Скоро на поляне заплясало живое пламя, люди вбирали тепло, но уже и оно не могло вернуть им утраченные силы. Казалось, от света, тепла, пряного таежного воздуха еще сильнее ломит ноги, еще невыносимее становится усталость, охватывающая все тело смертельным равнодушием.
- Водораздел совсем рядом. Нам бы только подняться наверх, а там как-нибудь скатимся к реке и - домой! - громко говорил Виктор Тимофеевич.
Поели жидкой каши. Татьяна делила ее под зорким надзором голодных глаз. Ошибиться или пожалеть кого-то, проявить милосердие было нельзя. Сперва каждому по две полных ложки, потом еще по четверти ложки. И так - до крупинки. Теперь каждый ясно понимал - что такое щепотка крупы, горстка муки, кусочек сахара. Ели жадно, стыдясь друг друга.
Долго сидели у костра, отогревая израненные ноги. Ничто так не мучило путников, как эти раны.
Харьков с крайним беспокойством, почти с ужасом думал о завтрашнем дне. Он предложил еще раз посмотреть и перетряхнуть содержимое котомок, выкинуть все, без чего можно обойтись. Решили оставить брезент, полотенца, белье, все личные вещи. Но это не очень-то облегчило ношу.
Что же делать? Ясно одно, с грузом дальше идти невозможно.
Харьков молча сидел у костра. Он не замечал ни склонившихся над стоянкой зеленых крон, ни товарищей, наблюдавших за ним, ни боли в ногах. Когда его безучастный взгляд падал на желтые свертки, где хранились материалы изысканий, он мрачнел, лоб прорезала глубокая складка. Решение давно созрело в его голове, но что-то сдерживало Виктора Тимофеевича. Он смотрел на замученных голодом товарищей, на их обезображенные ноги, на лохмотья, ища во всем этом и в том, что им еще предстоит, оправдание своему последнему решению.
Резко сказал:
- Надо сжечь материал. Составим акт. Укажем причины.
Он достал лист бумаги, долго писал вступительную часть: материал уничтожен по единогласному решению, которое вызвано необходимостью спасения жизни членов отряда, не способных уже далее транспортировать материал изысканий. Затем шел подробный перечень фотоснимков, схем, журналов, подлежащих уничтожению.
Харьков понимал, какую берет на себя ответственность. Понимал и принимал эту ответственность на себя.
У него в последние дни густо побелели виски. Лицо совсем осунулось. Где, в чем он черпал силы - и духовные, и физические?
Во мраке ночи, в глубине безмолвной тайги горел большой костер. Скупо, равнодушно мигали над тайгой звезды. И только одинокий крик ночной птицы изредка тревожил тишину.
Виктор Тимофеевич подошел к сверткам. Лицо его было спокойно. Неторопливо он поднял один сверток. Внимательно осмотрел его, точно видел впервые, и вернулся к костру. Все настороженно смотрели на Харькова. Борис подбросил в костер сушняка. Пламя встало выше, отодвинув темноту за пределы поляны.
Харьков заторопился. Нервно распаковал сверток Уложил стопки материалов перед собой. Глянул на жаркий огонь. Дрогнувшими руками взял тонкую пачку фотоснимков. Готов был бросить их в костер, но заметил на верхнем снимке, обращенном к нему тыльной стороной, знакомые каждому топографу проколы, обведенные кружками, пометки, надписи, условные обозначения - следы кропотливой, трудной, долгой и упорной работы. У него невольно дрогнуло лицо, защемило сердце. Тяжело стало Харькову. Он повернул снимок обратной стороной и увидел знакомые места, прорезанные витиеватыми жилками рек, названия которым он дал сам, сам подписал, своей рукой. Увидел темные болота и зыбуны, узнал перелески, увидел полоски обмежек, по которым все лето бродил отряд. И, словно забыв обо всем, он стал перебирать снимки, жадно вглядываясь в каждый штришок. Он смотрел и опускал снимки на землю перед собой.
Татьяна молча принесла второй сверток, распаковала и подвинула к Харькову. Подошли Борис и Абельдин.
