Он высунулся в окошко и увидел, что находится в лесу, на такой узкой дороге, что конной страже не объехать кареты, - для нападающих это было огромным преимуществом, ибо мушкетеры не могли выступить против них; маршал старался разобраться, что происходит, а в это время какой-то всадник, отражая длинной шпагой удары, которые пытался нанести ему один из мушкетеров, подъехал к карете, крича:
- Выходите, выходите, господин маршал!
- Что такое! Это вы, Анри, вертопрах, так проказничаете! Господа, господа, оставьте его, это ребенок.
Тут де Лоне приказал мушкетерам отступить, и все получили возможность разглядеть друг друга.
- Что за нелегкая занесла вас сюда, - продолжал Басомпьер, - я думал, что вы в Туре, а то и дальше, и исполняете свой долг, а вы вернулись, чтобы совершить такое безрассудство!
- Я вернулся сюда один не ради вас, а по секретному делу, - ответил Сен-Map, понизив голос, - но вас везут, по-видимому, в Бастилию, следовательно, я могу быть уверен, что вы об этом никому не скажете; Бастилия - храм молчания. Однако, если бы вы захотели, - продолжал он, - я освободил бы вас из рук этих господ; кругом такой густой лес, что никакой лошади не пройти. Я узнал от одного крестьянина, что вас схватили в доме моего отца, и это - оскорбление, нанесенное нашей семье даже в большей степени, чем вам.
- Это сделано по приказу короля, дитя мое, а его волю мы должны уважать; приберегите свой пыл для служения ему, тем не менее я благодарю вас от всего сердца. Дайте руку и предоставьте мне продолжать сие милое путешествие.
Де Лоне добавил:
- Да будет мне позволено сказать вам, господин де Сен-Map: король лично уполномочил меня заверить господина маршала, что он огорчен этой необходимостью и просит господина маршала провести несколько дней в Бастилии только из опасений, как бы его не вовлекли в какое-нибудь неправое дело.
Басомпьер ответил, громко рассмеявшись:
- Видите, друг мой, как теперь опекают молодых людей; берегитесь!
- Ну, что ж, поезжайте, - сказал Анри, - не стану разыгрывать из себя странствующего рыцаря ради тех, кому это нежелательно.
Карета помчалась дальше, а Сен-Map тем временем углубился в чащу и глухими тропками направился в замок.
У подножья западной башни юноша остановился. Он был один - Граншан и остальные сопровождавшие его остались позади; не слезая с коня, он вплотную приблизился к стене и приподнял подъемистую решетку на одном из окон нижнего этажа; такие решетки еще можно встретить в некоторых старинных зданиях.
Было за полночь, луна скрылась в тучах. Только хозяин и мог найти дорогу в такой тьме. Башни и кровли слились в одну черную громаду, которая еле выделялась на чуть более светлом небе; в заснувшем замке не было видно ни единого огонька. Сен-Map надвинул на лоб широкополую шляпу, закутался в просторный плащ и стал тревожно ждать.
Чего он ждал? Зачем вернулся? Из-за окна послышался еле внятный шепот:
- Это вы, господин де Сен-Мер?
- Увы, кто же еще может тут быть? Кто, словно злоумышленник, подъедет к отчему дому, но не войдет в него и не попрощается еще раз с матерью? Кто, кроме меня, вернется, чтобы пожаловаться на настоящее, без надежды на будущее?
