Сборник Семьдесят два градуса ниже нуля - Санин Владимир Маркович 7 стр.


А менять шестерню в условиях похода было делом до крайности кропотливым и мучительным. Следовало снять облицовку и радиатор, отсоединить коробку передачи от планетарного механизма поворота и от двигателя, вытащить ее, весом в полтонны, на божий свет, снять крышку, сбить с вала шестерню и заменить ее новой. И проделать все операции в обратном порядке.

Восемь часов меняли, будь она проклята! И то спасибо Тошке, - не будь Тошки, на ремонт ушло бы суток двое. Походники - люди крупные и сильные, но это несомненное достоинство превращалось в свою противоположность, когда требовал ремонта главный фрикцион. А маленький и юркий Тошка раздевался до кожаной куртки, ужом заползал в двигатель, словно в спальный мешок, сворачивался там калачиком и орудовал ключом, а пальцы шплинтовал с ловкостью фокусника. "Мал золотник, да дорог!" - не дожидаясь похвалы, восторженно отзывался о себе Тошка, когда его вытаскивали за ноги, силой распрямляли и уводили греться.

А детали все были тяжелые, стальные, и не каждую сподручно поднять артелью. Коробку передач - ту Валера вытаскивал краном своей "неотложки", шестерни и облицовочные щиты поднимали руками, а двадцать - тридцать килограммов на куполе при морозе на все сто тянут. Без рук, без ног остались, полумертвые притащились на камбуз, даже Ленька Савостиков в тамбур забрался с третьей попытки. Никто не смеялся над Ленькой - поработал он побольше крана.

Спасли тягач, а за ужином молчали, в непривычной тишине сидели, сосредоточенно глядя каждый в свою тарелку, и пронизывало эту тишину какое-то напряжение. Ухом старого солдата уловил его Гаврилов. Наэлектризованная тишина, плохая, подумал он, будто перед артналетом. Заметил, что вилка в руке Сомова подрагивает, задерживается у самого рта, словно Сомов хочет что-то сказать и никак не найдет нужного слова. На пределе Вася, подметил Гаврилов, исхудал, каэшка висит, как на пугале, борода пошла сединой, это в его-то тридцать пять лет. Понять бы, где он, верхний предел усталости.

- Чего буравишь? - Сомов зло посмотрел на Гаврилова.

Так и есть, угадал - не выдержал Василий. Бывало, цапался с ребятами, однако на него еще не кидался. Зря, Вася… Как говорит Ленька, в разных весовых категориях мы с тобой работаем. Капитан Томпсон рассказывал, что, когда молодым матросом умирал от морской болезни, боцман расквасил ему физиономию - и вылечил. Может, так и было, но у нас свои законы, мы и без мордобоя обойдемся.

- Давай, давай, - кивнул Гаврилов, продолжая с аппетитом есть макароны по-флотски. - Выговаривайся, раз приперло.

- И скажу! - Сомов бросил вилку на стол.

- Слово для прений имеет знатный механик-водитель товарищ Сомов! - выскочил Тошка. - Часу хватит, товарищ механик?

Никто не улыбнулся.

- Чай пить будете? - заикнулся было Петя, но ему не ответили - все неотрывно смотрели на Сомова.

- Давай жми, - поощрил Гаврилов, тоже кладя вилку на стол. - Про то, как я поход затеял на твою погибель. Точно?

- Орден на нашей крови захотел получить? - сдавленно крикнул Сомов.

Мертвое молчание повисло над камбузом.

- Все так думают? - спокойно спросил Гаврилов.

- Что ты, батя, - подал из угла голос Давид. - Разве можно, батя…

- Орденов у меня шесть штук, не нужно мне седьмого, Вася.

- Это не ответ! - вставил Маслов.

Так, отметил Гаврилов, Сомов и Маслов - уже двое.

- Я кого неволил? - проговорил он пока все еще спокойно. - Силком за собой тащил? Отговаривал, кто хотел лететь?

- Ну, глупость сделали. Не полетели, - угрюмо сказал Маслов. - Пошли с тобой. Нам друг с другом юлить ни к чему, не один пуд соли вместе съели. Ответь людям, батя.

- Зачем на смерть повел? - уже не крикнул, а скорее простонал Сомов. - Ну, сам на ладан дышишь - твое дело, потешил свою командирскую спесь. А за что меня погубил и этих сопляков? За что, - яростно ткнул пальцем в покрытые заиндевевшим стеклом фотографии детей, - их сиротами сделал?

