Мы сделали ему некоторые другие подарки, в числе которых я дал ему серебряный рубль с изображением императрицы Екатерины II и календарь, написав в оном имена всех наших офицеров, и сказал ему, чтобы он их берег в знак памяти и не забывал бы, что он россиянин и подданный нашего государя.
Он чрезвычайно удивлялся, что русские пришли на мыс Доброй Надежды.
Здесь, на Симанском рейде, стоял транспорт, шедший в Новую Голландию с преступницами; на том же самом судне возвращался из Англии в свое отечество сын одного владетеля новозеландского. Владедетель сей есть король северной части Новой Зеландии . Королевство его жителями называется Пуна (на карте, кажется, Рососке), а англичанами Bay of Islands . Имя его Топахи. Он весьма ласков и доброхотен к европейцам, а потому англичане стараются сделать ему всякое добро: научили его разным мастерствам, снабдили инструментами, построили ему дом и сделали разные подарки. Сын его, о котором здесь идет речь, по имени Метарай, по желанию отца своего, жил для учения несколько времени между англичанами в Новой Голландии, откуда на китоловном судне привезли его в Англию, и он жил в Лондоне двенадцать месяцев, а ныне возвращался домой.
Нам хотелось познакомиться с его зеландским высочеством, и для того мы позвали его к себе обедать вместе с лекарем, бывшим пассажиром на том же транспорте. Они у нас были, и мы их угостили так хорошо, как могли; лишь не салютовали принцу.
Лекарь Макмелин - человек скромный, учтивый и умный. Принц 18 лет отроду, малого росту, статен; оклад лица европейский, цвет темно–лиловый, без всяких узоров, делаемых для украшения по обряду диких народов. Волосы черные, прямые и весьма короткие; в ушах дыры, как у наших женщин для серег. Он жив и весел; разумеет по–английски почти все, в обыкновенном разговоре встречающееся, но говорит очень неправильно, а произносит и того хуже. Кланяется и делает другие учтивости по–европейски, одет так же. Вино пить знает по–английски, и по количеству, которое он выпил без приметного над ним действия, кажется, что он не новичок в сем роде европейского препровождения времени. Ест все, что ни подадут, и много, а особливо любит сладкое.
За столом он много с нами разговаривал. Отвечая на наши вопросы, он нам сказал, что у отца его пятнадцать жен, детей много, и числа он их не знает; а с ним от одной матери три сына и две дочери. Лекарь сказывал, что мать его была сама владетельная особа. Земли ее Топахи завоевал и на ней женился. Метарай сам имеет двух жен, к которым очень привязан. Отец его, при отправлении, дал ему подробное наставление, чем заниматься между европейцами и что стараться перенять у них. Он нам показался с немалыми природными дарованиями; многие из его замечаний не показывали, что он был дикий из Новой Зеландии без всякого образования.
В Англии представляли его королю и королевской фамилии. Он рассказывает, что король говорит очень скоро и что он понимать его не мог; также заметил он, что между принцессами, дочерьми королевскими, была одна косая.
В Лондоне возили его в театры, в воксал и пр.
Обо всех таких увеселительных местах он нам мало рассказывал, и казалось, что они немного его занимали.
Я показал ему карту морскую, на которой назначены: мыс Доброй Надежды, Новая Голландия и Новая Зеландия. Он тотчас пальцем провел тракт, коим они должны итти, показав на порт Джаксон, на остров Норфолк , к которому им надобно было прежде зайти, и на Залив островов (Bay of Islands); а когда я ему означил наш путь к Камчатке, то он заметил, что Россия (принимая, без сомнения, Камчатку за всю Россию) далее от Англии, нежели Новая Зеландия. Но услышав от нас, что из Англии в Россию можно на корабле притти в неделю, он меня спросил, для чего же мы нейдем туда через Англию, это было бы ближе.
Мы также ему показали изображение в полный рост мужчины и женщины Новой Зеландии. Он сказал, что они не похожи, в чем он и справедлив был, потому что эти портреты сняты были с жителей другого края сей земли, с которыми они никогда не видятся.
Король английский пожаловал сего принца кавалером ордена, учрежденного, или, лучше сказать, выдуманного нарочно для диких владельцев; назван он "орденом дружества". Знаки его состоят в голубой ленте и в серебряной звезде, на которой изображены две золотые руки, схватившиеся одна за другую. А отцу его посланы от короля богатая шапка и мантия вместо короны и порфиры. Сверх того, отправлено множество разных полезных подарков, состоящих в мастерских инструментах, одежде и пр. Все они уложены в ящиках, на которых подписано: королю Топахи от короля Георга. Сына его также весьма щедро одарили в Англии .
