- Эге-е! - воскликнул Ставрук. - Конечно же, мы никогда так не найдем свою экспедицию, только хуже заплутаемся.
- А послушайте-ка, добрые люди! - воскликнул Судзуки. - Раз вы хорошо знаете, куда путь, и раз дело у вас не ахти как срочное, то не возьметесь ли вы провести нас туда? Предлагаю вам по десять тысяч!
Петров стал отпираться, внимательно следя при этом за Соломдигой, который начинал колебаться. И когда диверсант убедился, что ороч готов предложить свои услуги, он сказал:
- Э-э, да где наша не пропадала! Повидаем Дубенцова, поохотимся возле озера, там много изюбря… Я согласен!
Этого, кажется, Соломдига и ждал. Он тоже решительно заявил о своем желании еще раз повидать Дубенцова и побывать у Сыгдзы-му. В попутном стойбище он предупредит, чтобы передали домой о его походе к Сыгдзы-му, Тут же было оформлено на бумаге трудовое соглашение, скрепленное подписями обеих сторон, и был выдан на руки аванс в половинном размере. Они заночевали здесь же, в распадке, а с рассветом тронулись в далекий путь.
- Пока что можно позавидовать нашему везению, - говорил Судзуки Петрову, идя рядом с ним позади лошади.
- Но у меня вызывает опасение стойбище. По словам проводника, мы прибудем туда вечером, значит, в стойбище будет ночлег. Боюсь, что туземец разболтается со своими единоплеменниками и начнет вдаваться в опасные для нас подробности. Надо как-то избежать такой возможности.
- Это нетрудно сделать, господин начальник, - вполголоса отвечал Петров. - Мы сделаем так, чтобы не дойти к вечеру до стойбища. Заночуем в тайге, а завтра днем всего на несколько минут задержимся в стойбище, для того чтобы проводник сделал свои поручения.
- Вы подали дельную мысль, - согласился старый шпион. - Нужно придумать убедительную причину задержки. Может быть, вам или мне самому симулировать какую-нибудь болезнь? Ну, например, вывих ноги или боль в желудке, не позволяющую идти.
- При этом не следует забывать, господин начальник, - заметил диверсант, - что мы должны делать все, чтобы вообще не вызывать подозрений у нашего проводника. Не нужно представлять его себе ничего не понимающим. Всякую фальшь это дитя природы улавливает лучше, чем мы, люди цивилизации.
- Что же вы предлагаете?
Некоторое время Петров шел молча, что-то обдумывая.
- Есть вариант, - наконец молвил он. - Поскольку вы в представлении проводника геологи, то не плохо бы покопаться в земле в поисках, например, какого-нибудь молибдена или бокситовой глины.
В четвертом часу пополудни Судзуки мастерски разыграл находку "бокситовой глины", остановившись у выхода самой обыкновенной глины. Он принялся копать шурф, и так как лопата была только одна, то они работали попеременно дотемна. Соломдига, все время торопивший их, в конце концов должен был смириться с тем, что здесь нужно устраивать ночлег, и стал разводить костер.
- До стойбища мало-мало осталось ходи, - с тихим сожалением говорил он, - однако пять километров…
Назавтра они встали с рассветом и на восходе солнца были уже в стойбище. Население стойбища еще спало, только кое-где у летних очагов показывались женщины.
Судзуки дал Соломдиге времени ровно столько, сколько нужно, чтобы сказать пять слов. Бедный ороч не обмолвился даже ни единым лишним словом со своим приятелем, к которому заглянул на минуту. Не останавливаясь, диверсанты быстро проследовали через спящее стойбище, сопровождаемые дружным лаем собак.
От стойбища путь лежал по охотничьей тропе, на которой больше уже не было жилья. Но и она лишь два дня вела в нужном направлении, а затем свернула в сторону.
Началось трудное путешествие по бездорожью, сквозь густые заросли, по приметам, знакомым лишь Соломдиге да отчасти бывшему топографу-практиканту Петрову.
