– Ешше лючше! И китайсы стоять у дверь и смотреть, что ми делайт целый день.
– Они смотрят и через бумажное окно. Высунет язык, намочит бумагу, сделает дырочку и смотрит одним глазом в комнату. Потом другой, третий, так всю бумагу продырявят. Все хотят посмотреть ян-гуйцзе, заморских чертей, как называют иностранцев. Поэтому даже лучше без окна. Заперли свою дверь, и сидите спокойно.
– Но китайсы начинайт дверь открывайт. Вот мой дверь, ключ или забор совсем нет!
– Ваш помощник выйдет и попросит любопытных не мешать. Скажет им, что вы работаете или спите. Китайцы вежливый народ. А где же ваш секретарь?
– Другая комнат возле. Спит. Ошень уставал, раскаваривайт амбань. Моя помощник знайт китайси нанкин диалект, южный, амбань знайт пекин диалект. Друг другу плёхо понимайт, долго каварили.
– Вам нужен второй переводчик, знающий пекинское наречие, на котором говорят маньчжуры. Наш амбань маньчжур и в Урумчи генерал-губернатор тоже маньчжур. Вот я привел вам переводчика, господина Кукушкина.
Он знает и тюркский язык. В Турфане народ таранчи, тюрки и вам придется иметь дело с ними.
– Ошен карашо! Ешше нужно кароший шеловек нам помогайт, обед готовляйт, чай варит, лавка провизион покупайт, вещи караулит. Ошен прошу находит такой шеловек.
– Фома Капитонович! - обратился консул ко мне, - не согласится ли ваш подручный и компаньон Лобсын также поехать? Он человек надежный и вам с ним легче будет, чем одному, с иностранцами.
– Со мной он поедет куда угодно! Он тоже любит путешествия с приключениями, как вы изволили назвать их.
– А как его вызвать из гор сюда? Нужно скоро, профессор через два-три дня хотел бы выехать.
– Он каждый месяц в это время приезжает ко мне за товаром. Я жду его сегодня или завтра.
– Ну и отлично. Теперь будем говорить насчет жалованья и других условий. Профессор хочет нанять две китайские телеги до Турфана и поедет на сменных лошадях по станциям, так что вам своих верховых брать не нужно.
Мы столковались с профессором. Жалованье я себе и Лобсыну спросил небольшое, но на харчах нанимателя. Это немцу сначала не понравилось: он хотел, чтобы мы кормились на свой счет. Но консул разъяснил ему, что мы же будем покупать провизию и для профессора с секретарем и готовить для них еду, так что проще и выгоднее иметь общий стол. Наконец, немец согласился, но с условием, что чай и сахар у нас будет свой. Он, очевидно, боялся, что мы будем пить много сладкого чая в ущерб его запасам. Я уступил, мы с Лобсыном привыкли к кирпичному чаю по-монгольски с солью и без сахара при наличии молока.
Условие было заключено на три месяца со дня выезда, чтобы мы могли вернуться в Чугучак к началу августа для организации своего каравана.
Вечером ко мне приехал Лобсын и охотно согласился принять участие в экспедиции. Но он должен был сначала увезти товар в свой улус, и я отправил с ним своего приемыша Очира, чтобы он жил в семье Лобсына во время моего отсутствия, а не оставался один в городе без надзора. Через четыре дня Лобсын должен был выехать на станцию тракта, ближайшую к его улусу, и ожидать там проезда экспедиции, чтобы присоединиться к нам.
Я сопровождал профессора при его прощальном визите к амбаню и показал, что умею говорить на пекинском наречии и знаком с китайским этикетом. Амбань и профессор были довольны мной. Для экспедиции я нанял две телеги, одну легковую для профессора и секретаря, вторую большую для багажа и нас двоих. В назначенный для выезда день телеги были рано поданы на постоялый двор, я уложил багаж. Консул пришел провожать немцев; они очень благодарили его за помощь и высказали надежду, что будут довольны мною.
Часов в десять утра мы выехали и на ночлег остановились на станции Сары-хулсын в черных ветреных холмах, знакомых мне по первому путешествию за золотом. Эта станция стоит у самого восточного конца хребта Барлык, где этот кряж, сильно понизившись, обрывается утесами к долине реки Куп, отделяющей его от черных холмов.
