К концу двадцатых годов ее собрание выросло до такой степени, что могло уже называться музеем, но семья в годы Великой депрессии разорилась, и в 1935 году, не имея средств на строительство музейного здания, Хелен передала картины в собственность государства. В парке, купленном когда-то семейством Кроллер-Мюллер, был выстроен и в 1938 году открыт музей живописи. В 1951 году к нему присоединился сад скульптур, где собраны работы Родена, Генри Мура, Барбары Хепуорт и других первостепенных скульпторов.
Но главное сокровище музея - огромное собрание картин Ван Гога, что-то около двухсот штук. Такое ощущение, что в какой-то период времени Хелен покупала все работы Винсента, которые ей попадались. Благодаря этому можно четко проследить хронологию развития болезни. Или гениальности. От бесчисленных едоков картофеля (их там, наверное, штук пять - не едоков, а картин, разумеется) и мрачноватых голландских пейзажей ко все более туго закручивающимся в заряженные почти нестерпимой энергией жгуты оливковым деревьям и кипарисам. Все синее и театральнее становится вечернее небо, на котором расплываются огромные, как сквозь слезы, звезды. Рваные башмаки (как минимум четыре варианта), в более ранних картинах просто подкупающие своей нищенской живописностью, уже не просто стоят на струганом деревянном полу, они выведены из баланса, агрессивны, в них легко угадывается угроза - топтать. Кафе в Арле - островок неживого лимонного света в подступающем все теснее мире ночи. То, что почти все картины, в том числе и очень известные, представлены в нескольких вариантах, помогает ясно понять, что происходило с Винсентом в 1884–1889 годах, в период его увлечения абсентом (прошу прощения за невольную рифму Винсент - абсент). Я, кстати, до этого не знал, что абсент, помимо опьяняющего, оказывает еще и галлюциногенное действие. Теперь знаю. Как говорил тот старый домашний врач, ставя диагноз пневмонии: "Это же видно!"
Помимо Ван Гога, много работ Ренуара, Сёра, Синьяка, Пикассо, Леже и конечно же Мондриана, которого Альберт не признает, но все равно гордится, что тот голландец.
Альберт: Мондриан начинал как вполне реалистичный художник, а потом перешел к раскрашенным квадратам. Я этого не понимаю, зато текстильные и обойные фабрики в восторге.
Видя наше удивление и восхищение, Альберт прямо сиял, как настоящий гостеприимный хозяин, которому удалось приятно поразить гостей.
К сожалению, у нас было не очень много времени - сад скульптур был уже закрыт, в пять часов закрывался и сам музей, и к тому же мы должны были успеть до семи часов объявиться в отеле в Гауде. Мы вышли на улицу, по-моему, самыми последними и даже не купили каталога - киоск был уже закрыт.
Кратчайшим путем выехав на автобан, мы меньше чем через час были в Гауде. Альберт настоял, чтобы мы съехали с автобана не у самой гостиницы, а немного раньше, чтобы проехать по дамбе вдоль живописного большого озера, на котором я, к своему удивлению, заметил воднолыжника - было не больше двенадцати - пятнадцати градусов, а температуру воды - конец апреля! - легко себе представить.
Спросив пару раз дорогу, мы довольно легко нашли наш "Кампаниле".
Гауда - столица сыра и трубок
У Альберта есть одно поразительное свойство - он топографический идиот. То есть он настолько идеальный, законченный топографический идиот, что может служить хорошим проводником - достаточно выслушать его и пойти в обратном направлении. Он сам прекрасно знает об этом своем недостатке и с удовольствием над ним подшучивает, но только до тех пор, пока не надо куда-либо идти. Тут в него вселяется дух противоречия, и он должен обязательно настоять на своем. Я думаю, что он втайне надеется, что вот на этот-то раз окажется прав! Ему придает мужества и то, что Таня, как правило, с ним соглашается - из конформизма.
Но нет, природу не перехитришь. Альберт выбирает неправильное направление всегда.