Горы в этих местах небольшие, но к морю сбегают очень круто. Один подъем сменяется другим, распадки упираются в высокие осыпи, непрерывных долин почти нет. Плохое знание правил навьючивания лошади, безжалостное обращение с животным, которому не давали достаточного отдыха, торопливость при спусках по крутым склонам - все это привело к тому, что седло истерло спину лошади до крови. Образовался нарыв. На одной из остановок обнаружилось, что нарыв прорвался и на его месте открылась рана.
- Худо, однако, - говорил Соломдига, недовольный отношением спутников к лошади, - ему могу пропади…
- Что же ты предлагаешь? - опросил Судзуки.
- Таскай люди сумка, лошадь надо мало-мало отдыхай.
- Еще чего недоставало! - воскликнул всем и всегда недовольный Ставрук. - Я должен работать вместо лошади! Лучше тогда пристрелить ее к чертям!
- Зачем стреляй?! - рассердился Соломдига. - Мало-мало лечи, и его опять работай. Тебе худой человек.
- Ну, ты, дикарь, что орешь на меня! - гаркнул Ставрук.
- Послушайте!.. - с ненавистью прошипел жестким голосом Судзуки и деспотически посмотрел на Ставрука.
- Груз распределим между собой, лошадь будем лечить.
Гибель лошади может нам слишком дорого обойтись.
После первого же дня похода с тяжелым грузом за плечами диверсанты стали молчаливыми, раздражительными, мрачными. Ссоры вспыхивали поминутно и по самым пустяковым причинам: то кто-то из передних не предупредил, отпустив согнутую в дугу ветку, и она хлестко стеганула по лицу идущего следом; то медленно закипает чай; то задний свалил камешек на крутом спуске, и он стукнул по ногам идущего впереди…
Наибольшую нетерпимость проявлял Ставрук. Его недовольство своим положением, видимо, вызывалось еще и тем, что почти с первого дня Судзуки стал обращаться с ним, как с чернорабочим, тогда как с Петровым они образовали как бы своего рода аристократическую касту: подолгу разговаривали на японском языке о чем-то своем, иногда смеялись, не посвящая в смешное Ставрука, вызывая у него подозрение, что предметом смеха является он сам, и - что особенно возмущало Ставрука - за завтраком и ужином Судзуки клал в свою кружку и в кружку Петрова больше какао, чем в посудины Ставрука и Соломдиги.
Однако главные испытания были впереди. На второй или на третий день после того, как рана на спине лошади поджила и животное вновь навьючили, диверсанты спустились в глубокую долину и остановились у небольшой речки, преградившей путь. Речка, хотя и небольшая, была очень бурной и глубокой.
Несмотря на советы Соломдиги - всем переправляться вброд, а лошадь вести в поводу, Судзуки сделал посвоему. Он велел Ставруку и Соломдиге отправляться вброд, а сам сел на лошадь и позади себя усадил Петрова.
- Своей тяжестью мы будем помогать устойчивости лошади на сильном течении, - пояснил он.
Раздевшись, Ставрук и Соломдига с трудом перебрели речку. По их следу пустил лошадь и японец. Едва она сделала три-четыре шага от берега, как вода перелилась ей через спину. Все видели, что назревает катастрофа: вьюки залило водой, лошадь все более погружается, а седоки в панике ухватились за гриву, всей тяжестью опрокинувшись на шею лошади.
- Слезай, слезай вода! - кричал с того берега Соломдига.
- Да прыгайте же, черт вас побери! - горланил Ставрук. - Вы же топите лошадь и все имущество!
Но растерявшиеся седоки не успели ничего сделать.
Течением подбило ноги лошади, она попыталась плыть, но груз задавил ее, и она ушла под воду. Судзуки и Петров с перекошенными от ужаса лицами бросились вплавь и вскоре встали на ноги. Тем временем течение закрутило и потащило лошадь. Она, видимо, зачерпнула ушами воду и вскоре прекратила борьбу. К счастью, река неподалеку делала крутой поворот, и там труп лошади вместе с грузом подбило под корягу.
Ставрук и Соломдига кинулись туда, чтобы спасти хоть часть вьюков. По корягам они добрались до трупа лошади и попытались вытащить его из корневищ. Им это не удалось.