Лобсын уже ждал нас на станции, привез целый мешочек баурсаков. Немцам отвели комнату на станции, без окна, как предсказал консул. Мне пришлось в первый раз показать свое поварское искусство, сварить суп из мяса, взятого в Чугучаке, поджарить картофель на сковороде. У немцев была дорожная посуда - тарелки, ложки, ножи и вилки. Они ужинали в комнате на маленьком столе, а мы - на дворе.
К чаю я подал профессору на тарелке кучку свежих баурсаков.
– Это што за маленьки колбас? - спросил он.
Я объяснил, что они делаются из крутого теста и жарятся в бараньем сале и что это лучший сорт хлеба для дороги. Но им баурсаки не понравились.
– Опьять баран! - возмущался профессор. - Суп из баран, жаркой баран и хлеб бурсак тоже баран. Ви би ешше компот из баран подавайт!
– В Китае и Монголии почти единственное мясо это баранина, - объясняю ему. - Говядину очень редко можно найти, и всегда будет подозрение, что это мясо больного или даже издохшего животного.
– А свиной мясо покупайт мошно? Свин, каварят, у китайса много!
– В южном Китае свинины, как я слышал, - много, а здесь нет. Монголы свиней не разводят, у них нет корма для свиней, степной корм свиньи не едят, а помоев в монгольском хозяйстве не бывает. Здесь главный скот это бараны, и вам, профессор, придется привыкать к баранине. А свежие баурсаки к чаю - хороший хлеб, и мы будем иметь их не часто.
– Забирайт ваш бурсак, - рассердился немец. - Ми ешше имеем хороший немецкий печенье, домашни гебек!
Я думал угостить профессора нашим чайным печеньем, а получил выговор. Ну, что же, нам с Лобсыном больше останется. А немца угощу при случае ослятиной или верблюжатиной под видом говядины.
После чая была еще стычка из-за постели. Немцы не захотели раскладывать свои дорожные матрацы прямо на кане и потребовали, чтобы мы достали из багажа их складные кровати. Нам пришлось рыться в темноте в багажной телеге, вытаскивать кровати, нести их в фанзу и разбирать при тусклом свете свечи на кане. Мы оба никогда не видели таких кроватей и не сразу сообразили, как их раскладывать. Они были стальные и обе различной конструкции. Профессор сердился, когда мы втыкали ножки не туда, куда надо, а его указания по-немецки, когда он не находил русского термина для ремня, пряжки или гайки, мало помогали. Секретарь, который мог бы помочь нам показом, дремал у стола.
Наконец, мы расставили кровати, положили матрацы и подушки, пожелали покойной ночи и сами отправились ночевать в багажную телегу.
Утром я разбудил ученых еще на заре. Пока они одевались, мы уже напились чаю, а пока они пили свой кофе с сгущенным молоком и домашним гебек, мы разобрали кровати и уложили в телегах весь багаж. Часов в шесть утра выехали.
Нужно заметить, что хотя мы меняли лошадей на каждой станции, но ехали не быстро, только 7-8 верст в час. На ровных участках ехали мелкой рысью, но на всех подъемах, даже небольших, шагом. В легкую телегу были впряжены две лошади, в багажную три. Ямщики сидели на оглобле позади крупа коренника, так как козел у китайских телег нет. На подъемах они соскакивали и шли пешком.
Тракт из Чугучака в Шихо поворачивает от станции Сары-хулсын вверх по широкой долине реки Куп, которая отделяет Барлык, остающийся вправо, от хребта Джаир, знакомого нам по первому путешествию. Это долина степная, местами занята холмами. Кое-где видны были юрты киргизов и их зимовки в устьях боковых долин. В степи паслось довольно много скота, поправлявшегося на молодой весенней траве от зимнего поста.