Снимки пошли по рукам, на какое-то время были забыты все горести. Перед людьми, уже свыкшимися с мыслью о надвигавшейся трагической развязке, встал, как живое видение, весь пройденный ими путь: невзгоды, удачи и надежды. Вспомнилось все, из чего и слагается цена карты в этих забытых богом пустынных местах, И какое же нужно было иметь сердце, чтобы оно не дрогнуло при одной только мысли, что весь этот материал, собранный с невероятным напряжением сил, воли, должен быть уничтожен! Они должны сжечь материал, чтобы спасти свою жизнь. А кто-то другой вновь повторит этот печальный маршрут!..
Костер догорал. Ярко светились угли. Харьков поднял пачку снимков, чтобы бросить в костер, но руки не разжались.
- Не надо! Не надо! - заговорили люди. - Как-нибудь унесем!
Материалы сложили. Распределили по трем рюкзакам. Люди уснули с тревогой за завтрашний день. Но к тревоге сегодня светлой струйкой примешались надежда и вера. Вера в спасение.
А над тайгой стояла ночь. Одна из тех ночей, когда небо опускается близко к земле, когда звезды горят ярче, когда ощущение нескончаемости жизни необычайно сильно охватывает человека. Люди очерствели от лишений. Они прижимались к земле, точно искали в ней тепло и понимание, столь им необходимые в эти дни. Но и сон не приносил им полного забвения. Тревога волнами входила в него…
Под утро костер угас. На лохмотья спящих людей упала роса. Тайга цепенела в безмолвии.
Первым, как всегда, проснулся Харьков. Огляделся. Из-за гор сочился утренний свет, наполняя лесные просторы голубоватой студеной дымкой.
Не поднимаясь, он ощупал раны на ступнях, они затянулись за ночь твердой коркой, даже легкое прикосновение вызывало нестерпимую боль. Харьков на четвереньках дополз до кострища, разгреб пепел и на тлеющие угли бросил сушняк. Потом разбудил своих несчастных товарищей.
Люди с трудом очнулись. Явь не обещала им ничего отрадного, все понимали, что с каждым днем они приближаются к роковому концу, что этих дней у них остается совсем мало.
И все-таки в них жила еще надежда, теплилась вера в то, что Харьков спасет, вызволит их, совершит чудо.
Отряд продолжал путь на хребет.
Подъем затянулся. Еще плотнее сомкнулась тайга. Сваленные бурей деревья, гнилой колодник, чащоба, заросли папоротника, все, что в другое время никто и не заметил бы, теперь стало серьезным препятствием.
Земля манила на мягкую мшистую подстилку, обещая покой. И людям, хлебнувшим так много горя, хотелось оборвать мучительный путь, прилечь на пахнущую прелью землю, прижаться к ней исстрадавшимся телом и уснуть, не тревожась больше ни о чем. Но жизнь в них еще теплилась. И они шли.
Харьков думал теперь об одном, только об одном - перебраться за водораздел. Он убедил и себя, и спутников, что за ним, за этим пологим, как спина сытого медведя, хребтом их ожидает спасение.
Подъем оказался крутым и долгим.
Впереди неожиданно открылся просвет. Путники ползком выбрались на поляну. Двигаться дальше не было сил.
Какова же была их радость, когда они увидели перед собой густые заросли голубики! Спелые черно-синие ягоды гроздями свисали с веток, словно нарочно их здесь рассыпала чья-то добрая рука. Забыв про все, они рвали ягоды, жадно ели их. И только после первых минут радости, когда немного привыкли к обилию голубики и каждый понял, что не надо торопиться, ягод хватит на всех, - люди вспомнили про боль и усталость.
- Ну, вот и первый подарок Селиткана! - сказал Харьков. По губам и подбородку стекал черный сок.
Надо было хорошо отдохнуть перед последним подъемом. Все стащили сапоги, чтобы подсушить раны и хоть немного утишить боль.
И час, и другой они ели голубику, переползая от куста к кусту. Совсем ослабевшего Абельдина кормили поочередно. Он брал ягоду с ладоней товарищей губами, жевал, не чувствуя вкуса, не терзаясь голодом. Ел потому, что ели все, потому, что так надо.
