Ылени слыла меценаткой, чей приход к власти ознаменовал возрождение эфиопской поэзии и живописи. Правда, возрождение это было непродолжительным; большая часть произведений была уничтожена во время мусульманского нашествия, начавшегося в середине XVI века. Следующий период культурного расцвета наступил лишь через двести лет и пришелся на правление другой покровительницы искусств, гондэрской императрицы Мынтыуаб. Любопытно, что Мынтыуаб, как и Юдифь, происходила из племени фалаша (куара). Как и предыдущий, новый золотой век закончился нашествием варваров (на сей раз варварами были племена галла-уолло). И наконец в начале ХХ столетия трон занимала императрица Тайту, жена Менелика II, обнаружившая подвох в итальянском переводе Уччиалльского договора и проявившая себя как блистательная военачальница во время битвы при Адуа.
– Вот имена, которые должны помнить эфиопские женщины, – наставлял Кассахун, – Мынтыуаб, Тайту, Ылени… Современная молодежь этих имен не знает. Они знают только Саят Демиссие, Лию Кебеде и эту… как ее…
– Данавит Гэбрэгзиабхер, – подсказала девушка, обслуживавшая наш столик в кафе, которое Кассахун отрекомендовал как лучшее заведение в Аксуме.
– Вот-вот, – подхватил Кассахун, – Сенаит меня понимает. Когда я уезжал из Эфиопии, всех этих "звезд" и в помине не было. А кто такая царица Ылени, знал каждый ребенок… Не вздумай смеяться! – пригрозил он Сенаит, хотя та и не думала смеяться. И, оттопырив большой палец в ее сторону (жест белого человека), пояснил, – Это моя племянница.
Когда один африканец представляет другого как своего брата, дядю, племянника и т.д., это может означать все что угодно. Скорее всего, имеется в виду, что все люди – братья и что в данный момент представляющий испытывает родственные чувства к представляемому, с которым мог познакомиться и за пять минут до того.
– А что, эта официантка – правда ваша племянница? – осторожно спросил Прашант, когда Сенаит удалилась на кухню.
– Какая же она официантка, – возмутился Кассахун, – она у нас царица Савская, не меньше! Между прочим, Сенаит – владелица этого заведения. Сущая правда. И то, что она – моя племянница, тоже правда. Ее отец был моим двоюродным братом. Он умер от тифа семь лет назад. А жена его умерла еще раньше. Остались четыре дочери, Сенаит – старшая, ей тогда и шестнадцати не было. Но она у нас предприимчивая. Нам даже помогать ей не пришлось, сама все устроила. На первых порах работала на кофейной плантации, а через пару лет оценила ситуацию, воспользовалась тем, что Мелес Зенави вбухивал деньги в наш регион, получила кредит по правительственной программе и – вуаля! – открыла кафе. Младшие сестры тоже здесь работают. Говорю вам, таких, как Сенаит, больше нет. Первая женщина в Тыграе, которой удалось открыть собственный бизнес.
Кассахун выкрикнул что-то на тигринья, и Сенаит вынесла поднос с тремя бырлие, похожими на грушевидные колбы. Дядя и племянница перебросились парой фраз. Странно: ведь Кассахун прилетел в Аксум вместе с нами, стало быть, видел Сенаит впервые за долгое время (в самолете он сказал нам, что не был на родине больше года). Однако когда мы вошли в кафе, Сенаит улыбнулась ему так, как улыбаются малознакомым клиентам, да и Кассахун не бросился к ней с объятьями, а только похлопал по плечу с напускным благодушием. Вот и сейчас, когда они говорили о чем-то на своем языке, по их мимике никак нельзя было предположить, что они приходятся друг другу родственниками. Или пресловутый языковой барьер распространяется на мимику до такой степени, что все мои наблюдения – мимо, не стоит и гадать? Семилетний сын Кассахуна, то и дело вскакивавший из-за стола, подбежал к Сенаит и потрогал край ее платья. Кассахун сказал что-то недовольным тоном – видимо, сделал сыну замечание.
– Ну что ж, давайте заказывать, – предложил он, повернувшись к нам с Прашантом, – если вы еще не выбрали, позвольте мне порекомендовать вам мое любимое эфиопское блюдо: лазанью. Наша Сенаит готовит ее, как никто другой.
– Разве лазанья – эфиопское блюдо? Я думал, что эфиопская кухня – это инджера и уот.
– Инджера – само собой, но лазанья – тоже эфиопское блюдо. Если итальянцы могли отобрать у нас аксумскую стелу и много чего еще, мы имеем полное право присвоить лазанью.
Зачем он привел нас в это кафе? Желая отблагодарить Кассахуна за утреннюю экскурсию по Аксуму, мы предложили угостить его и детей обедом. "Отлично, – сказал он, – я как раз знаю одно очень симпатичное место". И вот теперь выясняется, что симпатичное место принадлежит его осиротевшей племяннице. Когда, дожевав лазанью и допив тедж, я вынул пачку быров, чтобы заплатить за обед, Кассахун выпучил на меня глаза: "Это еще что такое? Неужели вы думаете, что Сенаит возьмет с нас деньги?!"
