Лилиан Джерсдейл было очень страшно за любимого человека, и все же немалую долю того страха внушал он сам. Разве могла она представить, что под крахмальной рубашкой и модным костюмом ее суженого таился такой грозный, величественный дикарь? И разве она знала, каков мужчина в бою? Схватка, что кипела у нее перед глазами, не была, разумеется, схваткой нынешнего времени, и мужчина не был современным человеком. То был не мистер Джеймс Дж. Уорд, бизнесмен из Сан-Франциско, а некто неизвестный и безымянный, какой-то свирепый, первобытный дикарь, который прихотью случая ожил много тысячелетий спустя.
Продолжая бешено лаять, собаки метались вокруг, бросаясь на медведя и отвлекая его внимание. Как только зверь поворачивался, чтобы отразить нападение сзади, человек прыгал вперед и обрушивал на него свою дубину. Разъяренный медведь снова кидался на противника, но тот отскакивал, стараясь не налететь на собак, отступал, кружил взад и вперед. Тогда собаки опять бросались на медведя, и тот опять огрызался на них.
Конец схватки был неожиданным. Повернувшись, медведь со всего размаха так хватил собаку лапой, что она с перебитым позвоночником и сломанными ребрами отлетела футов на шесть в сторону. Зверь в человеке впал в неистовство. На губах у него выступила пена, из груди вырвался дикий, нечленораздельный вопль; он рванулся вперед и, размахнувшись, изо всех сил опустил дубинку на голову поднявшегося на задние лапы животного. Даже череп медведя не мог выдержать такого, сокрушительной силы, удара; и зверь рухнул на землю, где его принялись терзать собаки. Человек, перемахнув через рычащую свору, вскочил на медвежью тушу и там, освещенный ярким светом, опираясь на свою дубинку, запел на неизвестном наречии победную песнь - такую древнюю, что профессор Верц отдал бы десять лет жизни, чтобы услышать ее.
Гости кинулись к победителю, бурно приветствуя его, но тут Джеймс Уорд внезапно посмотрел глазами древнего тевтонца на хрупкую белокурую девушку двадцатого века, которую он любил, и что-то оборвалось в нем. Неверными шагами он направился к ней, потом уронил дубинку и, пошатнувшись, чуть не упал. Что-то случилось с ним. Невыносимо болела голова. Душа, казалось, распадается на части. Он обернулся, следя глазами за взглядами остальных, и увидел обглоданный скелет медведя. Он закричал, рванулся было бежать, но его удержали и бережно отвели в дом.
Джеймс Дж. Уорд по-прежнему заправляет делами фирмы "Уорд, Ноулз и Кo". Но он не живет теперь за городом и не гоняется лунными ночами за койотами. Живший в нем древний тевтонец умер в ту ночь, когда в Мельничной Долине произошла схватка с медведем. Теперь Джеймс Дж. Уорд - только Джеймс Дж. Уорд и никто больше; ни единую часть своего существа не делит он с бродягой, случайно уцелевшим с тех времен, когда мир был юным. Джеймс Дж. Уорд стал настолько современным человеком, что вполне познал безотчетный страх, который горьким проклятием висит над цивилизацией. Он боится темноты, и мысль о том, чтобы пойти ночью в лес на прогулку, повергает его в смятение. Городской дом Джеймса Уорда - пример порядка и изящества, а хозяин его обнаруживает большой интерес ко всякого рода устройствам, защищающим от взломщиков. По стенам всюду протянуты провода, и после того, как расходятся спать, редкий гость повернется в своей постели без того, чтобы не включился сигнал тревоги. Джеймс Уорд самолично изобрел комбинированный дверной замок без ключей, который можно при переездах носить в жилетном кармане и безбоязненно использовать при любых условиях. Но жена не считает его трусом. Она знает, что муж ее не трус. А он, подобно любой знаменитости, преспокойно почиет на лаврах. Мужество Джеймса Дж. Уорда не ставится под сомнение теми из его друзей, которые знают о происшествии в Мельничной Долине.