На следующей станции Толу переменили лошадей и поехали дальше по той же долине. Барлык тянулся по-прежнему справа, но поднялся выше, представляя цепь плоских вершин и высылая в долину короткие отроги. В боковых долинах его южного склона, укрытых от холодных ветров, по словам Лобсына, растут дикие яблони с небольшими, но вкусными плодами. Слева к дороге обрывались крутые склоны Джаира, а в боковых долинах кое-где видны были рощи тяньшанской голубой ели. Семена ее вероятно были занесены северными ветрами из Барлыка, где эта ель образует целые леса. Далее же на восток в Джаире, а также в Майли, составляющем продолжение Джаира на запад от тракта, ели уже нет, так объяснил мне Лобсын.
Вскоре долина Куп сделалась неровной, холмистой, и дорога повернула к станции Ямату, расположенной среди холмов Джаира.
На станции Ямату решили обедать. Варка супа заняла бы слишком много времени, и я предложил им удовольствоваться бараниной, поджаренной мелкими кусочками на сковороде, и чаем.
– Опьять баран! - проворчал профессор. - Лючше открывайт банка консерв.
– Нужно употреблять мясо, взятое в Чугучаке, - говорю ему, - к вечеру оно может испортиться и пропадет.
Это подействовало. Я сдобрил баранину головкой лука и залил парой яиц, которые нашлись у смотрителя станции. Немцы покушали с аппетитом, мы не отставали от них.
От Ямату тракт поворачивает на юг и пересекает горы, которые в этом месте значительно ниже.
Тракт идет сначала по довольно узкой долине ручья Ямату. Слева обрываются красные скалы Джаира, на которых высоко вверху видны ели, рощицами и порознь; справа зеленеют травой склоны хребта Майли.
За низким перевалом тракт подходит к станции Кульденен, а затем идет небольшими подъемами и спусками среди невысоких и плоских гор до станции Оту, расположенной в обширной котловине, окруженной подобными же горами. За этой станцией дорога выходит из котловины и между низкими горами и холмами спускается к станции Сарджак, расположенной уже у южной окраины гор. Солнце уже садилось, и профессор решил ночевать здесь. За день мы проехали пять станций по довольно неровной долине Куп и через широкий хребет.
Комнаты для проезжающих на станции, конечно, были без окон. Шаткий стол взяли у смотрителя, а стулья заменили своими чемоданами. На кане расставили кровати, с которыми мы справились уже быстрее. На ужин удалось купить у смотрителя мясо кулана, т. е. дикого осла. В обширных степях и солончаках широкой впадины, которая отделяет Джаир - Майли от Восточного Тянь-шаня, водятся стада не только антилоп дзеренов, которые попадаются и в Джаире, но и куланов. В громадных зарослях камышей и рощах вдоль реки Куйтун, которая течет с Тянь-шаня и, повернув на запад, орошает часть этой впадины и впадает в озеро Эби-нур, водится много кабанов и встречается даже тигр.
Поэтому смотритель и ямщики станции Сарджак, расположенной на окраине этой впадины, имели ружья и в свободное время занимались охотой на антилоп и куланов. Но профессору я, конечно, не сказал, что суп и жаркое их ужина изготовлены из мяса кулана. Подавая котелок с супом, я заявил, что удалось купить говядину. Профессор внимательно рассмотрел ребра с мясом, бывшие в супе, попробовал мясо и сказал:
– Ошшень карашо, что вы варили не баран. Это видно молодой коров, кости не толстые.
Покушали и хвалили, а мы с Лобсыном, ужиная на дворе, с трудом удерживались от смеха. Но только мы, напившись чаю, собирались устроиться на ночлег в нашей телеге, как открылась дверь и раздался голос секретаря:
– Огэ, Кукушка, Фома, шнелль, шнелль!
Я прибежал в комнату и застал такую сцену. Профессор стоял возле своей кровати с свечей в левой руке, а дрожащей правой указывал на стену, которую пересекала широкая трещина. Вдоль трещины спускались вниз одна за другой две крупные фаланги.
– Фома, этто какой гадкий насекомым? Я читаль, Туркестан живет каракурт, смертельни кусак!
– Нет, профессор, это фаланга, паук.
– Он тоже кусайт? Восемь ног, как у паук! Противный.