– Спасибо тебе, дорогая, – сказал он уже в дверях, обращаясь к Сенаит по-английски, – вечером мы придем к тебе пить кофе.
– Буду ждать, – сказала Сенаит, одаривая нас своей чарующей дежурной улыбкой, и кивнула на дальний угол комнаты, где были выставлены атрибуты кофейной церемонии: ступка с пестиком, кадильница, жаровня, глиняные кувшины, миска с попкорном из сорго и целая армия фарфоровых чашечек на подносе, выстланном эвкалиптовыми листьями.
В этот момент Прашант, стоявший с фотоаппаратом наизготовку, бросился фотографировать все что попало: диковинную утварь, интерьер кафе, розовые кусты у крыльца, иконописное лицо хозяйки. Кассахун одобрительно кивал, как хозяин картинной галереи, возомнивший, будто он является соавтором выставленных работ.
***
После обеда, распрощавшись с Кассахуном, мы пошли поглазеть на местный базар. Там мы слонялись, окруженные свитой любопытных деревенских детей – квинтэссенция туристического опыта в Африке. Мне запомнилась девочка лет десяти, таскавшая своего годовалого брата на спине. Девочка ходила за нами по пятам, сохраняя при этом некоторую дистанцию; всякий раз, когда я оборачивался, она широко улыбалась, а наспинный младенец корчил плаксивую рожицу и хныкал. Она была на пару лет старше остальных детей и, судя по всему, взяла на себя роль воспитательницы. Как только кто-нибудь из ее подопечных начинал дергать меня за рукав, требуя подачку ("Mister, money!"), она награждала его подзатыльником. Надо сказать, что происходило это не очень часто; по сравнению с голопузой малышней в Западной Африке эти были сама деликатность. Им, как и нам, просто хотелось поглазеть, но их любопытство было куда более правомерным, чем наше.
Глядя на них, я вспомнил, как однажды в московскую школу № 831 пожаловала делегация учителей из какой-то дружественной африканской страны, кажется, из Анголы. Событие было поистине необычайное: иностранцев, а уж тем более негров, до этого никто не видел. Мы осаждали их всю перемену, и, сгорая от желания выделиться из толпы, я пустил в ход единственную известную мне английскую фразу. В том, что все иностранцы говорят по-английски, я не сомневался. "Хаудуйду", – пискнул я и, услышав в ответ "I am fine, and you?", совершенно потерял голову от своего неожиданного успеха.
Прошла четверть века, и теперь они – это тогдашний я, а я – тогдашние "они", флегматичные пришельцы с другой планеты. "Я" и "они" поменялись местами в пространстве и времени, но эта подмена существует для меня одного, и поэтому, когда я уйду, все вернется на свои места. Нынешние они снова займутся любимой игрой в "марблс", завезенной сюда не то из Индии, не то из Египта. Или станут испытывать друг друга загадками "энкокилиш", сидя вокруг костра и выстукивая ритуальный ритм посохами ("…Вот еще одна, слушайте: когда уходил, видел ее повсюду, когда возвращался, не видел уже нигде. – Любовь? – Жизнь? – Роса!"). А через несколько недель, когда закончится сезон дождей и по всему плоскогорью расцветут золотистые цветы мескела, дети будут ходить с букетами из дома в дом, распевая традиционное "Абебайехош" ("Мы увидели цветы…"). Так начнется эфиопский Новый год, Энкутаташ, который празднуется здесь одиннадцатого сентября. По преданию, в этот день царица Савская вернулась из Иерусалима.
6. МАРСИАНСКИЕ ХРОНИКИ
– Познакомьтесь, это – Робо, наша кинозвезда.
– Вообще-то я – пасторалист, – уточняет Робо, с удовольствием произнося это слово.
– Кинозвезда, – настаивает боевая девушка, выступающая, очевидно, в роли пиар-менеджера, – про него даже фильм сняли. Сегодня вечером будет пресс-показ. Мы вас приглашаем.
Новоявленная кинозвезда трясет напомаженной гривой, подтверждая приглашение. Спасибо, мы непременно придем. Тем более что делать в Бахр-Даре, как выяснилось, совершенно нечего и никаких других планов на ближайшие полтора дня у нас нет.