Нежный голос за окном задрожал, в нем ясно послышались слезы:
- Анри, Анри! На что вам жаловаться? Разве я не сделала больше, гораздо больше, чем было в моих силах? Разве я виновата в том, что, себе на несчастье, родилась дочерью монарха? Разве может человек выбрать себе колыбель, разве может сказать: я хочу родиться пастушкой? Вам хорошо известно, как тягостна судьба принцесс: сердце у них похищают при рождении, всему миру известен их возраст, их уступают по договору, словно город, и им никогда не дозволяется плакать. С той поры как я знакома с вами, чего только я не делала, чтобы приблизиться к счастью и удалиться от трона. Два года я тщетно боролась против неумолимой судьбы, которая отделяет меня от вас, и против вас, который отвлекает меня от долга. Вы сами знаете, я хотела, чтобы меня сочли умершей; да что говорить - я почти желала восстания! Быть может, я благословила бы удар, который лишил бы меня титула, как я благодарила бота, когда мой отец был свергнут с престола; но двор удивляется, королева требует меня; наши мечты развеяны, Анри; мы слишком долго грезили, пора обрести мужество и очнуться. Не вспоминайте больше эти два прекрасные года. Забудьте обо всем и помышляйте только о вашем великом намерении; живите одной-единственной мыслью, будьте честолюбивым… честолюбивым ради меня…
- Неужели все надо забыть, Мария? - ласково проговорил Сен-Мар.
Она ответила не сразу.
- Да, все, как забыла я сама. - Потом она добавила горячо: - Да, забудьте наши счастливые дни, наши долгие вечера и даже наши прогулки в лесу и у пруда, но помните о будущем; поезжайте. Ваш отец был маршалом, - станьте чем-то еще большим, коннетаблем, первым человеком при дворе. Поезжайте, вы молоды, благородны, богаты, отважны, любимы…
- Навеки? - спросил Анри.
- На всю жизнь и на веки вечные.
Сен-Мар встрепенулся и, протянув руку, воскликнул:
- Хорошо же! Клянусь пресвятой девой, имя которой вы носите, вы будете моей, Мария, или же голова моя скатится на эшафоте.
- О небо! Что вы говорите! - воскликнула она, высунув из окна белую ручку, чтобы пожать его руку. - Нет, вы не сделаете ничего предосудительного, поклянитесь мне в этом; вы всегда будете помнить, что король Франции - ваш властелин; любите его больше всего на свете - после той, которая пожертвует ради вас всем и будет томиться, дожидаясь вас. Возьмите этот золотой крестик; держите его у сердца, на него пролилось много моих слез. Помните, что если вы когда-либо окажетесь виноватым перед королем - я буду плакать еще горше. Дайте мне кольцо, которое блестит у вас на пальце. О боже, и моя и ваша рука в крови!
- Пустяки! Это кровь пролилась не ради вас; вы ничего не слышали час тому назад?
- Ничего; а сейчас - вы ничего не слышите?
- Нет, Мария, - только шорох ночной птицы на башне.
- Говорили о нас, я в этом уверена. Но откуда же кровь? Скажите скорей и уезжайте.
- Да, уезжаю; вот облако - оно снова дарит нам темноту. Прощайте, ангел небесный, я буду постоянно взывать к вам. Любовь влила в мое сердце честолюбие словно жгучий яд; да, я впервые чувствую, что возвышенная цель может облагородить честолюбивые помыслы. Прощайте, я еду, чтобы выполнить предначертание судьбы!
- Прощайте! Но думайте и о моей судьбе!
- Наши судьбы ничто не разъединит.
- Ничто, - воскликнула Мария, - разве что смерть!
- Больше смерти я боюсь разлуки, - сказал Сен-Мар.
- Прощайте, я трепещу, прощайте,- прозвучал нежный голос.
И над двумя еще соединенными руками стала медленно опускаться железная решетка.
Тем временем вороной конь не переставая бил копытами о землю и беспокойно ржал; взволнованный всадник пустил его в галоп и вскоре прибыл в Тур, Сен-Гасьенскую колокольню которого он увидел еще издали.
Старик Граншан встретил своего молодого господина не без воркотни, а узнав, что тот не намерен остановиться на ночлег, и вовсе разошелся. Отряд сразу же отправился дальше, а пять дней спустя спокойно, без всяких приключений вошел в Луден, древний город провинции Пуату.