Именно этот факт определил наш первый вечер в Гауде.
Мы отнесли вещи в номер и спустились в бар попробовать наконец, по приглашению Альберта, знаменитый голландский дженевер - крепкий можжевеловый напиток. Оказывается, существует два вида дженевера - молодой, напоминающий по вкусу джин, правда слабее, и старый, выдержанный, особо ценимый местным населением, а на мой вкус напоминающий неплохой, но тоже слабоватый самогон. Впрочем, самогон - настолько универсальное определение, что многим, например, виски тоже напоминает самогон. А мне - нет. Не напоминает. Наверное, речь идет о разных видах самогона.
Добавив к дженеверу по бутылочке местного "Пильзнера", мы почувствовали прилив бодрости и решили идти смотреть старый город. Надо сказать, что гостиница, в которой у нас были заказаны номера, принадлежит к огромной европейской гостиничной сети "Кампаниле" - это гостиницы главным образом для путешествующих на машине. Они снабжены вместительными автостоянками и расположены обычно на окраине города, вблизи съезда с автобана, чтобы их было легко найти. Но поскольку мы добирались до гостиницы через центр, а Гауда город небольшой, я оценил расстояние до центра примерно в два-три километра.
Так оно впоследствии и оказалось. Но не в этот злосчастный вечер.
- Надо идти направо, - решительно сказал Альберт у первого же светофора. - Ты что, не видишь солнца?
Я поднял голову. Небо было уже по-вечернему бирюзовым. Над заправкой "Шелл" висел бледный стеариновый месяц. Я готов был поручиться, что пять минут назад его там не было.
- Солнце я, может быть, и вижу, - ответил я, - но я помню, откуда мы приехали. Надо идти налево.
Альберт был искренне возмущен. Глаза его засверкали, он начал сопеть, в голосе появились саркастические интонации:
- Как ты можешь что-то помнить, когда мы десять раз поворачивали? И потом, не забудь - я в Гауде не в первый раз.
- По-моему, тоже направо, - сказала Таня, явно подлизываясь к Альберту.
Я подчинился.
И тут начался Тарковский.
Почти сразу мы угодили в какой-то промышленный район, совершенно пустой по случаю воскресенья.
Дорога виляла между авторемонтными мастерскими, какими-то подъемными кранами, ангарами и котельными, то и дело упираясь в тупики, перекрытые проволочной сеткой, иногда, как я с неодобрением отметил, даже колючей. Спящие тракторы и грузовики, новенькие автомобили в огромном полуосвещенном зале автомобильной фирмы "Ситроен". Нам все время приходилось возвращаться и менять направление, так что в конце концов даже чемпион мира по ориентированию не смог бы сказать, откуда мы пришли.
- Альберт, по-моему, это чистая фантазия - насчет шестнадцати миллионов населения, - сказал я. - Здесь никого нет.
- Нет, - подтвердил он растерянно. - Здесь их нет. Я не знаю, где они.
Решимости у него поубавилось.
Вдруг я увидел притаившийся у бетонной стены огромный страшный грузовик и понял, что мы здесь не первый раз. Это было как в компьютерной игре - пытаясь выбраться из нескончаемого лабиринта, все время возвращаешься в одно и то же место, где на тебя с электронным хрюканьем набрасывается какой-нибудь монстр.
Тут на наше счастье появилась небольшая замурзанная девочка на велосипеде. Альберт бросился к ней. Последовал жаркий диалог на голландском языке, впервые мной услышанном, так сказать, в быту, - не понял ни слова, правда, сделал вывод, что голландский обилием харкающих "х" и "г" напоминает иврит. Из-за этого объяснение показалось мне по-южному бестолковым, но, к счастью, я был не прав.
- Все очень просто, - сказал он, вернувшись. - Надо пройти под железнодорожным полотном и идти вдоль реки.
Мы проследовали через слякотный подземный переход и минут через пять и впрямь оказались у реки.