Они разломили пополам последнюю лепешку. Одну часть разделили на всех. Абельдину сверх того дали еще кусочек сахару. Он вместе с лепешкой спрятал его за пазуху. Кто знает, что побуждало его запасаться: инстинкт, а может быть, у него уже не было потребности в пище.
Стали собираться. Абельдин сам идти не мог.
- Мы не оставим его, - шептала Татьяна, задыхаясь от слез, - он же умрет здесь один…
Виктор Тимофеевич и Борис подняли Абельдина и, поддерживая за поясной ремень, повели дальше. Шли, припадая к стволам, спотыкаясь.
Лес стал редеть. Путники выбрались на край прогалины, остановились передохнуть. У дальних гор тлело закатное солнце. Изредка набегал теплый, пряный ветерок, нанося запахи поздних цветов. Внизу, где густо синела тайга, оставленная позади, клоками поднимался и таял туман. И среди этого величественного покоя угасающего дня, среди нетронутой природы - странными и чудовищными казались эти четыре оборванных человека, с трудом поддерживающих друг друга.
Впереди показался верх водораздела. Начались россыпи. Тут стало еще хуже. Камни ползли под ногами, ступни бессильно скользили по голым и скользким крутякам…
Километр этого подъема показался длиннее всего пути, пройденного каждым с рождения. Уже ясно обозначилась водораздельная седловина, она рядом, рукой подать, но ни у кого уже не было сил двигаться.
- Река близко. Давайте идти. На реке поживем. Сохатого завалим. Да и птицы там много, - говорил Харьков.
- Да, да, давайте идти. Я чувствую, если еще посижу, то никогда больше не встану, - поддержала его Татьяна.
Собрав остатки сил, шаг за шагом они стали подниматься. Крутые места брали ползком. Абельдина тащили сообща. Часто припадали к холодным камням с единственным желанием - забыться.
Путники выбрались наверх и огляделись. Солнца не было. Погасла заря. Только небо еще ярко голубело, обливая полусветом серые россыпи водораздела. Все притихло в ожидании ночи. Впереди за ближними лиственницами лежало глубокое ущелье, до краев залитое густой синевой. Именно туда и вел свой отряд Харьков. Но дня не хватило.
Еще усилие, еще час борьбы - и последние двести метров до кромки леса были преодолены ползком.
Теплая осенняя ночь. Глубокая синева звездного неба. Тишина. Тоскливый крик проплыл в вершинах - это сова пугала свою жертву.
Харьков с трудом приподнялся, протер глаза, напряг память, силясь понять, где находится и что за люди лежат рядом с ним в лохмотьях, свалившись, точно подкошенные в бою. Он зажег спичку. Бледный неверный свет лег на обезображенные лица спящих товарищей. Тотчас перед Виктором Тимофеевичем встала вся горькая явь. Проснулся голод, но он уже не был таким мучительным, как вчера. Харьков понял: наступил роковой перелом. Мысли о жизни уже не зажигали его, как прежде. Все упростилось. Ему казалось, что эта остановка на неведомом водоразделе - последняя.
Харьков хотел встать, но острая боль приковала его к земле. Израненные ступни за ночь прилипли к окровавленным портянкам, и все это присохло к сапогам, слилось в один комок.
Несколько минут Харьков лежал без движения, отгоняя мрачные мысли. Сопротивление казалось бесполезным. И все-таки нелепо было бы сдаться вот так и умереть после всего, что пришлось вынести. Харьков повернулся на живот, подтянул под себя коленки, приподнялся, но встать не смог. Так и остался стоять на четвереньках, упираясь исхудавшими руками в землю.
Потом он все же поднялся, хватаясь за деревья, пошел собирать сушняк. И чем больше двигался, тем влажнее становились ступни, отмякли портянки, сквозь дыры в сапогах на примятую траву потекла теплая кровь. Боль притупилась.
Харьков разжег костер. Будить товарищей не стал. Еды все равно не было, а без нее нельзя было думать о продолжении пути. Между тем до цели оставалось всего лишь три-четыре километра спуска.