Глава II
УЛИЦА
Я брел тяжелым, неуверенным шагом к цели этого трагического шествия.
Ш. Нодье. "Смарра"
Царствование, несколько лет которого мы хотим изобразить, немощное царствование, представлявшее собою как бы закат монархии по сравнению с великолепием правлений Генриха IV и Людовика Великого, запятнано несколькими кровавыми событиями, которые огорчают всякого, кто обращает на них взор. Это не было делом рук одного человека, в этих прискорбных событиях приняли участие крупные общественные силы. Тяжело видеть, что в тот смутный век и в духовенстве, как то бывает в каждой большой нации, имелась, наряду С благородной верхушкой, также и своя чернь, наряду с учеными и добродетельными иерархами - свои невежды и преступники. С тех пор остатки варварства в этой среде были стерты долгим царствованием Людовика XIV, а пороки были смыты кровью мучеников, которых духовенство принесло в жертву революции 1793 года. Итак, благодаря превратностям судьбы, улучшенное монархией и республикой, облагороженное королевской властью и жестоко наказанное революцией, общество дошло до нас таким, каким мы его теперь видим, - суровым и лишь в редких случаях порочным.
Нам хотелось остановиться на этой мысли, прежде чем приступить к рассказу о событиях, которые предлагает нашему вниманию история того времени, но, несмотря на это утешительное наблюдение, нам все же пришлось отвергнуть некоторые чересчур отталкивающие подробности, - да и без них остается достаточно прискорбных деяний, о которых нельзя не сокрушаться; так, повествуя о жизни добродетельного старца, оплакивают порывы его необузданной юности или предосудительные наклонности зрелой поры.
Когда кавалькада въехала в Луден, в нем царило какое-то смятение, его узкие улицы были запружены огромной толпой; церковные и монастырские колокола звонили, словно где-то вспыхнул пожар, а обыватели, нe обращая ни малейшего внимания на незнакомых всадников, устремлялись к большому строению, примыкавшему к церкви. На лицах горожан можно было прочесть разное, нередко противоположное отношение к происходящему. Едва только где-нибудь собиралась толпа, шум голосов внезапно прекращался, и тогда слышался лишь один голос, то ли читавший что-то, то ли произносивший заклинания; потом со всех сторон неслись злобные выкрики вперемешку с благочестивыми восклицаниями; вскоре толпа расходилась, и тогда оказывалось, что речь произносил капуцин или францисканец; держа в руках деревянное распятие, он указывал толпе на большое здание, к которому она и направлялась.
- Господи Иисусе! Пресвятая богородица! - воскликнула какая-то старуха. - Кто бы поверил, что лукавому приглянется наш почтенный город!
- И что почтенные урсулинки окажутся одержимыми, - добавила другая.
- Беса, который вселился в настоятельницу, как слышно, зовут Легионом, говорила третья.
- Да что вы, дорогая! - прервала старуху монахиня. - В ее бедном теле их целых семеро, а все оттого, что она слишком холила его; уж больно она красивая. И вот теперь она стала прибежищем адских сил. Вчера во время заклинаний настоятель кармелитов изгнал из нее беса Эазаса, он вышел из нее через рот, а достопочтенный отец Лактанс изгнал из нее, кроме того, беса Беберита. А остальные пять не пожелали выйти; когда святые заклинатели - да поможет им бог! - приказали им, по-латыни, удалиться, те ответили, что не выйдут до тех пор, пока не докажут свою силу, в которой гугеноты и прочие еретики, как видно, сомневаются. А бес Элими - из всех, как известно, самый свирепый, - заявил, что сегодня он снимет с господина де Лобардемона скуфью и будет держать ее в воздухе во время пения Miserere.
- Пресвятая богородица! - опять заговорила первая. - Я заранее вся дрожу. И подумать только, что я этому чернокнижнику Урбену несколько раз заказывала мессу!