- Направо, - решительно сказал Альберт.
- Ну нет, - сказал я. - Пойдем налево, тем более что там грохочет музыка - похоже, какой-то праздник.
Альберт прислушался и, к моему удивлению, согласился.
- Не "какой-то праздник", а день рождения королевы, - сказал он таким тоном, что я почувствовал угрызения совести, что не успел ее поздравить.
После этого мы шли еще с полчаса. С набережной мы свернули на канал. Прямо у тротуара стояла черная маслянистая вода, отражения редких фонарей то и дело подергивались рябью. Если бы не эти фонари и не приближающееся с каждой минутой буханье попсового ансамбля, можно было подумать, что время остановилось - не было ни реклам, ни автомобилей, ни ресторанов. Только грубо мощенный тротуар, тихое чмоканье черной воды и темные маленькие дома.
Наконец мы оказались на центральной площади, рассекаемой могучим, роскошно освещенным нефом церкви Иоанна Крестителя и старинным зданием ратуши. Здесь были, похоже, все шестнадцать миллионов голландцев, о которых я тосковал полчаса назад, блуждая в индустриальной пустыне пригорода Гауды. Все голландцы оказались очень молодыми и довольно пьяными. Они подпрыгивали, всплескивали руками и истерически визжали под пятисотдецибельный рев какого-то любительского поп-ансамбля. В воздухе витал дымок разрешенной в Голландии марихуаны. На головах у многих были оранжевые колпаки и резиновые надувные короны, тоже оранжевые, - все-таки день рождения не у кого-нибудь, а у самой королевы Беатрикс! Мне стало нехорошо - настроение резко упало, затошнило, и я поволок своих спутников, которые, впрочем, тоже большого удовольствия не испытывали, скорее за угол, где грохот был не таким оглушительным.
Вспомнились северные олени. На севере Швеции вдоль железнодорожных путей репродукторы грохочут сотнями попсовых децибел - чтобы олени не попали под поезд. Животные пугаются и начинают искать ягель по свою сторону полотна…
Как бы то ни было, я совершенно уверен, что скоро врачи начнут обнаруживать у жителей бессонницу, мигрень и депрессивные состояния. Такие децибелы даром не проходят.
- Пошли отсюда, - решительно сказал Альберт. - Нас спасет хорошая кружка пива.
Мы зашли в бар.
Но и пиво не помогло. Альберт заказал через официанта такси, и мы вернулись в гостиницу.
- Послушай, - спросил я, немного успокоившись, - это год какой-нибудь особенный или они всегда устраивают такой пир горой по случаю дня рождения королей?
Альберт есть Альберт. У него всегда в запасе длинный и увлекательный рассказ, и вот что он мне поведал.
Оказывается, со времен Вильгельма Нидерландами правила одна-единственная династия - Оранских, правда, с небольшими перерывами. Вначале они назывались наместниками, потом, начиная с 1815 года, - королями. А перерывы были вызваны тем, что иногда парламент, недовольный действиями главы государства, отправлял его в отставку. Особенно парламент бывал недоволен, когда кто-нибудь из Оранских, разгорячившись, начинал задирать соседей и провоцировал войны.
Самый большой период парламентского правления продолжался сорок пять лет - с 1702 по 1747 год. Правда, был еще один короткий эпизод, когда Нидерландами правил не Оранский - с 1810 по 1813 год. Но это произошло, если можно так сказать, по уважительной причине - Наполеон Бонапарт покончил с Батавской республикой и посадил на трон своего брата - Луи Наполеона. Но голландцы делают вид, что этого самого Луи они просто не заметили. Обо всей этой истории автор еще напомнит читателю, если, конечно, не забудет впопыхах.
Альберт: Никаких впопыхах! Это очень важно, иначе никто не поймет, почему голландцы с такой симпатией относятся к России!
Я: Ты уже говорил, что у голландцев есть на это две причины!
Альберт: Три!
Я: Ты говорил про две.