3 декабря прибыл в Столовый залив с конвоем шлюп "Рес–горс" (Race hors), вышедший из Англии 17 сентября. Вице–адмирал Барти письменно меня уведомил, что на нем касательно нас он никакого повеления не получил, хотя, впрочем, и известно, что транспорт "Абонданс" прибыл в Англию 1/13 августа; а при свидании со мною он мне объявил, что не только повеления об нас, но даже и ответа о получении от командора Роулея рапорта о задержании шлюпа адмиралтейство не сделало, сказав при том, что будто причины такому их молчанию он не знает.
Прежде прихода к мысу Доброй Надежды судна из Англии, с которым мы ожидали решения о нашем деле, мы совсем изготовились к продолжению нашего путешествия. Во все время приготовления англичане никакого препятствия нам не делали. Решась привести себя в совершенную готовность тотчас выйти в море, коль скоро последует на сие дозволение, я открытым образом подрядил одного купца в Симансштате заготовить и доставить провиант через таможню.
Когда я уже почти весь оный получил на шлюп (23 декабря), адмирал Барти прислал ко мне офицера, объявить, что, получив известие о намерении моем уйти со шлюпом, он требует письменного от меня обязательства оставаться в заливе до повеления из Англии. Притом офицер сей сказал, что в случае несогласия моего на требуемое обязательство адмирал дал приказание офицеров и команду свести на берег, как пленных, и держать шлюп под английским караулом. Два положения, на одном из коих мы должны были оставаться в неприятельском порте, были столь различны между собой, что я без всякого затруднения решился на выбор лучшего из них.
Дав обязательство не уходить с мыса Доброй Надежды без согласия английского правительства, мне ничего не оставалось более делать, как исполнить и сохранить оное свято до окончания войны. Для сего я перевел шлюп в самое безопасное место залива и принял все нужные меры содержать его сколько возможно без повреждений и в годности кончить вояж до Камчатки. Но содержание офицеров и продовольствие команды представляли мне великие препятствия. Я имел кредитивное письмо от Грейга в Кантон на 5000 пиастров, но на мысе Доброй Надежды его никто не хотел принять. Денег за предлагаемые мною векселя на Государственную Адмиралтейств–коллегию также никто не желал дать, говоря, что между английскими владениями и европейскими государствами на матерой земле всякое деловое и даже письменное сообщение прекращено; следовательно, неизвестно, будут ли впущены мои векселя в Россию.
В таком критическом положении нашего дела Гом, английский купец, дал мне совет требовать нужных пособий от вице–адмирала Барти, что, по его мнению, я был в полном праве сделать, будучи со шлюпом задержан вследствие молчания английского правительства.
Я принял его совет и 14 января писал к вице–адмиралу Барти о сем деле, но ответа на мое представление он, однакож, никакого не делал около трех недель; а на записку мою, писанную 2 февраля к его секретарю, вице–адмирал Барти прислал ко мне письмо, подписанное 3/15 февраля, в котором обещается снабжать команду провиантом, а деньги советует получать от агентов в Капштате, уверяя, что они не откажут снабжать меня оными за счет и на веру (как он изъясняется) российского императорского правительства. Но на первое письмо я никогда никакого ответа не получал, и повеления о снабжении нас провиантом не было дано.
По приезде вице–адмирала Барти в Симансштат я хотел лично с ним объясниться. Но он, вместо того, чтоб дать мне прием наедине, принял меня при двадцати или тридцати человеках посторонних и, поговорив со мною несколько об обыкновенных, ничего не значащих вещах, тотчас вышел вон и уехал осматривать новый сигнальный пост. Мне известны обряды и порядок жизни англичан; я знал, что тогда было не время без самой крайней нужды по их обыкновению заниматься такими делами; а притом и удивление, показанное по сему случаю всеми там бывшими, уверило меня, что он старался не допустить меня сделать ему лично представление о нашем положении, а особливо в присутствии такого числа посторонних людей.
