Тора прошлепала по воде до берега, а там, лишь немного отойдя от воды, снова рухнула на колени. Среди камней она и родила мальчика. Конечно, на корабле не было никакой повитухи, чтобы помочь ей, но она сама была здоровой женщиной с широкими бедрами, а среди моряков нашлись люди, которым приходилось помогать рожать домашней скотине. Сигурд собственноручно перерезал и завязал пуповину.
Новорожденный оглушительно вопил и вскоре принялся жадно сосать грудь матери. Сигурд окатил его водой и назвал Хоконом в честь своего отца. Тут шторм утих, и корабль двинулся дальше.
Конунг Харальд согласился, что обстоятельства рождения ребенка, несомненно, многообещающие. Он позволил Торе прожить несколько лет в его собственном имении в довольстве и почете. Хокон был с нею.
III
Первенец Гуннхильд родился в комнате, где в свете свечей искрились и сияли висевшие на стенах гобелены. Поверх гобеленов были развешаны амулеты тончайшей работы. Роженице помогали три опытные повитухи. Она лежала на полу, застланном толстым слоем соломы, покрытой чистыми холстами. Женщины часто меняли их и все время вытирали с лица и тела Гуннхильд пот полотенцами, которые смачивали в отваре трав и выжимали насухо. Когда она чувствовала, что изнемогает, женщины поддерживали ее. Время от времени старшая из них забиралась на высокий трехногий табурет и обращалась с молитвой к Фригг, матери Бальдра, Ёрд, матери Тора, и Ингрунн, матери Фрейра и Фрейи. Вторая, обладавшая хорошим голосом, пела песни, исполненные радости и надежды. Третья следила за жаровней, над которой курился ароматный дым.
К тому же Гуннхильд была еще молода и худощава. Роды затянулись. Боль окутывала ее, словно плотный туман, в котором она, потерянная для всего мира, исполняла свои труды, пока волчий вой ветра и шум ливня вновь не достигали ее слуха, словно ободряющий звук рога во время сражения. Каждый приступ боли она ощущала как удар меча.
Она не станет кричать, снова и снова говорила она себе, она не станет метаться, корчиться и дергаться, она будет тужиться именно так и именно тогда, когда скажут женщины. И она так или иначе должна найти способ воспользоваться тем волшебством, которым она владеет.
Она боялась, что боль может ослабить ее дух.
Шаг за шагом, от одного негромкого песнопения к другому, по мере того как день шел на убыль и ночь вступала в свои права, она уходила в себя - ни разу до конца, ибо заснуть сейчас для нее означало то же самое, что и умереть. В конце концов она устроила свое тело на соломе, как кормчий направляет судно. Она слышала и чувствовала лишь шум моря и ветра. Сознание покинуло ее плоть, взвилось ввысь и понеслось к северу.
Вместе с нею летела луна, продираясь сквозь рваные, светящиеся неровным светом тучи. Назад уносились горы, огромные пятна тьмы, пересеченные фьордами, озерами, пропастями, ледниками. Низменности Траандло - это должен быть Траандло, - раскинувшиеся вокруг огромного залива, казались в лунном свете покрытыми инеем. А на этом белесом фоне лежал черный поселок - длинный дом и множество окружавших его надворных построек. В окнах, затянутых бычьими пузырями, приплясывали отблески огня очага. Мужчины, все еще сидевшие за пивом, не заметили, как она прошла сквозь крышу - разве что один-другой передернул плечами, словно от внезапно налетевшего порыва холодного ветра. Она нашла боковую комнату и поднялась там над кроватью. В комнате не было ни искорки света, и все же она ясно увидела спящую женщину и рядом с нею младенца в колыбели.
Она знала, кто они такие, - известия успели прибыть к ней на юг. Перед нею была Тора Хозяйка Мостра и ее щенок. Гуннхильд поначалу почти не обратила внимания на новость. Подходило время для ее собственных родов, а прямую угрозу представляли взрослые братья Эйрика.