Альберт: Тогда еще раз!
Ладно, напомню сразу. Итак, Альберт опять настаивает, чтобы я довел до сведения русского читателя, что у голландцев есть три причины относиться к России с уважением и симпатией. О первых двух я уже говорил, но напомню.
Причина первая: русские освободили Голландию от Наполеона; если бы не русские казаки, страна так бы и осталась французской провинцией.
Причина вторая: русские сломали хребет гитлеровской Германии; если бы не русские войска, страна так бы и осталась немецкой провинцией.
И наконец, третья и, может быть, самая главная причина: оба раза русские ушли восвояси, предоставив голландцам управлять страной по собственному усмотрению!
И нетрудно догадаться, как распорядились голландцы. Они немедленно вернули из Лондона королеву Вильгельмину, возглавлявшую там правительство в изгнании, и вновь посадили ее на трон.
Так что взаимная преданность нации и династии прямо удивительна. И день рождения королевы - всего лишь повод эту преданность продемонстрировать и таким образом отблагодарить Оранских за то, что они сумели довести эту маленькую и мало приспособленную для жизни страну в целости и сохранности до наших дней.
Наутро я встал рано и вышел на крыльцо гостиницы. По обе стороны расселись похожие на цыганок-гадалок кусты шиповника. Солнце закрыло небольшое облако, на землю упала тень, и сразу стало холодно. Подул резкий ледяной ветер. Я вернулся в вестибюль, взял кофе и в ожидании своих спутников стал рассматривать иллюстрированный журнал с фотографиями поп-звезд в быту, не переставая удивляться, кому это может быть интересно.
Позавтракав, мы, уже не плутая, подъехали в центр Гауды на машине и, оставив ее на парковке, пошли смотреть церковь Святого Иоанна Крестителя. Этот собор - единственное место в Нидерландах, где удалось сохранить такое количество витражных окон шестнадцатого века, а именно шестьдесят четыре штуки. Вообще говоря, рука не поворачивается (или язык не поднимается? - у меня всегда с этим путаница) называть их штуками - такие окошки высотой метров в тридцать пять и шириной метров в десять, каждое из которых представляет собой многофигурную композицию на библейские и исторические темы. Справедливости ради надо сказать, что не все витражи относятся к шестнадцатому веку, есть и поновее, начала семнадцатого, а три витража были созданы уже в наше время. Два из них выполнены в двадцатые - тридцатые годы в реставрационной мастерской Яна Схаутена в Дельфте и посвящены гигантской работе по восстановлению витражей. Один витраж изображает руки дарителей, предоставивших средства на реставрацию, а другой - символический - называется "Восстановление храма" и изображает строительство храма в Иерусалиме после возвращения иудеев из вавилонского плена. Третий, "новый" витраж смонтирован в 1947 году и посвящен освобождению Голландии от немцев.
Описывать витражи - дело совершенно невозможное. Попробуй описать словами хотя бы одно, а не шестьдесят четыре, многофигурное полотно Босха или Брейгеля! Чтобы не описать, а просто рассмотреть только один витраж, уйдет не менее получаса. Поэтому ограничусь замечанием, что витражи хорошие. Прямо скажем - неплохие витражи. Может быть, поедем как-нибудь в Гауду еще раз - разглядеть их поподробнее.
Впечатляет другое - любовная тщательность, с какой местные жители их берегут. С каждого витража сделаны многочисленные полномасштабные цветные копии на картоне, снаружи витражи покрыли защитным стеклом, чтобы уменьшить вредное воздействие уже далеко не такого чистого, как в шестнадцатом веке, воздуха и избежать всяких непредвиденных случайностей.
Интересно, что во время войны гаудичи (или как их назвать - гаудяне?) разобрали оконные витражи (тысяча семьсот пятьдесят квадратных метров!) и надежно спрятали, заменив обычным стеклом, так что немцы, имевшие планы вывезти витражи в Германию, остались ни с чем. И мы можем легко представить, как это было.