– Кусает и больно, если его придавить или тронуть. Рука пухнет, сильный жар будет.
– Донерветтер! Ешше один бегайт, вскричал профессор, указывая на другую стену, по которой из-под камышевого потолка выскочила и быстро побежала фаланга средней величины.
– Этто ушасно! Сдесь спайт нельзя. Ночью этти паук искусайт нас. Вынимайт наша палатка, разбивайт на дворе, пожалста!
В багаже на нашей телеге, действительно, был большой тюк с палаткой, которую экспедиция взяла с собой. Пришлось нам перевернуть весь багаж, вытащить и развязать тюк и ставить палатку незнакомого нам фасона. Профессор держал свечу, к счастью было тихо и огонь не задувало. Секретарь показывал нам, как ставить стойки, натягивать полотнища, покрывать брезентом пол, где забивать колышки. Палатка имела форму домика с низкими отвесными боковыми, стенками и высокой крышей; к передней стойке прикреплялся маленький столик. Внутри поместились обе кровати вдоль боковых стен и между ними остался еще проход в аршин шириной,
В общем провозились мы с полчаса, пока не устроили ученым палатку и не уложили в телеге остальной багаж, на котором спали сами. Немцы вероятно спали плохо, во-первых, с непривычки в палатке и, во-вторых, потому, что на дворе станции ночью не было тихо. По соседству под навесом жевали солому и фыркали лошади, в поселке лаяли собаки, иногда слышались голоса. И когда мы по привычке проснулись на заре, в палатке уже разговаривали.
Выглянув из телеги, я увидел на юге великолепную картину. На горизонте тянулся Восточный Тянь-шань в виде длинной темной стены, разрезанной глубокими ущельями и увенчанной рядом крупных зубцов, словно гигантская пила. Эти зубцы сверху донизу были покрыты снегом, который алел в лучах восходившего солнца. Я впервые видел такой высокий снеговой хребет на всем его протяжении и с такого расстояния и любовался им вместе с Лобсыном, который, впрочем, видывал и другие снеговые хребты, но не такие высокие и длинные.
Немцы, выйдя из своей палатки, заметили нас стоящими на телеге и смотрящими на юг и обратили на это внимание.
– Этта какой большой гор? - спросил профессор.
– Это северная цепь Восточного Тянь-шаня. Она называется Ирен-хабирга, также Боро-хоро, - ответил я.
– Турфан город там, за этим гор?
– Нет, мы поедем вдоль этих гор, пока они не кончатся.
Секретарь принес из палатки карту и большой бинокль, затем вытащил из фанзы стол, они разложили карту и поочередно смотрели в бинокль и на карту, оживленно разговаривая. От консула я также получил карту, на которой был виден весь наш путь и названия всех станций, чтобы я мог называть их профессору.
Я перечислил ему по порядку названия вчерашних станций, а он следил по своей карте и кивал головой со словами: ист, ист, рихтих.
В этот день мы проехали шесть станций благодаря ровной дороге, пересекающей эту широкую впадину Джунгарии. Местность была однообразная, часто по солончакам, местами не совсем просохшим после зимы и довольно грязным. По серой и голой поверхности их были рассеяны плоские бугорки, поросшие зеленеющими кустиками различных солелюбивых растений. Солончаки сменялись плоскими повышениями сухой степи с полынью или пучками чия.
Хотя мы все время приближались к Тянь-шаню, но он уже с восьми часов утра был виден хуже, чем рано утром; вокруг белых зубцов начали сгущаться тучи, которые после полудня совершенно закрыли их, повиснув курчавой пеленой над темной стеной хребта. На последней можно было уже различить хвойные леса, прерываемые светлыми и темными гребнями скал.
К закату солнца мы поднялись уже на подножие Тянь-шаня, и на ночлег остановились в пригороде города Ши-хо или Кур-кара-усу на большом постоялом дворе. Здесь тракт из Чугучака сомкнулся с большим трактом Бей-лу, который идет вдоль подножия Тянь-шаня из Урумчи в Кульджу и потому гораздо более оживлен, чем первый, на котором мы редко встречали легковые и грузовые телеги с товарами и людьми.