А теперь она с ужасом поняла, что норна, пропевшая над этим самым Хоконом, отвела ему высокую судьбу - ему и тем, с чьими жизнями ему предстоит соприкоснуться. Но она была абсолютно беспомощна: ее душа странствовала обнаженной, не имея даже оболочки из перьев ласточки, как когда-то.
Гуннхильд возвратилась в свое тело, как будто ее притянули на веревке. Старшая из повитух высвобождала из ее лона ножки младенца, две другие помогали ей улечься на спину.
- Мальчик, - услышала она глухо, как из-за стены. Слух и зрение вновь обострились, когда она увидела орущее красное существо, сына ее и Эйрика, первого из королей, которых ей предстояло выносить. Ее муж уже давно сказал, что если это будет здоровый мальчик, то он даст ему имя Гамли.
Затем легко вышел послед. Женщины снова умыли Гуннхильд, дали ей новую рубаху, помогли перейти в кровать, поднесли воды напиться. Хокон исчез из ее мыслей; она лишь смутно помнила о том, что ей было видение.
Первое, что она ощутила, когда к ней вернулась способность ясно думать, было презрение. Мужчины постоянно хвастались опасностями, с которыми сталкивались, страданиями, которые переносили. Да что они знают?!
IV
Когда осень вошла в свои права, Скаллагрим перегнал коров с пастбищ в Борг для забоя. Мычащая скотина то сбивалась в кучи, то принималась бодаться; повсюду резко пахло навозом, собаки заходились в исступленном лае, мужчины и мальчишки с криками бегали вокруг стада, сгоняя его. Скаллагрим приказал подвести двух коров к дому. Там он велел нескольким крепким парням поставить их так, чтобы одна положила голову на шею другой, и держать покрепче. Снизу он собственноручно положил большой плоский камень, а затем взял секиру - подарок короля Эйрика, доставленный Торольвом. Получив из рук сына дар, он не сказал ни слова - и молча повесил его на стену рядом со своим укрытым балдахином ложем. Сегодня он размахнулся секирой так, что лезвие просвистело в воздухе, и одним ударом отрубил головы обеим коровам. Животные грузно пали наземь, кровь хлынула потоком, но оружие врезалось в камень, отточенное острие замялось, а лезвие треснуло посередине. Скаллагрим некоторое время рассматривал загубленное оружие, а затем, без единого слова, отнес его в дом и закинул на балку над очагом. Никто не осмелился спросить его, что все это значило.
Совсем иначе, хотя и в своей грубой и капризной манере, но со всем доступным ему радушием, он принял Торольва и одиннадцать его дружинников. В длинном доме могло спать куда больше народу. Стены дома были сложены из дерна, поскольку деревья в Исландии были редкими, малорослыми, да и те стремительно вырубались. Однако богатые люди, такие, как он, могли доставлять древесину из Норвегии. Помимо этого, к тому берегу, где когда-то приткнулся гроб Квельдульва, прибивало немало плавника. Когда первые переселенцы выбрасывали за борт взятые с собой столбы от своих прежних домов, они ждали совета не только от богов. И поэтому крыша длинного дома в Борге покоилась на крепких столбах и балках, прикрывая собою хорошо обставленные комнаты (их число с годами заметно увеличилось).
Торольв, в общем, прекрасно проводил время. Он часто препирался с Эгилем. Тот держался куда более властно, чем это подобало столь молодому деревенскому парню, впадал порой в гнев, вынуждавший его к яростным и опрометчивым высказываниям, или же по целым дням предавался угрюмым размышлениям. Впрочем, чаще он держался рядом со старшим братом, упиваясь его рассказами о далеких странах и смелых делах, и его темные глаза светились мечтательной тоской. Однако Торольв не все время сидел дома; он разъезжал по всей округе, стараясь посетить всех и каждого.
Но дни становились короче, и поездок стало меньше. Торольв все больше времени проводил с Осгерд, дочерью его друга Бьёрна Брюнёльфсона, воспитывавшейся у его родителей - Скаллагрима и Беры. Они болтали, смеялись, играли в разные игры или вместе занимались домашними делами, насколько то было прилично воину. Девушка сидела рядом с ним с прялкой, а он вырезал ложку или рукоятку для ножа. Когда же они ходили гулять, то компанию им обычно составляло лишь копье Торольва. Осгерд была девушкой искусной в домашних делах, веселой, хотя и могла при необходимости проявить твердость. Лицо ее было белокожим и чистым, лишь на носу упрямо сидело несколько веснушек; густые льняные волосы ниспадали на стройную спину. Жутковатая красота Гуннхильд утратила власть над Торольвом.