- Не хотел говорить, а скажу, - решился Маслов, - теперь все равно. Знаете, что Макаров на Большую землю радировал? - "Поезд под угрозой гибели" - радировал!

- Из-за, тебя, краснобай, остались! - набросился на Валеру Сомов. - "Не огорчайте батю, ребята, пошли вместе…" Распелась канарейка! Вот и пошли… Выхаркивай теперича легкие, чтоб батя не огорчался!

Валера прикрыл рукой глаза.

- Подонок, ты, Васька, - сплюнув, сказал Игнат. - Думал, просто жмот, а ты еще и подонок!

- За подонка - знаешь? - Сомов рванулся к Игнату и затих, прижатый к месту тяжелой рукой Леньки.

- Драться не дам, я с Игнатом согласный, - хмуро сказал тот.

- Куда мне драться… - Лицо Сомова скривилось, голос дрогнул, перешел в шепот: - Подохнуть бы спокойно…

- Все высказались? - тихо спросил Гаврилов.

И, подождав мгновение, взревел:

- Эй, ты, мокрица, протри глаза, слез на дорогу не хватит! Разнюнился… баба! Слюни распустил… На тот свет собрался? Туда тебе и дорога, живые по такому сморчку плакать не будут! - И свирепо повернулся к Валере: - Зачем их уговаривал, кто разрешил?! Пусть бы улетели к чертовой матери, чем гирями на ногах висеть! Молчать, когда начальник поезда говорит! (Все свирепея.) Да, виноват - баб в поход взял! Зачем свой троллейбус бросил, если кишка тонка? (Сомову.) А ты чего писал "с благодарностью принимаю приглашение", когда знал, что я не в Алушту собрался? (Это Маслову.) Тьфу! Я вам дам помирать, на том свете тошно будет!

Перевел дух, бешеным взглядом обвел притихших людей:

- Чего носом стол долбишь? (По адресу Леньки.) За девками бегать легче, чем по Антарктиде ходить? А вы? (На братьев.) Полудохлый тюлень веселее смотрит! Зарубите себе на носу каждый: помереть никому не позволю. Пригоним хотя бы полпоезда в Мирный - ложись и помирай, кто желает. Тебя, Сомов, отстраняю от машины, сдай Жмуркину Антону. С тобой, Маслов, разговор особый. Всем пить чай и располагаться на отдых.

- Не вставайте, ребята, сам разолью, - заторопился Петя. - Пейте, ребята, пока горячий.

- Раз пошла такая пьянка… - сбивая напряжение, пошутил Алексей Антонов, - разреши, батя, каждому по сигарете.

Закурили, молча и с наслаждением подымили.

- Ты главное ответь, - поднял голову Сомов. - Когда с Востока уходили, знал или не знал про солярку?

- Не знал, Вася, честно говорю, - ответил Гаврилов. - А если б знал… - докурил до пальцев сигарету, загасил в пепельнице, жестяной крышке из-под киноленты… - все равно пошел бы!

- Один? - недоверчиво спросил Маслов.

- Один в поле не воин. - Гаврилов взял протянутый Валеркой окурок, благодарно кивнул, жадно затянулся. - В походе одному делать нечего. С Игнатом пошел бы, с Алексеем, с Давидом, с Валерой. "Коммунисты, вперед!" - как когда-то на фронте… И Ленька небось посовестился бы дядюшку, почти родного, бросать. А может, и еще кто.

- Как главный фрикцион или коробку менять, все бегают, орут: "Где Тошка? Куда задевался Тошка?" - затараторил Тошка. - А как в кино идти или пряники жевать, про Тошку никто ни ползвука!

- И Тошка, - серьезно добавил Гаврилов. - Нельзя было, сынки, не идти в этот поход… Был у меня кореш - комбат Димка Свиридов, два года рядом провоевали, сколько раз друг друга из беды вытаскивали - и счет потерял. Да такое никто на фронте и не считал, там, как и у нас в полярке, выручил друга - и знаешь: завтра он тебя выручит. Так я вот к чему. Зимой сорок пятого Вислу форсировали, нужно было до зарезу с тыла прорваться к деревне. Гаврилов рукой сдвинул посуду и при помощи вилок показал, как располагались стороны. - А с тыла, вот здесь, по разведданным, то ли было, то ли могло быть минное поле. Времени в обрез, не возьмем деревню, посередь которой шло шоссе, - сорвется операция. Сподручней всех заходить в тыл было свиридовскому батальону, а Димка, мы ушам не поверили, стал тянуть резину: так, мол, и так, машины не в порядке, личный состав неопытный, боеприпасов недокомплект… Что на него нашло, никто понять не мог. Другой батальон с тыла бросили. На минах три танка потеряли, остальные прорвались, взяли деревню… А со Свиридовым я до конца войны не здоровался, на разу руки не подал. Не знаю, где он сейчас, чем командует…

- Поня-ятно, - протянул Игнат.