- А я,- сказала, крестясь, стоявшая тут же девушка, - я-то десять месяцев тому назад ему исповедовалась! Уж наверное, вселился бы в меня бес, не будь у меня, к счастью, за пазухой ладанки святой Женевьевы…
- Тем более что,- не в обиду тебе будет сказано, Мартина, - прервала ее толстая торговка, - ты с этим красавцем колдуном провела с глазу на глаз не мало времени.
- Ну, красотка, ты, значит, уж месяц тому назад разродилась бесом,- вставил подошедший к ним молодой солдат с трубкой в зубах.
Девушка вспыхнула и прикрыла хорошенькое личико капюшоном своей черной накидки. Старухи бросили на солдата презрительный взгляд и принялись судачить с еще большим увлечением, ибо они находились у самых ворот, еще запертых, и были уверены, что войдут первыми. Они присаживались на каменные скамьи и тумбы и россказнями подзадоривали себя, предвкушая наслаждение, которое сулит им зрелище чего-то диковинного, какого-нибудь чудесного явления или, по крайней мере, пытки.
- Правда ли, тетушки, что вы слышали, как разговаривают бесы? - обратилась молоденькая Мартина к самой древней старухе.
- Истинная правда, племянница; спроси у любого, кто там был. Я привела тебя сегодня в назидание, - добавила она, - чтобы ты сама убедилась, до чего силен лукавый.
- А какой у него голос? - продолжала девушка, очень довольная тем, что завела разговор, который отвлек от нее внимание окружающих.
- Тот же самый, что и у настоятельницы, да помилует ее господь! Вчера я долго ее слушала - жалость было смотреть, как она раздирала себе грудь, как выворачивала ноги и руки, а потом вдруг сплетала их за спиной. Когда святой отец Лактанс подошел к ней и произнес имя Урбена Грандье, изо рта у нее потекла пена и она заговорила по-латыни, да так гладко, словно читала Библию. Поэтому я ничего как следует не поняла, а только запомнила Urbanus magicus rosas diabolica, а это значит, что колдун Урбен заворожил ее при помощи роз, которые получил от лукавого. И правда, в ушах у нее и на шее показались розы огненного цвета, и так от них несло серой, что судья закричал, чтобы все заткнули носы и зажмурились, потому что вот-вот бесы вылезут.
- Вот видите! Видите! - торжествующе завопили женщины, обращаясь к толпе, а главным образом к нескольким мужчинам в черном, среди которых находился и тот солдат, что мимоходом бросил шутку.
- Старухи, кажется, воображают, что собрались на шабаш, - сказал он. - Шумят, словно съехались сюда верхом на помеле.
- Молодой человек, молодой человек, - с грустью остановил его какой-то горожанин, - напрасно вы так шутите под открытым небом; как бы ветер в наше время не обратился для вас пламенем.
- А мне наплевать на всех этих заклинателей, - возразил солдат. - Зовусь я Гран-Фере, и вряд ли еще у кого-нибудь найдется кропило вроде моего.
Он взялся за эфес сабли, а другой рукой стал покручивать белокурый ус и исподлобья посмотрел по сторонам; не найдя поблизости никого, кто бросил бы ему вызов, он не спеша стал бродить по узким, темным улочкам, преисполненный беспечности, свойственной молодым военным, и глубокого презрения ко всему, что не облачено в военный мундир.
Между тем человек восемь - десять степенных горожан молча прогуливались среди взбудораженной толпы; они, казалось, были обеспокоены этим необычным возбуждением и при каждом новом проявлении безумства молча обменивались удивленными взглядами.
Их молчаливое неодобрение смущало простолюдинов и многочисленных деревенских жителей, съехавшихся со всей округи; не зная, что думать о происходящем, крестьяне пытались по глазам определить мнение дворян, которые в большинстве случаев были их хозяевами. Они видели, что готовится нечто прискорбное, и прибегали к единственному, что остается у невежественного, обманутого люда, - к смиренному созерцанию.