Весной, предупредил он отца, он отправится на восток. Скаллагрим был против этого.
- Ты провел много славных набегов, - сказал старик, - и, как говорят, тебе сопутствовала удача, какую знают немногие. Лучше возьми себе на свой выбор владение, с которым ты сможешь стать здесь большим человеком.
- Я должен совершить это плавание, - ответил Торольв. - Я дал обещание. Но когда я вернусь, то останусь здесь уже навсегда. К тому же я должен доставить Осгерд к ее отцу в Норвегию. Он просил меня об этом, когда я уезжал оттуда.
- Что ж, поступай как хочешь, - вздохнул Скаллагрим. - Но у меня предчувствие, что если мы сейчас расстанемся, то уже никогда больше не увидимся.
Бера почти ничего не говорила, лишь подолгу смотрела на сына.
Эгиль решил отправиться с братом и изводил всех, добиваясь разрешения. На подбородке у него лишь недавно пробился первый черноватый пух, парень еще явно не достиг своего полного роста, но крепостью сложения уступал мало кому из взрослых мужчин.
- Нет, - сказал ему Торольв. - Если уж наш отец не может обуздать тебя здесь, дома, то я не стану брать тебя за море. Если ты станешь там показывать свой нрав, это не пойдет тебе на пользу.
Эгиль сначала густо покраснел, а потом побледнел.
- Тогда может получиться так, что ни один из нас никуда не поедет, - прорычал он.
Корабль Торольва стоял наготове в Бракасаунде, той самой бухте, где утонула сброшенная со скал ведунья, воспитательница Эгиля Торгерд Брак. Той же ночью на море разыгралась буря. Эгиль вышел в темноте, перерезал канаты, и судно отнесло от берега. Торольву и его людям пришлось немало потрудиться, чтобы в целости и сохранности привести корабль на место. Когда Эгиля начали бранить, он сказал в ответ, что сделает что-нибудь гораздо хуже, если его не возьмут. Дело закончилось тем, что Торольв позволил брату взойти на борт.
Прощаться с сыновьями Скаллагрим пришел с секирой в руке. Рукоять ее закоптилась от дыма, сталь покрылась ржавчиной. Вручив испорченное оружие Торольву, старик прочитал стихи:
Порочным сошел с наковальни
и погиб от первого удара
слабый и трусливый волк ран.
Хитростью он желал
попасть ко мне, чтобы я
жизнь доверил ему.
Пусть обратно идет он
расколотой сталью,
с обугленной рукоятью.
Он не был и не будет мне нужен,
пусть даже это и дар короля.
Когда корабль удалился в море, Торольв выбросил загубленную секиру за борт. Такое проявление непоколебимой ненависти отца было в лучшем случае несчастливым знаком, подумал он. Но когда он посмотрел туда, где неподалеку сидела Осгерд, его взгляд прояснился.
V
Снова Торольв стоял перед Эйриком и Гуннхильд. Но теперь они находились в Раумсдальре, одной из областей, которые Харальд дал во владение Эйрику, и дом здесь был намного больше и богаче, чем в имении Эйрика в Хологаланне. Оба сошли с возвышения на пол, чтобы приветствовать исландца. Эйрик пожал ему руку и сказал, что рад его приезду. Гуннхильд быстрым движением положила руку ему на ладонь - Торольв даже не успел пожать ее; взгляд, которым она окинула его, был совсем не таким, как прежде. Она тут же отошла, но продолжала пристально смотреть на него и слушать.
- Да, ветры были попутными почти всю дорогу, - рассказывал Торольв ее мужу. - Мы подошли к берегу в Хёрафюльки, а оттуда направились на север, чтобы доставить к моему другу Бьёрну Брюнёльфсону его дочь.