- Не хотел, сынки, чтоб вся Антарктида плевалась в нашу сторону, если б на следующий год Восток закрыли, - закончил Гаврилов. - Я-то что, я уже на излете, а вам жить да жить да людям в глаза смотреть…

На камбузе с каждой минутой холодало, под каэшки лез мороз.

- Полаялись и забыли, батя, - с извинением проговорил Маслов. - Не из капрона нервы, сам понимаешь. И помирать опять же никому не охота.

- Не помрем, - сказал Давид. - С Комсомольской дорога под горку пойдет, полегче будет.

- Факт, - поддержал Алексей. - Морозы ослабнут, повысится и давление воздуха и количество кислорода в нем.

- Выйдешь на улицу, - размечтался Тошка, - а там сущая чепуха: минус пятьдесят. Сымай кальсоны и загорай!

Растаяли, заулыбались.

- Как вернемся, - продолжал мечтать Тошка, - соберу пингвинов штук тыщу, расскажу им лекцию про поход. А если кто каркнет, что брешу, - перья из… повыдергаю!

На этот раз не выдержали, рассмеялись.

- Все, Давид, - вытирая слезы, пробормотал Валера, - побаловал тебя, и баста. Тошка, собирай чемоданы - и домой!

Тошка вопросительно взглянул на Гаврилова.

- Пойдешь вместо Сомова, - еще раз повторил Гаврилов. Сомов хрустнул пальцами.

- Ну, батя, вылез из оглоблей, было такое… Только машину сдавать не принуждай, рано списывать меня в пассажиры, пригожусь…

- Сдашь, - проговорил Гаврилов, - на одни сутки. Отдохнуть тебе надо, Вася.

- На сутки - другое дело, - обмяк Сомов. - А то "сдай машину", бог знает, чего подумаешь.

- Кончен бал. - Гаврилов поднялся. - По спальням!

И все разошлись "по спальням". Дежурные разожгли печки-капельницы, салон "Харьковчанки" и жилой балок быстро прогрелись, а в тепле раздеваться одно удовольствие. Залезли в мешки с пуховыми вкладышами, глаза сами собой закрылись, Светало. Понемногу выплывал из тьмы желтый диск, окрашивая в нежно-розовые тона снег и часть небосклона, а позади, где-то над Южным полюсом, густел темно-синий занавес. И оттого солнце казалось не настоящим, а бутафорским, словно осветитель в театре баловался своим искусством. Лучи были косые, на все пространство их не хватало, и на теневых участках снег казался то изумрудным, то красноватым. Но так продолжалось недолго, часа полтора. А потом, по мере того, как солнце пряталось, нежно-розовые тона превращались в багровые, с каждой минутой темнея. И вскоре на почерневшее небо выплыли луна и звезды.

Однако люди ничего этого уже не видели. Точнее, видели, и не раз, но не сейчас, а в прошлые походы, когда шли днем, а спали ночью.

Поезд спал. Утихли двигатели, умолкла рация, и лишь слегка посвистывал ветерок, чуть взметая снежную пыль.

Так спит пружина, пока ее не натянут. Но пружине легче, она стальная, а люди сделаны из плоти и крови.

ВАСИЛИЙ СОМОВ

Сомов заснул в тишине и проснулся от тишины. Выглянул из мешка - никого. Тело протестовало, требовало покоя, но оно всегда протестует и требует, к этому Сомов давно привык. Жаль покидать мешок, так бы, кажется, всю жизнь в нем и провалялся. Слава богу, тепло из балка выдуть еще не успело. Значит, только-только остановились, прикинул Сомов. Проканителишься минут двадцать - будешь лязгать зубами, надевая штаны при минусовой температуре. Вылез. На нижнее шелковое белье надел шерстяное, потом свитер из верблюжьей шерсти, кожаную куртку, каэшку - штаны и телогрейку опять же на верблюжьей шерсти, натянул унты, подшлемник, шапку и, запакованный по всем правилам, вышел из балка на мороз.