Польза сомнения
I
Картер Уотсон, зажав под мышкой номер журнала, медленно шел по городу, с любопытством озираясь вокруг. Двадцать лет он не был здесь и теперь замечал везде большие, просто поразительные перемены. В ту пору, когда он, еще мальчуганом, шатался по улицам этого западного городка, здесь было тридцать тысяч жителей, а теперь их насчитывалось триста тысяч. Когда-то улица, по которой он шагал, представляла собой тихий рабочий квартал, а сейчас она кишела китайскими и японскими лавчонками вперемежку с притонами и кабаками самого низкого пошиба. Мирная уличка его юношеских лет превратилась в самый бандитский квартал города.
Он посмотрел на часы. Половина шестого. В это время дня в таких местах бывает затишье; Уотсон хорошо это знал, но его разбирало любопытство. В течение двух десятков лет, которые он провел в скитаниях, изучая социальные условия во всех странах земного шара, он хранил память о своем родном городе как о мирном и отрадном уголке. Метаморфоза, происшедшая здесь, его ошеломляла. Он решил продолжать прогулку и увидеть своими глазами, до какой степени позора дошел его город.
Картер Уотсон был наделен чуткой гражданской совестью. Человек состоятельный и независимый, он не любил растрачивать энергию на изысканные званые обеды и чаепития в светском обществе; он был равнодушен к актрисам, скаковым лошадям и тому подобным развлечениям. Его коньком были вопросы морали, и он мнил себя реформатором, хотя деятельность его заключалась преимущественно в том, что он сотрудничал в толстых и тонких журналах и выпускал блестящие умные книги о рабочем классе и обитателях трущоб.
Некоторые из двадцати семи прославивших его трудов носили такие заглавия: "Если бы Христос явился в Новый Орлеан", "Истощенный рабочий", "Жилищная реформа в Берлине", "Сельские трущобы Англии", "Население Ист-Сайда", "Реформа в противовес революции", "Университетский городок - обитель радикализма" и "Пещерные люди цивилизации".
Однако Картер Уотсон не был ни одержимым, ни фанатиком. Натыкаясь на ужасы, он не терялся - он их изучал и разоблачал. Не склонен он был и к наивному энтузиазму. Его выручал природный юмор, накопленный годами опыт, философский ум и вялый темперамент; он не верил в молниеносные преобразования, полагая, что общество может совершенствоваться только путем долгой и трудной эволюции. Он не признавал ни коротких путей, ни внезапных перерождений: человечество придет к совершенству лишь путем жертв и страданий, только таким путем осуществлялись до сих пор все социальные реформы.
В этот летний вечер Картер Уотсон испытывал живейшее любопытство исследователя. Он остановился перед баром, на вывеске которого красовалась надпись "Вендом". У этого заведения было два входа. Одна дверь, видимо, вела прямо к буфетной стойке. Этот вход Картер не стал исследовать. За другой дверью тянулся узкий коридор. Пройдя его. Картер очутился в большой комнате, заставленной столиками и стульями. Здесь не было ни души. В дальнем углу он заметил пианино. Сказав себе мысленно, что сюда еще надо будет вернуться и присмотреться к людям, которые выпивают за этими столиками, он продолжал свой обход.
Из комнаты небольшой коридорчик вел в кухню, и здесь за столом в одиночестве ужинал Пэтси Хоран, хозяин "Вендома", торопившийся поесть до вечернего наплыва посетителей. Пэтси Хоран был зол на весь мир. Он сегодня встал с левой ноги, и целый день у него ничего не ладилось. Его подчиненные знали, что он нынче не в духе. Но Картеру Уотсону это было неизвестно. Когда он вошел, угрюмый взгляд Пэтси Хорана случайно остановился на пестрой обложке журнала, который Картер держал под мышкой. Пэтси не знал Картера Уотсона, не знал и того, что под мышкой у него попросту иллюстрированный журнал. В своем раздражении Пэтси решил, что незнакомец принадлежит к разряду тех назойливых субъектов, которые портят и уродуют стены его трактира, наклеивая на них или прикалывая кнопками всякие рекламные объявления. С этого и началась вся история. Пэтси, держа в руках нож и вилку, подскочил к Картеру Уотсону.
- Вон отсюда! - взревел он. - Знаю я ваши штуки!