Однако французскому крестьянину свойственна некая простодушная насмешливость, к которой он часто прибегает, общаясь с равными, и пользуется всегда при общении с вышестоящими. Своими вопросами он ставит в затруднительное положение власть имущих, подобно тому как дети своими вопросами смущают взрослых. Он бесконечно умаляет себя, чтобы тот, к кому он обращается, почувствовал неловкость от собственного величия; он усугубляет свою неуклюжесть и прибегает к нарочито грубым выражениям, чтобы скрыть свою тайную мысль; однако такое поведение принимает, вопреки его воле, оттенок чего-то коварного и устрашающего, и это выдает его истинную сущность. Язвительная улыбка и нарочитая неуклюжесть, с какой он опирается на длинный посох, слишком ясно выражают его затаенные помыслы и обнаруживают, на что именно возлагает он надежды.
Какой-то крестьянин пришел в сопровождении десяти - двенадцати сыновей или племянников; на всех были широкополые шляпы и синие блузы - то древнее одеяние галлов, которое французский народ и по сие время носит поверх всякой другой одежды, как наиболее подходящее и для дождливого климата Франции, и для повседневного труда земледельцев. Приблизившись к людям в черном, о которых мы сейчас говорили, старик снял шляпу - и все родственники последовали его примеру; у старика было загорелое лицо, морщинистый лоб и большая лысина, обрамленная длинными седыми прядями; плечи его сгорбились от трудов и старости. Весьма степенный человек из группы господ, одетых в черное, заметил старика, и на лице его отразилась благожелательность, почти уважение; не снимая шляпы, он протянул крестьянину руку.
- Вот как, папаша Гийом Леру, - сказал он, - вы тоже оставили хозяйство и приехали в город, хоть нынче и не базарный день. Это все равно как если бы ваши славные волы скинули с себя ярмо, решив поохотиться на скворцов, и бросили бы пашню, чтобы потешиться травлей какого-то несчастного зайца.
- Что ж, ваше сиятельство, - начал фермер, - случается, что заяц и сам бежит на вола. Думается мне, нас собираются обдурить - вот и захотелось взглянуть, как за это примутся.
- Оставим это, друг мой, - ответил граф дю Люд. - Смотрите, вот господин Фурнье, адвокат. Он-то не обманет, ибо он вчера вечером сложил с себя обязанности королевского прокурора, и отныне его красноречие будет служить лишь благородным делам. Вы услышите его, возможно, сегодня. Его выступление может быть очень полезным для обвиняемого, но я опасаюсь последствий для самого защитника.
- Ничего не поделаешь, сударь, для меня истина - превыше всего, - сказал Фурнье.
Это был молодой человек, худой, с чрезвычайно бледным, но благородным и выразительным лицом; у него были белокурые волосы, голубые, очень ясные и живые глаза и тонкая талия - поэтому он казался моложе своих лет; но задумчивое, вдохновенное лицо свидетельствовало о незаурядности этого человека и о той ранней духовной зрелости, которая является плодом усиленных занятий и врожденной нравственной силы. На нем было по моде того времени черное, довольно короткое платье и такой же черный короткий плащ; слева под мышкой он держал свиток бумаг и во время разговора то и дело брал его и судорожно сжимал другой рукой, подобно тому как разгневанный воин хватается- за эфес своей шпаги. Казалось, он хочет развернуть свиток и метнуть из него молнию на тех, кого он преследовал негодующим взором, - это были три капуцина и францисканец, находившиеся в толпе.
- Папаша Гийом, - продолжал господин дю Люд, - почему вы взяли с собою только детей мужского пола и для какой надобности у них палки?
- А потому, сударь, что мне вовсе не желательно, чтобы мои дочери научились плясать, как монахини. К тому же, по нашим временам, парни егозистее женщин.