Первая мысль: утро, сутки проспал, и впереди снова сон, вместе со всеми. Это хорошо.

Глянул - Комсомольская! Полузасыпанный домик, раскулаченный тягач, что еще в позапрошлом походе бросили, разбитые ящики, разная рухлядь… А цистерна? Круто обернулся, увидел метрах в двухстах цистерну и возле нее людей. Побежал бы, да нельзя здесь бегать, шагом дойти - и за то ногам спасибо. Дошел, не стал задавать вопросов, потому что увидел, как Игнат вытаскивает из горловины щуп, залепленный густой массой.

Завернул Игнат горловину, спустился вниз.

- Привет, Плевако!

Постояли, понурясь. Жали, рвались на Комсомольскую… Была надежда, и нет ее. Гаврилов махнул рукой, пошел к домику, за ним потянулись остальные. Ни слова никто не сказал. Но - удивительное дело! - думал Сомов о цистерне на Комсомольской много раз и замирал от этих дум, а удар перенес без горечи, даже равнодушно. Потому что кожей чувствовал: быть и в той цистерне киселю, и потому, что весь выплеснулся во вчерашнем разговоре, и еще потому, что хорошо выспался и скоро снова ляжет спать на восемь часов. А там видно будет.

Ленька уже откапывал дверь. Молодой, буйвол, здоровый, ничем в жизни не связанный, для себя живет, позавидовал Сомов. А слабак! Таких Сомов видел не раз и не испытывал к ним уважения. Все хорошо - козлами скачут, а как прижмет их - слова не выдавишь. Первый и последний раз парень в походе, точно. Мазуры, Никитин, даже этот шкет Тошка - другое дело, тертые калачи, не говоря уже о бате. Стреляный волчара, битый-перебитый.

Ленька распахнул дверь. На пути к Востоку торопились, в домик не заходили, да и ни к чему было заходить. А теперь все рвутся, может, разжиться чем удастся. Картина знакомая: дизельная электростанция законсервированная, камбуз, в кают-компании стол, стулья, две полки с книгами, стены покрыты толстым слоем игольчатого инея. Никитин - к полке с книгами: Толстой, Флобер! А Сомов - в жилую комнату, к тумбочкам. Открыл одну, вторую… Есть! Стащил рукавицу, трудно гнущимися пальцами пересчитал: двенадцать штук "Беломора". Так-то, брат Никитин, Флобера курить ты будешь…

Узнав про такую удачу, перерыли всю станцию, разгребли по углам сугробы - откопали десяток мерзлых бычков… Зато из камбуза с радостным подвыванием вышел Петя, прижимая к груди несколько килограммовых пачек смерзшейся в камень соли. Тогда только походники и узнали, что соли у них оставалось от силы на неделю.

Вот и все, больше до Мирного жилья не увидишь…

За ужином о цистерне никто не вспоминал - батю щадили и нервы свои берегли. А думали о ней, по глазам было видно. А глаза-то у всех ввалились, носы острые, губы серые - краше в гроб кладут. Хотел Сомов спросить, как перегон дался, но смолчал: и без слов видно, что по уши нахлебались, пока он сон за сном смотрел.

Поужинали, растопили капельницу, улеглись. Сомов привычно расслабился, ожидая, что сию же секунду мозг отключится, но не тут-то было, сна ни в одном глазу. Оглушительно храпел Тошка, посапывал Ленька, беззвучно, как мертвые, лежали Валера и Петя, а Сомов все бодрствовал. Капельница прогрела бак градусов до тридцати, стало жарко. Машинально выпростал из мешка руку, чтобы достать "Шипку", и шепотом выругался. Хотя бы одну "беломорину" заначил, дурак… Курить захотелось до кругов в голове, сладкая слюна заполнила рот, что хочешь отдал бы за три-четыре затяжки. Мысли сосредоточились на камбузной полке, где Петя хранил скудный запас курева, и в мозгу начали возникать варианты, при которых он, Сомов, имел бы законное право пойти на камбуз и всласть накуриться. Но варианты эти были сплошь надуманные, по закону ничего не выходило, а раз так, то лучше про курево не вспоминать. Через четырнадцать часов обед, тогда и подымим.