Картер Уотсон опешил. Человек вырос перед ним, как чертик из табакерки.
- Стены пачкать? - кричал Пэтси, изрыгая поток сочных и довольно-таки отвратительных эпитетов.
- Если я вас чем-нибудь неумышленно обидел… Ничего больше посетителю выговорить не удалось.
Пэтси перебил его.
- Заткни глотку и убирайся прочь! - изрек он, для большей убедительности размахивая ножом и вилкой.
Картер Уотсон мгновенно представил себе, как вилка вонзается ему в бок, и, поняв, что благоразумнее будет "заткнуть глотку", быстро пошел к двери. Но его покорное отступление, видимо, еще больше разъярило Пэтси Хорана, ибо сей достойный джентльмен, выронив из рук и вилку и нож, кинулся на него.
Пэтси Хоран весил сто восемьдесят фунтов. Столько же весил и Уотсон. В этом отношении шансы были равны. Но Пэтси был просто напористый и грубый трактирный забияка, тогда как Уотсон был искусный боксер. В этом заключалось его преимущество. Сильно размахнувшись, Пэтси промазал, попав кулаком в пустоту. Уотсону следовало ударить его наотмашь и бежать. Но Уотсон обладал и другим преимуществом: опыт, приобретенный при исследовании трущоб и гетто, воспитал в нем выдержку. Круто обернувшись, он, вместо того чтобы нанести удар, быстро нагнулся, избегнув удара противника. У Пэтси, который ринулся вперед, как бык, была сила разбега, тогда как у Уотсона в момент, когда он повернулся, ее не было. В результате оба всей тяжестью своих трехсот шестидесяти фунтов с грохотом рухнули на пол, причем Уотсон очутился под противником. Он лежал у задней стены, - и до двери на улицу было сто пятьдесят футов, - необходимо было быстро что-нибудь придумать. Прежде всего - избежать скандала! Ему вовсе не хотелось, чтобы его имя попало в газеты города, где он вырос и где у него еще много родственников и старых друзей.
Он обхватил тело лежавшего на нем человека, крепко стиснул его и стал ждать помощи, которая должна была явиться в ответ на шум, вызванный их падением. И помощь явилась: шестеро мужчин вбежали из зала и полукругом обступили лежавших.
- Снимите его, ребята! - сказал Уотсон. - Я его не трогал и не желаю с ним драться.
Но зрители хранили молчание. Уотсон держал своего противника и ждал. После ряда неудачных попыток ударить Уотсона Пэтси начал переговоры:
- Уберите руки, тогда я слезу. Уотсон отпустил его, но Пэтси, вскочив и наклонившись над лежащим противником, замахнулся на него.
- Вставай! - скомандовал он.
Голос его звучал грозно и неумолимо, подобно гласу Божию в день Страшного суда, и Уотсон понял, что пощады ждать нечего.
- Отойдите прочь, и я встану, - возразил он.
- Вставай, если ты порядочный человек! - крикнул Пэтси; его бледно-голубые глаза пылали яростью, и кулак сжался для сокрушительного удара.
В тот же миг он отвел ногу назад, чтобы пнуть противника в лицо. Скрестив руки, Уотсон загородил ими лицо и вскочил на ноги так проворно, что успел схватить противника прежде, чем тот изловчился для удара. Не выпуская его, он обратился к свидетелям:
- Уберите его от меня, ребята! Вы видите, я его не бью. Я не лезу в драку. Я хочу уйти отсюда.
Круг оставался недвижим и безмолвен. Молчание это принимало зловещий характер, и у Уотсона захолонуло сердце. Пэтси сделал попытку свалить его с ног, но Уотсон опрокинул его на спину и устремился к выходу. Однако зрители толпою загородили ему дорогу. Он обратил внимание на их лица - бледные, одутловатые лица людей, никогда не видящих солнца, - и понял, что это ночные хищники городских трущоб. Его оттеснили назад к Пэтси, и тот опять кинулся на него. Уотсон обхватил его и, пользуясь минутой передышки, снова воззвал к шайке. Но обращение его осталось гласом вопиющего в пустыне. Ему стало жутко. Он знал немало случаев, когда в таких притонах посетителям-одиночкам ломали ребра, увечили, забивали их до смерти. Он понял также, что, если хочет спастись, не должен наносить ударов ни нападающему, ни его пособникам.
