- Владивосток дал на фронт всего сто шестьдесят человек, но они, пожалуй, еще опаснее, чем Никольские, - опятьвставил Курасов. - Мобилизация срывается. Молодежь состоятельных родителей скрывается в Харбине, рабочие бегут к партизанам.
- Хотите анекдот, ваше превосходительство? - сказал генерал Молчанов начальнику штаба. - Самый горяченький: "Что такое армия? Собрание людей, не сумевших уклониться от воинской повинности"… Недурственно, а?
Дитерихс с кислой миной посмотрел на генералов.
- А как наши финансы? - сказал он. - На съезде мы договорились, что города дадут средства на армию, а потом наладят самоохрану, чтобы можно было передать на фронт полицию в воинские части.
- Доходность государства в настоящее время не превышает четырехсот тысяч золотых рублей в месяц, ваше превосходительство, - ответил генерал с белыми усами, начальник снабжения армии. - А только на войска требуется около двух миллионов. Никакие экономические санкции сейчас невозможны… Торгово-промышленная палата отказалась выплатить чрезвычайный налог, назначенный вами. Вот, извольте. - Он протянул Дитерихсу бумагу. - Пишут, что ничего дать не могут, денег нет.
- Поведение дальневосточных предпринимателей - нож в спину армии, - бросил Молчанов.
- Данные о противнике? - обернулся правитель к Курасову.
- Подходят свежие войска. Из России присланы опытные командиры. Партизаны все больше наглеют. Перевозки по нашей дороге почти невозможны… Забайкальские проти-вобольшевистские организации не сумели задержать переброску войск с запада. Восстание провалилось.
Спорили долго. Но чем дольше пререкались, тем яснее становилось одно: надо приложить все силы, чтобы с наименьшими потерями выбраться вместе с японцами с Дальнего Востока. Уходить, не открывая своих планов ни противнику, ни населению…
Наиболее четко эту мысль высказал Курасов, которому надоели бесконечные словопрения.
- Пора действовать исходя из реальности, - говорил он. - Если наша армия останется во Владивостоке хоть на день после ухода японцев, она будет целиком уничтожена… Лишь во избежание паники я считаю необходимой хотя бы видимость сопротивления.
Курасова выслушали со вниманием, с ним считались. Собственно говоря, на этом и решили остановиться. Наметили план на самые ближайшие дни, заготовили приказы.
Одновременно все же решили сделать еще одну попытку: послать делегацию к японскому императору с прошением оставить его войска в Приамурье. Курасов резко возражал, но тут с ним не согласились.
Генералы разошлись, а Дитерихс долго еще сидел за столом пасмурный, подперев голову руками. Конец… Действительно, конец… Много возникало на его глазах белых территориальных образований, еще больше правительств, и все они лопались, лопались… А на западе росло и крепло огромное Советское государство. Почему? Этого генерал никак не мог понять. Он готов был обвинить всех - и правых и виноватых… Нет, огня так и не удалось раздуть. Белое движение давало дым и изредка сыпало искрами, но это и все. Положительно, здесь повторились события в России, только в неизмеримо меньших масштабах… Дитерихс глубоко вздохнул, вспомнилось письмо Гондатти. Бывший приамурский генерал-губернатор считал политику Дитерихса гнилым либерализмом и требовал твердых действий. "Вы погубите светлое дело спасения родины", - писал Гондатти.
"А почему вы, Николай Львович, не захотели принять власть, когда вам ее настойчиво предлагали? - мысленно доспоривал Дитерихс. - Испугались! Хорошо за царской спиной быть неукротимым диктатором или сидеть в Харбине и за спиной китайцев писать письма. А попробуйте посидеть на пороховой бочке!.."
- Михаил Константинович! - услышал правитель. Он поднял голову.
На другом конце стола сидел Курасов.
- Вы еще не ушли? Дорогой полковник, извините, я вас задержал, мне, право, совестно.
- Я хотел сообщить вам еще одну новость. И тоже неприятную.
- Пожалуй, я теперь готов слушать что угодно. После черной японской неблагодарности вряд ли вы меня удивите.
- Сибирская дружина генерала Пепеляева не получила поддержки якутского населения. Эсер Куликовский оказался болтуном и жуликом. Старшие офицеры дебоширят, пьянствуют в Аяне… Полное разложение.
- Да, я помню Куликовского. Был очень настойчив в денежных просьбах, - равнодушно кивнул Дитерихс. Новость и впрямь его не затронула - слишком далеко все это происходило. Он пожевал губами и налил в стакан содовой.
- Атаман Семенов запрашивает вас секретным письмом: не его ли вы имели в виду в последней речи, называя некоторых русских генералов палачами своего народа?.. Может быть, вы хотели сказать о Калмыкове?