Сразу засыпаешь - ни о чем не думаешь, во сне все беды проходят, а когда валяешься без смысла и цели, начинают болеть помороженные щеки, нос и кисти рук, стреляет в колене - ревматизм, что ли, начинается, бунтует желудок, вызывая изжогу. Сомов встал, зачерпнул кружкой ледяной натаянной воды из бидона. Прогрел воду у еще не остывшей капельницы, проглотил две таблетки бесалола, запил. Изжога прошла, заснуть бы теперь в самый раз…

А в голову назойливо лез вчерашний разговор. Ненужный был разговор, зряшный. Все равно Гаврилов оказался прав.

Сомов выругал себя: сорвался… Лучше всего молчать. В троллейбусном парке его так и прозвали - молчун. В праздники наряды выписывали - молчал, благодарность объявляли - молчал, ругали - молчал. По своему опыту Сомов знал, что молчаливых не то что любят, а стараются не очень задевать: работает человек - и пусть себе работает, всем кругом польза. А если с начальством спорить, то сегодня выиграешь десятку, а завтра проиграешь сотню.

Обидно, сорвался. В первый раз, а какая разница? Кому самый захудалый тягач подсовывали? Сомову. "Ты, Вася, у нас опытный, ты у вас золотой и серебряный", - уговаривали. Кто три дня на Востоке грузы сдавал, соляр перекачивал, пока остальные водители дрыхли без задних ног? Сомов. Всегда так: вкалывать нужно - Сомова зовут, а, премии, грамоты получать - Иванова, Петрова, Сидорова. Хотя, конечно, бывало и другое. Сомов не без удовлетворения припомнил случай с Гусятниковым, в прошлую экспедицию. Нахрапистый был мужик, громче всех орал на собраниях, Валерку оттирал - к бате лез в замы. "Сомов такой и сякой, - орал, - безынициативный!" А когда на припае у Гусятникова трактор заглох и лед под ним хрустнул, чуть "медвежьей болезнью" не заболел. Трещина узкая, с полметра, нужно неисправность устранить и вперед рвануть, пока не разошлась, а выступальщик этот драпанул с машины. Кто трактор и сани с продовольствием спас? Сомов. Тогда батя за его здоровье выпил и на руках носить пообещал. Нам на руках не надо, ноги пока еще ходят, ты лучше хорошее не помни, а плохое забудь. Так нет, запомнит, ввернет что-нибудь такое в характеристику, и прощай, Антарктида. Садись, Вася, за баранку троллейбуса номер двенадцать и гоняй до одури по маршруту: гостиница "Националь" - больница МПС.

В который раз подсчитал в уме, что имеет здесь, в Антарктиде. Если все собрать, то раза в два с половиной больше, чем зарабатывал в парке. Ладно, была бы шея, а хомут найдется… Дойти бы…

Два раза отзимовал - шесть лет забот не знал, нешуточное дело восемь едоков прокормить, обуть и одеть одному. Конечно, Жалейке неплохо бы сотнягу прирабатывать, но где ей, с хозяйством еле справляется. Вспомнил разговоры друзей: "Куда махнешь в отпуск?" - "В Ялту, а ты?" - "Думаю, в Палангу, на машине!" Горько усмехнулся. Он-то вернется, получат отпускные - и за баранку, да еще сверхурочные ездки будет выпрашивать. Кружка-другая пива - вот а все удовольствие. Для них, подумал Сомов о товарищах, Антарктида - это почет, портреты в газетах, борьба с природой… Вам бы столько нужно было, сколько мне, поняли бы, что такое для меня Антарктида…

Не спится, курить хочется, хоть вой. Чертов Ленька, сунулся тогда в пожар, не мог курево из балка выкинуть. Знал бы такое, первый бы полез. Хотя вряд ли, Ленька - сам себе кормилец, ему море по колено, красуйся, проявляй геройство. А моим хлеб нужен, не портрет с черной окаемкой…

Еще раз позавидовал Леньке, и заныло под ложечкой: вспомнил Сомов молодого Ваську, неженатого, удачливого. Первая удача - в танковых войсках служил, обучился на механика-водителя. Хотя просился на флот, чтоб тельняшку носить и брюки-клеш, пыль девкам в глаза пускать. Не видать бы тогда Антарктиды как своих ушей, для Гаврилова только танкист - человек. Но с батей встреча случилась через шесть лет, а до того отслужил, закончил курсы бульдозеристов и завербовался в Братск. Деньги там были несчитанные, как от них избавиться, не знал.

Назад Дальше