Робо – блудный сын племени скотоводов карайю, живущего в двухстах километрах от Аддис-Абебы. Тех самых карайю, чье происхождение и обычаи с пристрастием Тацита описал амхарский монах Бахрей в "Истории галласов", одной из знаменитых "Эфиопских хроник" XVI века ("И если найдется такой, который скажет мне: "Зачем написал историю дурных, подобно истории хороших?", то я отвечу ему и скажу: "Ищи в книгах и увидишь…""). Несмотря на относительную близость к столице, быт племени не омрачен влиянием современной цивилизации, и хотя в вореде имеется несколько школ, скотоводы строго-настрого запрещают детям посещать эти бесполезные учреждения. Запретный плод должен быть сладок, но, как показывает опыт, дети карайю – не сластены: тяга к знаниям овладела одним Робо. Вот он, ребенок, отлынивает от пастушеского труда, симулируя болезнь, и, дождавшись, пока остальные члены семьи уйдут пасти верблюдов, отправляется за тридевять земель учиться грамоте. Эти "тридевять земель" – небольшое расстояние для прогулки или даже пробежки. Недаром бег на длинные дистанции считается национальным видом спорта (эфиопские мальчишки помешаны на беге так же, как их сверстники в прочих странах – на футболе). В деревнях, где взрослые проявляют больше терпимости к идее образования, школьники просыпаются в три часа ночи, чтобы, подоив корову, замесив тесто для инджеры и поджарив кофе, успеть к первому уроку: три часа ходу в один конец.
Вскоре родители дознаются о ломоносовских устремлениях сына, но успокаивают себя надеждой, что рано или поздно он повзрослеет и образумится, а чтобы ускорить процесс взросления, подыскивают ему невесту. В предсвадебную ночь, пока друзья и родственники водят хоровод у костра, горе-жених сбегáет из деревни в Аддис-Абебу. В итоге невесту Робо приходится выдать замуж за его старшего брата, Радо; правда, у того уже имеется жена, но многоженство у карайю не возбраняется. Престарелый отец беглеца, поставленный перед выбором стать всеобщим посмешищем или прилюдно отречься от нечестивого сына, выбирает то, что диктует обычай. Тем временем Робо приспосабливается к городской жизни и уже через несколько месяцев начинает обучение в школе-интернате для меньшинств. По окончании школы он поступает в Аддис-Абебский университет по специальности "пасторализм" и параллельно устраивается на работу в итальянскую НПО. Однажды он получает неожиданное приглашение в Италию – на конгресс по проблемам сельского хозяйства в странах третьего мира. Прежде чем отправиться в столь далекое путешествие, он решает вернуться в деревню. По прибытии он узнаёт, что его семью постигло несчастье: в ходе племенных распрей между карайю и их соседями афар был убит Радо. Теперь вдову Радо, бывшую невесту Робо, должен взять в жены Фантале, младший из братьев. Родня принимает Робо тепло, но без лишних эмоций (примерно так же, как Сенаит – своего американского дядюшку); с момента ухода блудного сына прошло пять лет. Об отцовском отречении успели забыть или делают вид, что забыли.
В Риме молодого пастуха из африканского племени ждет успех, ему обещают стипендию на обучение в магистратуре. Робо мечтает когда-нибудь создать собственную НПО для развития сельскохозяйственных технологий в регионе Афар. В конце фильма он привозит отца в Аддис-Абебу. Разгуливая по городу в своем деревенском одеянии, старик отмахивается от машин пастушьим посохом, с недоверием глядит на окружающие его чудеса. Особенно сильное впечатление на него производят продукты на прилавках:
– Это что?
– Морковка.
– Кажется, я слыхал о таком. А это?
– Манго.
– О таком не слыхал.
И, помолчав, ни с того ни с сего произносит:
– Фантале, с тех пор как женился, о нас с матерью совсем не заботится. Даже куска мыла нам не купит. Ты все-таки лучше, хоть ты и странный.
Робо смеется, старик тоже улыбается, блестя внезапно слезящимися глазами.
После фестивальных показов в Европе публика засыпáла Робо вопросами, и он с расстановкой объяснял, что не считает взгляды и традиции своих соплеменников примитивными, все гораздо сложнее, чем может показаться; что войны между карайю и афар ведутся не потому, что дикарское племя жаждет принести головы врагов в жертву грозному идолу. Нет, это борьба за выживание. Ведь их жизнь всецело зависит от климата: если в регионе засуха, гибнет скот, а вслед за ним и люди. Все это освещается западными СМИ, но западные журналисты упускают из виду одно немаловажное обстоятельство: около шестидесяти процентов племенных земель правительство отобрало и пустило под национальные парки. Теперь племенам не хватает природных ресурсов. Так что в некотором смысле их войны – прямое следствие развития экотуризма… Выслушав эти взвешенные объяснения, европейский зритель растроганно аплодировал, густо надушенные леди пенсионного возраста лезли фотографироваться с чернокожим юношей.
Это было в Риме и Венеции, а здесь, в Бахр-Даре, куда Робо приехал "с гастролями" (идея Тырсит, девушки-менеджера, пригласившей нас на "пресс-показ"), в главном кинотеатре города, похожем на советский подпольный видеосалон середины восьмидесятых, немногочисленные зрители сидят с напряженными лицами; по окончании фильма, подходя поодиночке и обращаясь к гастролеру вполголоса, задают один и тот же вопрос: знает ли он такого-то и такого-то, которые тоже побывали в Италии? Получив отрицательный ответ, отходят с разочарованным видом. Тырсит бросает осуждающий взгляд на двух пятящихся к выходу ференджей – белого и индуса. "Не хотите ли сделать пожертвование в пользу нашей будущей НПО?"