- Можете ответить атаману Семенову, что я имел в виду всех генералов, отличившихся зверствами. А если шапка пришлась по его голове, он может ее носить… Так и напишите. Калмыков, Семенов, - вздохнул Дитерихс, - разницы немного. Там, где Семенов приказывал убивать, Калмыков убивал своими руками… Все у вас, Николай Иванович?
- Спиридон Меркулов бежал за границу…
- Как? Когда?! - Дитерихс отставил стакан, даже не пригубив. - Ну, все к одному… Как тяжело разочароваться в людях… Знаете, дорогой Николай Иванович, меня больше всего потрясает отсутствие патриотических чувств. Даже торгово-промышленная палата, даже Бриннер…
- Хм, патриотизм!.. - Курасов пожал плечами. - Торгово-промышленная палата не меньше других ущемлена японскими промышленниками. Национальный капитал всегда будет стремиться прежде всего избавиться от власти иностранцев. Туземных купцов-посредников у нас не так уж много. Мы должны быть реалистами, Михаил Константинович. Да, реалистами, понимаете?
- Вы повторяетесь. А знаете, дорогой полковник, что самым большим реалистом был петух. Когда он кукарекал, сказки исчезали. Но заметьте, он кукарекал всегда в одно и то же время.
"Михаил Константинович похож на человека, который собирается зарубить петуха, чтобы не взошло солнце. Великий человек на малые дела", - подумал, но благоразумно смолчал Курасов.
Глава двадцать первая
ЛУННАЯ СОНАТА
Яркая луна выкатилась в ночное небо и медленно пробиралась среди звезд и галактик. Пароход покачивался, и фок-мачта чертила и чертила черным копьецом по созвездию Кас-сиопеи. Высоко в небе блестел Юпитер. Федя посмотрел на луну. Нет, определяться с ее помощью он не намерен: слишком легкомысленна для астрономических дел. В самом деле, за малейший просчет можно поплатиться серьезной ошибкой. Но зачем астрономия, когда виден берег. Великанов надеялся в лунном свете увидеть корабль, погибший на мысе Звона-рева. Да, опять знакомые места… Знакомые… Но не дай бог туман… А пароход на камнях что твой маяк - надежная приметная точка. В бинокле проходят волнистые контуры земли, таящие нагромождение гор, и разлоги, и реки. Федя на свой риск и страх чуть подвернул к берегу. Освещенный луной, он стал отчетливей, рельефнее. Вот и корабельный остов попал наконец в окуляры. Федя удовлетворенно хмыкнул. Однако пришлось повозиться, пока засек знакомый мыс. В бинокль корабль на камнях различался неплохо, а попробуй возьми его на визир пеленгатора. Через полчаса Федя еще раз проверил свое место. Выходило, что мыс почти в двух милях. Правда, пароход течением могло поджать к берегу, но при такой видимости это не страшно. На траверзе мыса опять надо обращаться к крюйс-пеленгу, но это будет уже не на его, Фединой, вахте.
Покончив с делами, он задумался… Последние дни прошли в хлопотах.
Пароход делал рейсы у самого берега. У Трех камней, у Красной скалы и у одинокого Зимовья Обухов отдавал якорь. На берегу появлялись люди, спускался с борта кунгас, его нагружали продовольствием и другими товарами, необходимыми в лесу.
Трюмы "Синего тюленя" были поистине неиссякаемыми. В его утробе нашлась всевозможная одежда, начиная от теплого белья и до штанов и курток из чертовой кожи - партизаны ходили в обновках. Особенно радовались они большому запасу табака и папирос.
Погрузку и выгрузку производили быстро и тихо, даже гудки старались не давать. Каждую минуту можно было нарваться на сторожевик. Несколько человек ушло с парохода в таежные отряды, зато другие с берега пополнили партизанскую группу на борту. Командир Барышников несколько раз сходил на берег, встречался с нужными людьми. В других местах его посещали партизаны.
Потом на исходе оказались вода и уголь. Кочегары шаркали лопатами по железным листам бункеров, соскребая остатки пищи для прожорливых котлов. Приходится еще раз идти в Императорскую гавань. Положим, в бухту Святой Ольги сейчас все равно рановато. Иван Степанович Потапенко правильно сказал на совете парохода: "Наверняка нас ищут два, а то и три корабля. Командир "Сибиряка" фон Моргенштерн, поди, первым делом по радиотелеграфу депешу дал: так, мол, и так, прошу помощи. Пойдем в Ольгу - и тут обязательно на заслон наткнемся". Здесь надо было остерегаться. Даже туманы, которых так не любят моряки, были союзником…
В двенадцать ночи Федя сдал вахту Обухову. Хотя Валентин Петрович и был теперь капитаном парохода, однако вахту стоял наравне с Великановым: четыре часа на мостике, четыре часа отдых. Обухов тоже переживал чудесные дни первого командования судном. Он немало проплавал старшим помощником, но никогда раньше не чувствовал такой ответственности - тяжелой и в то же время приятной. К переменам на "Синем тюлене" он относился сочувственно, а к Великанову проникся искренним уважением. Если погода держалась хорошая, за штурмана был Ломов. А Федя, сменившись, чувствовал себя старпомом.