Ставрук хотел было заставить Соломдигу спуститься в воду и отстегнуть вьючное седло, но проводник наотрез отказался: он не умел плавать. Подоспевший Судзуки приказал самому Ставруку выполнить эту работу. Тот, безобразно ругаясь, проклиная всех и вся, спустился в воду и после больших хлопот отстегнул подпруги. Но лошадь придавила вьюки. Подав конец подпруги Соломдиге и Петрову, сидящим на корягах, он попросил у ороча большой охотничий нож и стал потрошить лошадь, чтобы по частям стащить ее с вьюка. Вскоре вьюки освободились, и их выволокли на берег.
Несколько минут все отдыхали, не обмолвившись ни словом. Наконец Судзуки приказал разобрать сумы и осмотреть содержимое. Там все было перемочено. Прежде чем двигаться дальше, решено было все просушить и отсортировать.
К вечеру эта работа была кончена. Выяснилось, что путешественники лишились большей половины сахара, соли, почти всего хлеба, превратившегося в гущу. Уцелели лишь галеты в двух ведерных банках, сгущенное молоко и мясные консервы. Две банки, обернутые клеенкой и прорезиненной материей, при Соломдиге не открывали - там были гранаты. С ними ушел Петров за поворот реки. Через час оттуда донесся глухой взрыв, происшедший в воде.
Вскоре явился Петров. - Все в порядке, - доложил он Судзуки. Вечером Судзуки объявил, что вводится строгое нормирование продуктов, особенно галет и сахара. Впереди, по подсчетам Соломдиги, оставался путь в двенадцать- тринадцать дней. Из расчета этого времени и была распределена посуточно половина продовольствия. Вторую половину Судзуки объявил неприкосновенным запасом.
С гибелью лошади ноша на плечах каждого увеличилась, и это еще более обострило отношения между диверсантами, в частности между Ставруком и Петровым.
Они без конца ссорились, и с каждым днем ненависть между ними накалялась. Но Петрова поддерживал во всем Судзуки, и злоба Ставрука была бессильной. Однако скоро Ставрук получил счастливую возможность уронить в глазах Судзуки авторитет Петрова.
Он стал подозревать, что Петров ворует галеты. Однажды он увидел, как тот, нарочно отстав, торопливо жует галету; в другой раз он заметил на губах Петрова крошки после того, как тот сходил в кусты. Ставрук решил подкараулить и поймать вора.
Сдав ночью дежурство Петрову у костра, он улегся и сделал вид, что уснул. Между тем сквозь смеженные веки он наблюдал за Петровым. Прошло около часа времени.
Наконец Ставрук увидел: Петров бесшумно придвинулся к сумке и стал горстями накладывать галеты себе за пазуху.
- Это еще что такое? - торжествующе, с издевкой гаркнул Ставрук. - Воруете, господин Петров?
Диверсант, как ужаленный, отскочил от сумы. Его лукавые глазки замигали.
- Я укладываю имущество, чтобы удобнее лежало…
- А-а, имущество укладываешь? За пазуху?
- Вы что, вы что кричите на меня? - залепетал он.
От шума проснулись Судзуки и Соломдига. Ставрук, смакуя каждую деталь, подробно рассказал, как все было. Он умолк, и у костра наступила тишина, которая бывает перед бурей. Но бури не произошло. Судзуки спокойно приказал Петрову вернуть галеты.
- У нас в Японии, вы же это знаете, - Судзуки жестко посмотрел на вора, - за это рубят правую руку. Постыдились бы, ведь вы цивилизованный человек! - тихо закончил он, укладываясь спать.
Укрывшись одеялом с головой, он долго молчал, и казалось, уже уснул, как вдруг глухо сказал:
- Если еще повторится нечто подобное, с кем бы это ни случилось, виновный не проживет и часа…
Ничего более не сказав, он уснул.
После этого случая разобщенность между диверсантами перешла в глухую вражду. Но открытых ссор между Ставруком и Петровым не стало - Судзуки запретил их.