Является, наверное, в церковь немецкий офицер. Он, как все офицеры, в мундире и с моноклем. Собака с ним, наверное.
- Кто у вас тут за главного? - говорит. - Подать его сюда.
Поискали кругом и нашли какого-то перепуганного аббата. Волокут его, ни слова не говоря, на допрос.
- Я требую немедленно показать мне ваши знаменитые окна, - строго говорит офицер. - У меня есть приказ немедленно вывезти этот шедевр средневекового зодчества в нашу родную нацистскую Германию.
- Ах, окна, - говорит аббат с облегчением, - окна - пожалуйста. Да вы заходите, не стесняйтесь. Чего там! Будьте как дома.
И тут аббат прикусывает язык и пугается. А вдруг собака что-нибудь унюхает? Может, это какая-нибудь специальная собака - на витражи?
- Собачку-то, между прочим, у входа оставьте, - осеняет его. - Церковь все-таки… Не на охоте…
С этими словами заходят они в церковь Святого Иоанна Крестителя. И у офицера, наверное, вытягивается лицо. Даже монокль, наверное, из глаза выпал.
- Да, - говорит, - действительно… окна…
- Окна исключительно большие, - говорит аббат. - Вот это, например, двадцать метров в высоту. Вот это - двадцать пять. А вот это, боюсь соврать, чуть ли не тридцать. Или даже тридцать пять.
- Теперь я вижу, - говорит офицер, - что те, кто меня послал, ничего не смыслят в искусстве. Что ж я, по-ихнему, простое стекло попру в нашу родную нацистскую Германию? У нас там этого добра и так достаточно.
- Может, переплетики возьмете? - сжимаясь от внутреннего хохота, говорит аббат. - Они все-таки почти что из чистого свинца. Пулек там понаделаете или чего…
- Ай, ну что ты, сукин сын, меня расстраиваешь, - говорит офицер, - какие еще переплетики? Или ты намекаешь, что у нас пуль мало?
- Ну что вы, ваше благородие, - говорит аббат, - пуль у вас хватает. Я ж хотел как лучше. Нет - и не надо.
Так и ушел немецкий порученец с голым носом. И собака ничего не пронюхала. А настоящие-то стекла после войны вынули из загашника и в 1947 году вставили на свои места.
Впрочем, сам способ надувать захватчиков не нов. Например, когда британский пират Генри Морган захватил Панаму, дон Хосе, испанский губернатор, припрятал все сокровища, а алтарь из чистого золота, слишком тяжелый, чтобы его можно было быстро вынести и спрятать, приказал выкрасить в белый цвет - кому нужен гипсовый алтарь? И англичане ушли восвояси, ругаясь из-за малой добычи. Алтарь потом, наверное, долго отскребали от краски. Особенно не торопились. Кто их знает, этих англичан, вдруг опять заявятся?
Так все и было. Немцы, наверное, до сих пор простить не могут, что их так провели.
На осмотр церкви у нас было всего лишь часа полтора - на этот день была намечена экскурсия в Гаагу. Но все же перед отъездом я настоял, чтобы мы зашли в разрекламированный Альбертом табачный магазин в Гауде. Дело в том, что Гауда - единственное место в мире, где до сих пор производятся традиционные длиннющие глиняные трубки - такие можно увидеть на старинных голландских полотнах: сидят солидные купцы и ведут неторопливый разговор, покуривая белые полуметровые трубки. Пару лет назад Альберт подарил мне две такие трубки, но курить их я, к сожалению, не умею, так что они составляют просто экспонаты моей небольшой, но растущей коллекции.
А эти трубки, как мне кажется, сыграли немалую роль в формировании национального характера голландцев. Сидят себе депутаты парламента, обсуждают какой-нибудь насущный вопрос, а в зубах у них длиннющие хрупкие трубки. Особенно руками не помашешь и в драку не полезешь - трубку жалко. Но вернемся в магазин.