Эйрик кивнул:
- Я слышал, что Брюнёльф умер и его сыновья разделили между собой его наследство.
- Бьёрн остается столь же достойным человеком. Он выяснил для меня, где ты находишься, и я, конечно же, поспешил приветствовать тебя. - Торольв улыбнулся. - Я также приветствую тебя от имени моего отца и передаю благодарность за твой дар. - Он повернулся и подозвал людей, стоявших поодаль. - Он посылает тебе, король Эйрик, вот это.
Гуннхильд заметила, что улыбка, сопровождавшая последние слова, была напряженной, да и голос изменился. Никто, кроме нее, не обратил на это внимания. Мужчины столпились вокруг Торольва, а его спутники внесли в зал длинный толстый рулон, положили его на пол и развернули, насколько позволяло место. Солнечный свет из открытой двери озарил прекрасный парус для драккара; на нем на фоне из красных и белых полос простирал крылья летящий ворон. Раздался единодушный ропот восхищения. Гуннхильд бегло взглянула на моряков. Они тоже что-то таили.
Она могла предположить, что это было. Торольв был богат сам по себе и ни в малейшей степени не желал неприятностей в Норвегии. Что ж, она тоже не желала ему ничего дурного, хотя ее немного задело, что этот высокий, красивый человек охладел к ней. Но она хотела знать все как следует. Короли, как и кошки, живут тем дольше, чем лучше знают, какие отношения существуют между ястребами и зайцами. А это можно будет выяснить. Эйрик пригласил Торольва зимовать с ним. А за это время кто-нибудь обязательно проговорится - то ли спьяну, то ли просто по неосмотрительности.
- Благодарю тебя, король, за приглашение, - ответил Торольв. - Но тем не менее сначала я должен выполнить несколько поручений. Ты же видишь, что нас здесь совсем немного. Я оставил мой корабль и большую часть дружины у бонда Гудлауда Убийцы Акул и взял у него лошадей, чтобы приехать сюда. - На его лицо набежала тень. - А за старшего - так я это назвал - оставил моего брата Эгиля, так как не уверен, что он стал бы вести себя как подобает гостю.
Если он унаследовал нрав Скаллагрима, подумала Гуннхильд, это весьма вероятно.
Эйрик рассмеялся своим коротким резким смехом:
- Он мог бы здесь кое-чему научиться. Но какие же у тебя остались дела?
- Надо побывать в Сигнафюльки у Торира Хроальдсона, ты хорошо его знаешь. - Тревога покинула Торольва. Теперь в его глазах и словах безошибочно ощущалась искренняя радость. - Мы, вероятно, задержимся там на некоторое время. Когда я привез Бьёрну его дочь Осгерд, он не возражал против моего намерения жениться на ней. Но было бы хорошо получить согласие и ее дяди Торира.
О, да, подумала Гуннхильд, это мудро. Когда сильные семейства таким образом соединяются одно с другим, то они сначала договариваются по всем важным вопросам, касающимся владений и тому подобного. Тогда можно надеяться, что союз между ними сохранится - в отличие от отношений между сыновьями Харальда Прекрасноволосого. Что же до неумирающей вражды между старым королем Норвегии и старом вождем из Исландии, то Торольв и его Осгерд, наверно, хорошо понимали, что им нужны сильные друзья.
- Поступай как хочешь, - сказал Эйрик. - Но прежде чем уехать, ты проведешь два-три дня со мной. - Это был не вопрос и не предложение. - Устроим пир, поохотимся, пустим ястребов, поговорим о том, что произошло с тех пор, как мы расстались.
Он будет подробно расспрашивать Торольва об Исландии, думала Гуннхильд, но не узнает ничего, о чем Торольв не захочет рассказать. Возможно, у нее это получилось бы лучше. Она неплохо понимала, что и каким образом ей следует делать как королеве, и уже успела привлечь на свою сторону при помощи ласковых слов, а иногда и серебра несколько человек, которые, как ей показалось, заслуживали доверия. Гонцы, шпионы, тайные убийцы… Кто знает, что может понадобиться? Эйрик был достаточно безжалостен, но слишком прям.