Постоялый двор был просторнее и лучше, чем на том тракте. В комнате, отведенной господам, было окно, стол и кресла; в стенах не видно было трещин, в которых могли бы прятаться фаланги, и ученые решились спать в комнате. На дворе им было бы беспокойно, кроме нас были и другие проезжие; разговоры, разные возгласы нарушали тишину до полуночи.
Ужин пришлось готовить опять из баранины, но к чаю я достал свежие китайские паровые булочки. На вид они не очень аппетитны - в тонкой корочке цвета теста, так как они не пекутся в горячей печке, а варятся паром; тесто их крутое.
– Этто какой хлеб, опять бурсак? - спросил профессор, разрезав и обнюхав булочку.
– Это китайский хлеб, - объяснил я, - мо-мо называется, он бараном не пахнет, потому что варится на пару, а не жарится в сале, как баурсак. Я думаю, что он понравится вам. У вас есть масло или мед, чтобы помазать это мо-мо?
Мед у немцев был еще в запасе, они попробовали и остались довольны.
– Этто мо-мо покупайт каждый день! - последовало решение.
Утром оказалось, что у секретаря под подушкой переночевал большой желтый скорпион.
– Ешше один гадкий насекомый! - воскликнул профессор при виде его. - Этто тоже ядовита кусак?
– Вроде фаланги! - утешил я его.
– Ужжасны этта сторона! Не понимай, как китайсы живут. Может и ядовита змей в их домах ведутся?
– Нет, змеи в домах не живут, а фаланги и скорпионы водятся, - пояснил я и хотел было прибавить, что бывают еще ядовитые многоножки, но раздумал заранее огорчать профессора. При изучении развалин в Турфане он сам с ними познакомится.
Впрочем, секретарь показал себя менее пугливым. Он достал в багаже стеклянную баночку и при моей помощи посадил в нее скорпиона к негодованию профессора, который что-то спросил у него по-немецки, а затем выпалил:
– Молодой шеловек желайт увозит домой этта насекомый, жена показайт, какой бывайт опасный экспедицией!
В этот день мы ехали по тракту Бей-лу на восток. Чередовались китайские селения, поля с зелеными всходами хлебов и другие, на которых копали или пахали крестьяне в широких соломенных шляпах, но обнаженные до пояса и босые.
Дорога пересекала арыки, по которым струилась вода, выведенная из горных речек для орошения полей. Но больше места занимали пустыри со степью, небольшими рощами деревьев, зарослями чия или кустов. Справа тянулись гряды предгорий, а за ними стена Тянь-шаня. Рано утром над ней ненадолго показались снеговые пики, позже скрывшиеся в облаках.
Встречались часто легкие телеги с пассажирами, грузовые с товарами, небольшие караваны верблюдов, ишаки, навьюченные вязанками хвороста, мешками, корзинами с углем, всадники на лошадях и ишаках.
В селениях мы видели китаянок, ковылявших осторожно на своих изуродованных ножках, полуголых и голых детей, игравших в пыли, стариков, гревшихся на солнце.
Вечером нам пришлось остановиться в небольшом поселке на берегу большой реки Манас вместо того, чтобы попасть в город на другом берегу этой реки. Большая и быстрая река эта течет с высот Тянь-шаня, и брод через нее весной и летом возможен только рано утром. Днем вода сильно прибывает от таяния ледников и снегов, а за ночь таяние очень сокращается и можно проехать, но не всегда, только в сухую погоду. Постоялый двор был забит приезжими, ожидавшими утра, и профессору с трудом удалось выхлопотать грязную и темную комнату. На дворе не было места для палатки из-за многих телег, да и было бы слишком беспокойно.
Я пошел на поиски провианта для ужина и возле единственной лавки увидел толпу покупателей; продавали мясо верблюда, который будто бы сломал себе ногу на броду через реку, почему и пришлось его заколоть. Мясо было свежее, но не жирное - весной верблюды тощие после зимней работы. Но другого не было, я купил, сварил суп и поджарил мясо ломтями, подал его под названием баранины, так как запах не позволял выдать его за говядину. Костей я, конечно, не подал - они могли выдать мой обман.