Поступки его в рассуждении нас не только что голландцев здешних колоний приводили в удивление и негодование, но даже и самих англичан. Многие из них советовали мне писать к министрам в Англию. Но я не мог надеяться получить от них ответа на мое представление, когда они не дали никакого решения по случаю задержания шлюпа. А господин Канинг не сделал мне чести своим ответом на первое мое письмо, и некоторые даже морские капитаны говорили, что, будучи в подобном моему положении, они ушли бы, в полном уверении, что данное обязательство недействительно, когда неприятель отказывает в прокормлении. Однакож я решился ненарушимо держаться данного слова, доколе есть еще возможность; а чтобы выдачу команде свежей пищи на счет оставшейся у меня суммы продолжить сколько возможно более времени, я прекратил выдавать порционы офицерам, довольствуясь с ними той же провизией, как и нижние чины.
Желая быть строго точен в сохранении данного мною обязательства, я имел намерение, для содержания команды продать несколько из менее нужных погруженных на шлюп снарядов. Торговые законы колонии требовали, чтобы продажа была произведена с дозволения губернатора и с публичного торга. Спрашивая о сем деле совета, я узнал, что губернатор не может мне позволить ничего продать со шлюпа, потому что агенты по призовым делам военных судов, бывших на рейде во время нашего прибытия, считают шлюп со всем его грузом собственностью своих препоручителей как приз, и до окончательного решения английского правления они вправе запретить всякую с него продажу. Сей случай сделал наше положение еще более критическим.
В то же почти время случилось, что английская эскадра, блокировавшая острова де-Франс и Реюньон , потерпела от бури великие повреждения и исправлялась в Симанском заливе. Тогда адмиралтейство имело большую нужду в рабочих людях. Вице–адмирал Барти, можно сказать, официальным образом, прислал на шлюп помощника корабельного мастера сказать мне, что если я буду посылать знающих мастерство моих людей в док работать, то он велит им выдавать порцию и плату за работу. Но так как корабль, исправленный на мысе Доброй Надежды, мог также и в Балтийском море по случаю служить, то требование губернатора я имел причину считать для себя обидным и всем нам притеснительным: он не хотел нас снабжать съестными припасами, стоящими для нации самой безделицы, за счет нашего государя, а требовал от нас пособия в военных приготовлениях против наших союзников.
Мне известно, что были случаи, в которых поступки неприятеля со своими военнопленными, давшими обязательства ему, принуждали их нарушать оное, в чем они после были оправданы беспристрастным суждением целой Европы. Внутренне я был совершенно уверен, что наше положение принадлежало к такому роду случаев, и такое же о нем мнение имели многие англичане и голландцы.
Точно подобного примера сему делу невозможно сыскать. Но в разные времена были многие случаи, служащие, как я думаю, к полному моему оправданию.
Я решился, не теряя первого удобного случая, извлечь порученную мне команду из угрожавшей нам крайности. Но чтобы действительно положение, в каком мы находились, и причины, заставившие меня взять такие меры, могли быть точно известны Англии и британскому правительству, а не в таком виде, в каком вице–адмиралу Барти угодно будет их представить, я употребил следующий способ. К нему я написал письмо, объясняя наше состояние и поступки его с нами, с показанием причин, им самим поданных мне, оставить мыс Доброй Надежды, не дожидаясь решения английского правительства. Копии с сего письма я вложил в благодарительные от меня письма к разным особам, как голландцам, так и англичанам, которые своим к нам доброхотством, ласковым приемом и услугами, от них зависевшими, имели право на мою признательность. Я уверен, что через них дело сие в настоящем виде будет известно в Англии, если вице–адмирал Барти и утаит мое письмо к нему.
План мой был уйти из залива и плыть прямо в Камчатку. Не имея же на пути ни одного дружеского порта, принадлежащего европейцам, мы должны были ожидать пособия только от диких жителей островов Великого океана. Такое предприятие привести в действие с успехом было не легко и сопряжено с большим риском.
По назначению самого вице–адмирала Барти, шлюп был поставлен на двух якорях в самом дальнем от выхода углу залива, на расстоянии одного или полутора кабельтова от корабля "Резонабль" (Raisonable), на котором он имел свой флаг, и так, что при NW ветре, с которым мы только и могли уйти, он был у нас прямо за кормою. Между шлюпом и выходом стояло много казенных транспортов и купеческих судов в расстоянии одно от другого кабельтов и полукабельтова. Все их нам надобно было проходить. По требованию же вице–адмирала Барти, все паруса у нас были отвязаны и брам–стеньги спущены.