Нет, дело было не в том, что она могла не считать его самым царственным из людей. Он возвышался над всеми остальными, как стройный ясень над кустами шиповника, выделялся, как матерый олень с блестящими от росы рогами на фоне безоблачного неба. Она всего лишь хотела помочь ему, и их сыну Гамли, и их будущему сыну, который уже мог зародиться в ее чреве, и каждому их следующему ребенку. Кровь, род, имя…
VI
Несколько месяцев прошли спокойно. Хёвдинг Торир радушно принял Торольва, Эгиля и их дружину в своем большом имении в Сигнафюльки. Хотя он был сподвижником конунга Харальда и воспитателем короля Эйрика, но, до того как Квельдульв покинул страну, был еще и воспитанником Скаллагрима. Разлад сильно огорчал его, а появившаяся возможность примирения радовала. И потому он сказал, что, конечно же, поддержит сватовство Торольва к своей племяннице Осгерд.
Так что вскоре Торольв отправился обратно к Бьёрну. Они быстро обо всем договорились. Свадьба должна была сопровождаться богатым пиром, и потому ее наметили на осень, после сбора урожая, в доме Бьёрна. А до того времени Торольв пробудет у Торира.
Эгиль все это время оставался у Торира. Он не слишком ладил с братом. Кроме того, глядя на то, что находилось на противоположной стороне фьорда, в Согне, он думал, что все это скоро ему надоест. Торольв был согласен с ним и довольно ясно представлял себе, что может за этим последовать. Впрочем, в Сигнафюльки было немало развлечений: плавание под парусами, рыбная ловля, охота и другие подобные занятия. Кроме того, тут было много женщин, всегда готовых приласкать молодого воина. Эгиль нашел здесь себе друга - Аринбьёрна, сына Торира.
Двух столь непохожих людей нужно было поискать. Аринбьёрн был на несколько лет старше, довольно высокий и крупный мужчина, но при этом скорый на ногу и ловкий. Борода и волосы песочного цвета окаймляли широкое лицо с ястребиным носом, с чуть раскосыми глазами. Он обычно был склонен в разговоре тщательно выбирать слова, не скор на гнев, но если уж настаивал на чем-нибудь, то разумнее было ему уступить.
И все же они с Эгилем стали добрыми приятелями, а вскоре и настоящими друзьями. Им хорошо удавались совместные дела, будь то шумные игры, проказы, домашние работы или что-нибудь ещё. Оба были умелыми работниками; Эгиль помогал в строительстве лодки. Они много и охотно рассказывали друг другу о своей родине и тамошнем народе. Аринбьёрн с наслаждением слушал поэмы Эгиля, как те, что его младший товарищ некогда выучил у заезжих скальдов, так и новые, которые он сочинил сам. Конечно, складывать стихи мог любой хорошо воспитанный человек, но дарование Эгиля вызывало в Аринбьёрне чувство благоговения.
За эти месяцы Эгиль стремительно переменился и практически превратился из юноши в мужчину; вырос, раздался в плечах, набрал силу и стал заметно выделяться среди сверстников, а во многом и превзошел их. Он ощущал себя здесь счастливым и, имея перед глазами пример Аринбьёрна, несколько обуздал свою несдержанность и грубость. Это, со своей стороны, заставило Торольва относиться к брату любезнее.
Впрочем, улучшение отношений оказалось непродолжительным.
Лето шло к концу. Ячмень и рожь уже сжали, поля и луга были покрыты пожухшей стерней, березы начали желтеть, холодный ветер пощипывал кожу, в небе было темно от стай птиц, с громким гомоном торопившихся на юг. Люди готовили корабли к зимовке. На свадьбу в Согн были приглашены не только Торольв со спутниками, Эгиль, Торир, Аринбьёрн и их приближенные, но и все мало-мальски заметные люди из округи. Двор хутора был переполнен народом.
Накануне отплытия Эгиль заболел. Его бил кашель, трясла лихорадка. Он лежал в постели и громогласно заявлял, как бы ему хотелось найти и прикончить того духа, который наслал на него эту беду. Он с трудом заставил себя пожелать Торольву счастливого пути.