Но в нем заговорило справедливое возмущение. Семеро против одного - это никак нельзя назвать честной игрой! Он злился, в нем просыпался дремлющий в человеке зверь, жаждущий боя. Но он вспомнил о жене и детях, о неоконченной книге, о своем обширном - в десять тысяч акров - ранчо в горах, которое он так любил. Мимолетным видением сверкнуло перед ним голубое небо, залитые солнцем, усеянные цветами луга, скот, лениво бредущий по колено в воде, форели в ручьях. Жизнь была хороша, слишком хороша, чтобы рисковать ею из-за минутной вспышки животной ярости! Словом, Картер Уотсон быстро остыл и ощутил страх.
Его противник, крепко взятый в тиски, силился вырваться. Уотсон снова положил его на пол, бросился к двери, но был оттеснен компанией мучнистолицых сообщников Пэтси. Опять пришлось ему увернуться от кулаков Пэтси и взять его в тиски. Это повторялось много раз. Уотсон становился все спокойнее и увереннее, а озадаченный Пэтси, спасовав перед противником, все больше распалялся дикой яростью. Зажатый Уотсоном в тиски, он стал колотиться о него головой. Сначала ударился лбом о нос Уотсона. В последовавших за этим схватках Уотсон прижимался лицом к груди Пэтси. Разъяренный Пэтси стал колотиться головой об его темя и таким манером подбил себе собственный глаз, нос и щеку. И чем больше Пэтси причинял себе увечий, тем ожесточеннее колотился он головой о голову противника.
Это одностороннее побоище продолжалось минут двенадцать - пятнадцать. Уотсон не нанес ни единого удара и лишь старался увертываться. Когда он в минуты передышки, кружась между столами, делал попытки продвинуться к выходу, люди с меловыми лицами хватали его за полы и отбрасывали назад к Пэтси. По временам - это повторялось множество раз - Картер, повертев Пэтси, клал его на обе лопатки, стараясь в то же время приблизиться к двери.
В конце концов, без шапки, растрепанный, с окровавленным носом и подбитым глазом, Уотсон выскочил на улицу и попал в объятия полисмена.
- Арестуйте этого человека! - задыхаясь, выговорил Уотсон.
- Привет, Пэтси, - сказал полисмен. - Из-за чего перепалка?
- Здорово, Чарли, - был ответ. - Этот тип входит…
- Арестуйте этого человека, полисмен! - повторил Уотсон.
- Пошел! Пошел! Проваливай! - сказал Пэтси.
- Проваливай! - поддержал его полисмен. - А не уйдешь, так я тебя засажу куда следует.
- Не уйду, пока вы не арестуете этого человека. Он ни с того ни с сего напал на меня.
- Верно это, Пэтси? - спросил полисмен.
- Нет. Я все расскажу тебе, Чарли, и, клянусь Богом, у меня есть свидетели. Сижу я у себя в кухне за миской супа, как вдруг входит этот парень и начинает приставать ко мне. Я его сроду не видел! Он был пьян…
- Посмотрите на меня, полисмен, - запротестовал возмущенный социолог. - Разве я пьян?
Полицейский окинул его угрюмым, враждебным взглядом и кивнул Пэтси в знак того, что он может продолжать.
- Понимаешь, входит он и начинает хулиганить. "Я Тим Мак-Грэт, говорит, я могу сделать с тобой все, что хочу. Руки вверх". Я засмеялся, а он двинул меня раз, другой, разлил мой суп. Посмотри на мой глаз. Я чуть живой!
- Ну, что вы намерены сделать, полисмен? - спросил Уотсон.
- Ступай, ступай, не то арестую! Тут в душе Картера Уотсона вспыхнуло благородное негодование свободного гражданина.
- Я протестую…
Но полицейский в тот же миг схватил его за плечо и тряхнул так свирепо, что Картер чуть не упал.
- Пойдем, ты арестован!
- Арестуйте же и его! - потребовал Уотсон.