При таком положении шлюпа сняться с якоря было невозможно. Равным образом и одного якоря поднять не было способа, не обнаружив своего намерения неприятелю, как бы ночь темна ни была. Надлежало отрубить оба каната, чтобы вступить под паруса. Оставить два якоря из четырех для нас было слишком много; обстоятельства вояжа могли нас не допустить в Камчатку до наступления зимы, тогда мы нашлись бы принужденными провести более шести месяцев в островах Великого океана, в коих нет ни одной хорошей гавани и все рейды открыты по корабельное дно, где стоять так долго с двумя только якорями невозможно было, не подвергаясь часто опасности.
К сему присовокупить должно недостаток в сухарях, которых я не мог более выдавать как по фунту в день на человека; свежей провизии мы не имели ни куска, также и никакой зелени не было. Чтобы не подать никакой причины неприятелю открыть мое намерение, я не позволил даже для офицерского стола ничего свежего запасать. Сия предосторожность для меня также была нужна и впоследствии: будучи в море и имея недостаток в пище, я хотел, чтобы все на шлюпе, от командира до последнего человека, получали одинаковую порцию и ели из одного котла.
В таких дурных обстоятельствах я решился пуститься в продолжительное плавание по морям, отдаленным от европейских селений.
Кроме вышеизъясненных препятствий, были еще другие, не столь важные, как первые, однакож такого рода, что намерение наше могло открыться неприятелю прежде исполнения оного. Коротко знакомые и по–дружески обходившиеся со мною капитаны английских кораблей просили меня поверить их хронометры вместе с нашими в обсерватории, которую мы имели на берегу. С адмиральского корабля у нас было три хронометра; возвратить мы их никак не могли без причины; взять свои заблаговременно на шлюп, а их оставить было бы подозрительно; а прислать за ними ночью перед самым отправлением уже и совсем не годилось.
Другое затруднение находил я в расплате с подрядчиками, ставившими свежее мясо и хлеб для команды. Приняв намерение уйти, я желал сберечь сухари и производил служителям хлеб; без сомнения, деньги их не пропали бы, и, конечно, был бы случай им заплатить даже с избытком, вместо процентов, и они были бы довольны. Но если бы, к несчастию, нас англичане взяли и привели назад, то какими бы глазами стали на нас смотреть в колонии, когда бы покушение с нашей стороны было сделано уйти не расплатясь.
А третье затруднение состояло в верном доставлении писем к тем особам, к коим они писаны.
Для отдаления сего препятствия разные средства были предлагаемы, из коих следующее мне показалось лучше всех. Хронометры наши стояли в доме Сартина, того самого человека, который хлеб на шлюп ставил. Из трех хронометров я оставил на берегу один, который во весь вояж хуже всех шел, и с ним мы сравнивали принадлежащие англичанам хронометры, выдавая его за самый верный, а потому они и не имели причины сомневаться, видя всегда, что наш лучший хронометр на берегу.
К Сартину я написал письмо, в коем, объясни ему причину тайного нашего ухода и невозможность явным образом с ним расплатиться, я просил его оставленный хронометр продать с аукциона и что следует ему за хлеб, чтобы он взял, а остальную сумму перевел бы в Портсмут на дом Гари, Джокс и компания, кои во время мира с Англией были агенты русского консула в Лондоне и снабжали наши военные суда, заходившие в Портсмут, всем нужным. Господину де-Виту, от коего мы брали мясо, я такого же содержания письмо написал, только что в заплату должных ему денег препроводил письмо в форме векселя на вышеупомянутый коммерческий дом, в надежде, что Гари, Джокс и компания не откажутся заплатить такую малость, которую они всегда могут получить с надлежащими процентами.
Что принадлежит до писем, то все оные я запечатал в один конверт с письмом к командору Роулею и положил в ящик его хронометра, хранившегося в нашей обсерватории, и так как ключи от хронометров всегда были у меня, то мы и не имели причины опасаться, чтобы письма открылись прежде нашего ухода. Командор Роулей, человек весьма добрый и строгой честности, притом ко мне был весьма ласков и ко всем нам лучше расположен, нежели другие англичане, почему я мог быть совершенно уверен, что от него все мои письма будут непременно доставлены по надписям.
Долго не было случая, благоприятствовавшего моему намерению: когда ветер способствовал, то на рейде стояли фрегаты, совсем готовые итти в море, а когда с сей стороны было безопасно, то ветер нас удерживал. Несколько раз днем свежий ветер, нам попутный, от NW или от W начал дуть, и мы всегда приготовлялись в таких случаях к походу, но к ночи ветер или утихал, или совсем переменялся и делался противный.