Но особенно подозрительные перемены произошли в поведении проводника. В первые дни похода он открыто высказывал свое недовольство, когда наблюдал какоенибудь безобразие со стороны "геологов". Затем он ограничивался лишь советами, но по-прежнему был словоохотлив, любил шутить, часто смеялся. Теперь же он выглядел больным, был мрачным, раздражительным.
Как-то вечером его не стало у костра. Сию же минуту исчез и Судзуки. Японец следил за орочем, и не напрасно:
Соломдига, делая вид, что ищет ягоды, все больше удалялся от стоянки. Время от времени он озирался по сторонам, не замечая Судзуки, зорко наблюдавшего за ним. Вот ороч спустился в распадок и быстро пошел прочь от бивуака. Но у выхода из распадка неожиданно столкнулся с Судзуки.
- Ягоды нет, - сказал японец, держа руку в правом кармане.
- Моя, однако, тоже не находи ягода, - ответил растерявшийся Соломдига, подозрительно метнув глаза на правую руку японца.
- Ружье давай мне, - распорядился Судзуки, заметив, что ороч сжимает ремень берданки, закинутой за плечо. Не вынимая правой руки из кармана, японец подошел к Соломдиге и снял с его плеча ружье.
- Теперь твоя иди вперед, моя пойдет следом, - приказал Судзуки, и они двинулись к бивуаку.
У костра не сразу догадались, что произошло. Только когда ороч опустился к огню, Судзуки сказал:
- Давай-ка твой нож, моя хочу его смотри. Соломдига повиновался беспрекословно.
- Пытался уйти? - первым понял происходящее Петров.
- Да, ягоду пошел собирать…
- Значит, догадался, с кем имеет дело? - вполголоса спросил Ставрук.
Вместо ответа Судзуки разрядил ружье Соломдиги и ушел в лес. Минут через десять он вернулся без ружья.
- Закинули? - спросил Петров.
- Да, пускай теперь попробует найти, - злорадно усмехнулся японец. - На ночь связывать руки и ноги.
Днем ни на минуту не оставлять без охраны.
Обращаясь к проводнику, он объяснил:
- Следующий раз попробуешь бежать, - отрезай тебе левое ухо, - он провел рукой у левого уха. - Если же через десять дней не приведешь нас к Сыгдзы-му, сделаем тебе такой, - при этих словах он взял полено и показал, как перебьет ему кости рук и ног. - Помирай тебе нету, но и ходи нету. Наша бросай тебя тайга, где много муравьи.
Их кушай тебя.
Ороч с ужасом посмотрел на японца и заплакал.
- Ваша люди советский нету, - только и мог произнести он и, покачиваясь, стал стонать и бормотать что-то про себя на своем языке.
Часть вторая
ВЛАСТЬ ДЕБРЕЙ
Глава первая
Пахом Степанович покидает лагерь. - Глухая долина. - Каменный рябчик. - Ночная тревога. - Рысь. - Затесы на дереве. - Письмо.
Пахом Степанович отправился на поиски Дубенцова и Анюты сразу же после того, как снарядил Черемховского в больницу. Распрощавшись с теми немногими, кто оставался теперь в опустевшем лагере на плато, он накинул на руку повод лошади и двинулся на восток, к Близнецам.
От Близнецов он прибыл к развилке долины, где была оставлена веха, и теперь пошел по следу, проделанному им и Черемховским вчера. В десятом часу утра он достиг болотистой впадины, где вчера профессор обнаружил магнитную аномалию. Здесь он расседлал мерина и принялся готовить себе завтрак, чтобы подкрепиться перед началом трудной работы следопыта.
За долгие годы скитаний по тайге у Пахома Степановича не только выработалась привычка вести себя в глухом лесу, как в собственном доме, но и накопился опыт все делать четко, без лишних движений, без лишней затраты времени и труда. Он знал, где искать воду, каким пользоваться топливом, чтобы скорее сварить пищу, где ставить бивуак в зависимости от погоды и времени дня. Тайга для него не была загадкой - наоборот, она была для него открытой книгой, которую он умел мастерски читать.
Из этого глубокого знания таежной жизни у него и складывалось мастерство следопыта. Трудно было бы уложить в какие-то конкретные правила то, что составляло это мастерство.