- И не подумаю! - был ответ. - Зачем ты напал на него, когда он мирно ел свой суп?
II
Картер Уотсон был не на шутку взбешен. Мало того, что на него напали, сильно избили и его же потом арестовали, - все утренние газеты вышли с сенсационными заметками о его якобы пьяной ссоре с хозяином знаменитого "Вендома". В заметках не было ни слова правды. Пэтси Хоран и его приятели описали драку со всеми подробностями. Они утверждали, что Картер Уотсон был пьян. Его будто бы трижды выбрасывали в канаву, а он трижды возвращался в трактир, вопя, как бешеный, что разнесет все заведение. "Выдающийся социолог арестован в пьяном виде!" - прочел Уотсон на первой странице одной из газет, поместившей его увеличенный портрет. Другие заголовки гласили:
"Картер Уотсон домогается звания чемпиона!" "Картер Уотсон получил по заслугам!" "Известный социолог пытался разгромить кабак!" "Картер Уотсон нокаутирован Пэтси Хораном в три раунда!"
Выпущенный на поруки, Картер Уотсон на следующее же утро явился в полицейский суд в качестве ответчика "по иску народа к Картеру Уотсону, обвиняемому в нападении на некоего Пэтси Хорана и избиении оного". Но прежде, чем приступить к делу, прокурор, которому платят жалованье за обвинение всех обидчиков "народа", отвел Уотсона в сторону и завел с ним неофициальный разговор.
- Не лучше ли замять это дело? - сказал прокурор. - Мой вам совет, мистер Уотсон: помиритесь с мистером Хораном, пожмите друг другу руки, и все! Одно мое слово судье - и дело будет прекращено.
- Но я вовсе не желаю замять его, - возразил Уотсон. - Ваша обязанность меня обвинять, а не предлагать мне помириться с этим… этим субъектом!
- О, я буду вас обвинять, не беспокойтесь! - резко сказал прокурор.
- Вам придется выступать и против этого Пэтси Хорана, - предупредил Уотсон, - потому что я подам на него в суд за нападение и побои.
- Лучше бы вам пожать друг другу руки и прекратить дело, - повторил прокурор, и на этот раз в его голосе слышалось что-то похожее на угрозу.
Оба дела были назначены к слушанию через неделю у полицейского судьи Уитберга.
- У тебя нет шансов выиграть дело, - сказал Уотсону его друг детства, бывший издатель самой крупной газеты в городе. - Конечно, все понимают, что этот субъект избил тебя. Про него идет самая дурная слава. Но это тебе нисколько не поможет. Оба дела будут прекращены. И только потому, что ты - это ты. Человек менее известный был бы осужден.
- Ничего не понимаю! - воскликнул озадаченный социолог. - На меня ни с того ни с сего напали, жестоко избили, а я не нанес ни одного удара. И я же…
- Это неважно, - прервал Картера его собеседник.
- А что же, скажи?
- Сейчас тебе объясню. Ты восстал против местной полиции и всей политической машины. Кто ты такой? Ты даже не житель нашего города. Здесь у тебя нет избирательного права, ты не можешь иметь никакого влияния на избирателей. А владелец этого кабака командует множеством избирателей в своем районе - он может обеспечить голоса на выборах!
- Не хочешь ли ты сказать, что судья Уитберг способен изменить своему долгу и присяге и оправдать этого скота?
- Увидишь сам, - мрачно ответил приятель. - О, он это сделает очень ловко! Он вынесет архизаконное, архиюридическое решение, изобилующее всеми имеющимися в наших словарях словами о праве и справедливости.
- Но у нас есть газеты! - воскликнул Уотсон.
- Газеты не воюют с властями. Они разделают тебя под орех. Смотри, как они уже успели навредить тебе!
- Стало быть, эти молодчики не напишут правды в протоколе?
- Они напишут что-нибудь настолько правдоподобное, что публика поверит им. Разве ты не знаешь, что они пишут протоколы по инструкциям свыше? Им прикажут исказить истину - и тебе не поздоровится, когда они это сделают. Лучше теперь же покончить с этим. Ты влип в скверную историю!
- Но дело ведь назначено к слушанию!