У Абельдина был сильный жар Его тяжелое дыхание прерывалось стоном. Борис, подтянув колени к подбородку, тщетно боролся с холодом. Татьяна во сне улыбалась. "Бедняжка, видит во сне родных, свой дом. Спи, спи, придется ли завтра улыбаться? И хорошо, что мать сейчас не видит тебя Она бы ужаснулась, видя твое морщинистое лицо, запятнанное ожогами…" - подумал Виктор Тимофеевич. Он вспомнил и свою матушку, мысленно обратился к ней: "Потерпи, мать, еще увидимся. Я просто так не сдамся!"
Для последнего перехода нужна была настоящая передышка. А главное - еда. Но где же ее взять?
Решение пришло сразу.
Харьков вырвал из записной книжки листок, написал неверной рукой: "Пошел за сохатым. Если сегодня не вернусь, спускайтесь к реке. Харьков".
Он положил записку на видное место, поправил огонь и ушел, захватив карабин.
Тишь и прохлада окутывали землю.
Шел семнадцатый день их исхода из горящих марей.
Простертый внизу за водораздельным хребтом мир был полит золотым светом восхода. Тайга казалась безжизненной.
В чутком воздухе неловкие тяжелые шаги Харькова слышались далеко, звери и птицы успевали исчезнуть раньше, чем он мог бы их заметить.
Харьков пошел осторожнее. Он часто останавливался, замирал, вглядываясь в чащу.
В одном месте увидел глухаря. Тот сидел на невысокой ветке и чистил перья. Было чем соблазниться, мяса хватило бы на добрую похлебку для всех.
Охваченный лихорадкой азарта, боясь спугнуть удачу, Виктор Тимофеевич стал скрадывать добычу. Он бесшумно подобрался ближе, выглянул из-за лиственницы, приподнял карабин, торопливо прицелился, выстрелил. Глухарь не обратил внимания на звук и продолжал чистить перья, точить клюв об сучок, на котором сидел.
Харьков успокоил дыхание, попытался прицелиться точнее, но так и не смог унять нервную дрожь. Мушка предательски плясала.
Харьков снова выстрелил. На этот раз глухарь взмахнул крыльями ч скрылся за вершинами соседних деревьев.
От потери крови Харьков окончательно ослабел. Почва под ногами потеряла устойчивость, лес качался из стороны в сторону. В ушах не прерывался гулкий звон. Харьков попытался идти, но заспотыкался, выронил посох и карабин, упал, и ничего не осталось - ни боли, ни пути, ни товарищей…
А над хребтом стыла прозрачная тишина. Под кривой старой лиственницей горел костер. Его окружали трое путников.
- Ждем до утра. Если Виктор Тимофеевич не вернется, сожжем материал и поползем к Селиткану. Идти у меня уже нет ног, - сказала Татьяна.
- Конечно. До Селиткана как-нибудь доберемся, - поддержал Борис.
- Я не пойду, - сказал Абельдин, не поднимая головы.
- Почему ягоду не ешь? - спросила Татьяна.
- Не могу… Мяска бы…
- Милый, ты же знаешь, нет мяса, не думай об этом. Завтра спустимся к реке, свяжем плот и уплывем к людям. Там будет все.
- Не пойду. Не могу. Ничего не надо… Доберетесь до жилухи, матери не пишите, пусть думает, что вернусь…
- Ну, что ты так раскис! - голос Татьяны дрогнул.
Она кое-как дотянулась до Абельдина, приложила ладонь к его голове, хотела утешить, но испуганно отдернула руку - лоб у него был устрашающе горячим…
К полудню тучи укрыли небо. Виктор Тимофеевич лежал в глубоком забытьи, подмяв под себя ольховый куст. К голой груди липли комары.
Он очнулся от разноголосого крика. Еще не чувствовал ни рук, ни ног, медленно, мучительно возвращалось сознание. Никак не мог понять - откуда доносится крик. Повернулся на бок. С земли тяжело поднялся коршун. За ним взлетело шкодливое воронье. Раскричались пуще прежнего недовольные кукши.
- Не дождетесь, проклятые! - вырвалось у Харькова.