Он искал след человека или зверя в дремучем лесу иногда по еле заметным бороздкам в траве, по вмятинам в трухлявом валежнике, иногда обращал внимание на свежесломанную или неестественно повернутую веточку или листок. Он обладал каким-то внутренним чутьем, знанием множества почти неуловимых примет, умением строить догадки, предположения, которые, как правило, оправдывались. Это было искусство, и в этом искусстве он почти не имел себе равных.
Позавтракав и отдохнув, Пахом Степанович повел след Дубенцова и Анюты. Уже на первом километре их след потерялся на каменной осыпи, вдоль подножия сопки, где прошли заблудившиеся. Пахом Степанович не остановился, а пошел через осыпь наугад, уверенный, что Дубенцов и Анюта прошли именно здесь, а не в ином месте. Миновав осыпь, он долго искал след, ползал на коленях, и, наконец, найдя его, больше уже не терял до вечера.
Вечер застал Пахома Степановича в глубокой узкой долине, глухой и мрачной, как подземелье. По дну ее струился маленький ручей. Таежник оставил у следа остроганную палку и хотел было уже устраивать себе ночлег, как вдруг его внимание привлек непонятный звук, напоминающий писк цыплят, когда они усаживаются на насест. Пахом Степанович пригляделся к кусту орешника, что распустился у самого ручья, и в густеющем мраке увидел на ветках несколько крупных птиц, похожих на курочек. По светлосерому оперению он узнал каменных рябчиков - самых беспечных из всех пернатых, населяющих тайгу. Таежник знал, что на них не требуется тратить даже заряда. Ему приходилось видеть этих птиц и раньше в разных уголках тайги. Пахом Степанович усмехнулся, словно встретил старых знакомых, срезал ветку, очистил ее от сучков, а вершину ветки загнул и устроил на ней нечто вроде петельки. С этим нехитрым орудием он подошел к кусту орешника. Птицы, не трогаясь с места, вертели головами, не без удивления рассматривая человека. А старый таежник, действуя с большой осторожностью, стал медленно надевать петельку на голову крайней птицы. Рябчик удивленно склонял голову то на одну, то на другую сторону, косил на Пахома Степановича круглой бусинкой глаза, окаймленного оранжево-красным ободком, потом энергичнее завертел головой, стал сердито клевать ветку, но улетать и не помышлял. Когда петля была уже на шее птицы, Пахом Степанович легким, но быстрым рывком сдернул ее с куста и ножом отсек голову. Несколько рябчиков, спугнутых шумом, улетели, но два продолжали сидеть как ни в чем не бывало. Одного из них Пахом Степанович снял с куста этим же способом, и только тогда улетел последний.
Привязав коня к кусту орешника на длинный, тонкий, крепкий канат, старый таежник облюбовал место для себя и принялся готовить ночлег. Земля была влажной после прошедших дождей. Пахом Степанович натаскал кучу сушняка и развел под ним огонь. Скоро огромный костер пылал на дне глухой долины, бросая зловещие красные отсветы на выступающие из темноты мощные стволы кедров и пихты.
Сухой валежник сгорел быстро. Пахом Степанович сгреб головни и золу в ручей. На том месте, где только что полыхал костер, земля стала сухой и теплой. Здесь таежник и устроил себе ночлег. Он разостлал по земле пихтовую кору, а поверх бросил кабанью шкуру - свою неизменную таежную постель. Над шкурой натянул палатку-накомарник, потом перетащил все имущество в палатку и только после этого принялся готовить ужин.
В долине стало совсем темно, хотя в просветах между кронами еще виднелось зеленовато-прозрачное небо - видимо, солнце еще не скрылось за горизонтом. В вершинах деревьев гулял ветер. Тайга гудела глухо, однообразно, нагоняя тоскливые думы на путника. Из всех времен суток в тайге Пахом Степанович больше всего не любил вечер, особенно когда приходилось бывать одному среди дремучих зарослей леса. В такую пору на старого таежника наваливалась необъяснимая тоска. Отчего бы?