Небо было в тучах, без солнца, он не мог определить, долго ли пролежал на этой жесткой траве и как далеко находится от своих товарищей. Ему казалось, что он спустился на какую-то глубину, в неведомый мир. И вдруг со дна долины ветерок донес еле уловимый шум реки! Словно вспышка молнии поразили Харькова эти тихие звуки! Сразу он сориентировался, вернулось упорство, решительность - во что бы то ни стало добраться до Селиткана.
Он поднялся, долго стоял, расставив больные ноги. Разыскал посох и карабин, медленно зашагал, притягиваемый отдаленным шумом реки.
Вот и просвет. Река совсем близко. Виктор Тимофеевич перешел полоску тундры с бурыми подтеками, отделяющую от тайги береговой ельник. Он вышел к реке, не чувствуя боли, не помня об усталости.
Селиткан!
Харьков лежал на прибрежной гальке. По телу разлилась сладкая истома. Он не смог бы вспомнить, когда еще ему было так хорошо. Но так не могло долго продолжаться. Достаточно короткой передышки для нервов и мышц. Он встал, загрубевшей ладонью размазал по лицу комаров и спустился к реке.
И вот Харьков у кромки воды на каменистом берегу. Он тревожно прислушивается к реву Селиткана. Река, вырываясь из-за крутого поворота, с гулом проносится мимо, разбиваясь о черные валуны. Река страшна. Только самоубийца мог бы броситься в этот поток, для которого жизнь человеческая - минутная забава.
Харьков не ожидал, что Селиткан, долгожданный Селиткан встретит его таким гневом. Он стоял пораженный, он с томительной завистью провожал бегущие волны. Какой заманчивой, какой спасительной казалась ему даль. Он знал, что там, у далекого горизонта, заваленного высоченными гольцами, Селиткан сливается с Селемджой, на берегах которой ютятся поселения золотоискателей, он понимал, что для отряда нет иного пути к людям - только по Селиткану. Но и это - неизбежная катастрофа! Безвыходность потрясла Харькова.
"Нет! Я не хочу стать пищей воронов! Не сдамся!" - думал он. И рев неукротимой реки, реки, обещающей верную гибель, казалось, силой своей вливал в человека новые силы, мощью своей подымал его волю.
Харькова охватило страшное желание жить! Никогда еще окружающий мир не был для него столь желанным и прекрасным. Кричали кулички, далеко-далеко погромыхивал гром, шелестела листва за спиною, куда-то спешили муравьи, носились стрекозы, посверкивая над влажными камнями. Все это только теперь он по-настоящему приблизил к себе, вобрал в себя и не хотел потерять навеки.
Мрачные мысли отошли, так отходят тучи вечером к востоку, так золотятся последние, но сильные и чистые лучи вечного солнца.
- Нет, еще не все кончено! - крикнул он в пространство.
Когда умывался в реке, услышал на струйке - всплеск. Хариус! Всплеск повторился. Харьков увидел на волне упругий спинной плавник рыбы.
Селиткан сможет накормить!
С ним всегда была леска, крючки, бережно хранившиеся в кармане гимнастерки. Он вырезал длинное, тонкое удилище, приладил леску, проверил - прочно ли привязан крючок. Осталось позаботиться о наживке. Горячий азарт подсказал - Харьков сорвал зеленый листок, скрутил его личинкой, насадил на крючок.
Первый заброс не удался. Харьков забросил снова, и снова безрезультатно. В руках не было прежней ловкости, сырое удилище казалось слишком гибким, приманка ложилась не там, где надо.
Он спустился ниже по течению. За соседним камнем оказалась небольшая заводь. Осторожно выглянув, Харьков увидел табунчик хариусов, подстерегающих добычу на струе. Продолжая таиться за камнем, он взмахнул удилищем. Приманка, подхваченная течением, сплыла ниже, но у слива вдруг заиграла, запрыгала, как живая, по прозрачной зыби. И тотчас - всплеск, рывок! Еще секунда и крупный хариус, блеснув серебром, взлетел в воздух.
Вот он в руках Харькова - упругий, скользкий, холодный, с ржавчинкой под плавником. По исхудалому лицу рыбака расплылась радость, желудок охватила мучительная боль голода.