По нескольку раз в день он обходил пароход и все старательно отмечал в записной книжке. Вот это надо сделать сейчас, а с этим можно не торопиться, отложить на потом, когда народу будет больше. Федя организовал бригаду из партизан. Беззлобно его поругивая, бойцы сбивали застарелую ржавчину, стучали по железному корпусу кирками и красили металл ярким свинцовым суриком.
Даже до канатного ящика дошло дело: его почистили от грязи и тоже оббили ржавчину. Великанов уставал и спал буквально на ходу.
И старший механик Фомичев не жалел себя в работе. Прежде всего он решил исправить динамо-машину. Он сам точил на токарном станке сломавшиеся части, кузнечил и слесарил. Через два дня на пароходе загорелись электролампы. Николай Анисимович по-прежнему был строг с подчиненными, но от брани воздерживался. Прежде он был общителен, теперь редко с кем-нибудь заводил речь. На машиниста Никитина он смотрел косо, но ни о чем не расспрашивал его и не выказывал своего неудовольствия. Его все время не оставляла одна и та же мысль. Федька, племянник, кровно обидел его. Как он мог напакостить в машине!.. Фомичев считал все поведение Феди черной неблагодарностью. Иногда он порывался как следует проучить негодного мальчишку, но сдерживал себя и молча продолжал работать. Молчаливость стала новой его чертой. Впрочем, она помогала ему кое-что понимать более правильно.
Николай Анисимович не обращал внимания на нехватку машинной команды. Механики, кочегары и матросы нашлись среди партизан, однако людей все же не хватало. Но что делать, в эти беспокойные и радостные дни многие привыкли работать за двоих и никто не сетовал.
Радиотелеграфист Иван Курочкин держался на пароходе тихо, неслышно. Он был не рад, что ноги принесли его в логово партизан. Но и в лагере карателей ему было несладко. Он неожиданно оказался под подозрением. Поручик Сыротестов несколько раз бил его, пытаясь что-нибудь выведать.
На пароходе Курочкин тоже боялся, что его вот-вот схватят. Но телеграфиста никто не трогал, и он, несколько осмелев, принялся налаживать свои агрегаты. В тот день, когда появился электрический ток, Иван Курочкин, закрывшись в радиорубке, послал полковнику Курасову донесение. "Пароход захватили партизаны, - докладывал шпик. - Солдаты зпт Сыротестов зпт капитан Гроссе остались бухте Безымянной тчк Партизаны разграбили груз находящийся трюмах парохода зпт снабжают свои шайки тчк Тюки шерстью лежат прежнем месте тчк Уборщик Великанов оказался предателем зпт необходима срочная помощь тчк Иван Курочкин".
Его заячье сердце трепыхалось от страха, пока последняя буква не слетела с ключа в эфир.
Федя Великанов, увидев накануне длинное постное лицо радиотелеграфиста, вспомнил его предложение и рассказал командиру отряда, как Курочкин предлагал стать осведомителем.
- Какая противная рожа! - сплюнул Барышников. - Так и знал, что человеку с такой рожей верить нельзя. Ты, - сказал он начальнику штаба Прибыткову, - займись им: нельзя, чтобы в радиорубке сидела подозрительная личность. Пока своего не подберем, пусть совсем не будет телеграфиста…
Заполнив все графы в судовом журнале и аккуратно промакнув лиловые чернила, Великанов прислушался.
- Схожу-ка я на бак, Валентин Петрович, - сказал он Обухову, склонившемуся над картой, - кажется, якорь плохо закрепили: стучит и стучит.
На "Синем тюлене" якоря были адмиралтейские, в клюз такой не втянешь - мешал шток. Каждый раз матросы с помощью талей заваливали якорь на палубу и привязывали его манильским тросом.
Обухов, отмерив медным измерителем расстояние, поставил отметку на курсовой черте и кивнул головой. Как всегда, по вечерам он был пасмурен и неразговорчив: его мучили всевозможные страхи. "Где ты, как ты, моя Надюша? - думал он. И тут же повторял про себя строчку из древнего поморского устава: - "Собери умы свои и направи в путь. Горе, когда для домашних печалей ум мореходцу вспять зрит". Все хорошо у меня, не надо об этом думать. Только как далеко до любимой: еще идти и идти…"
Федя потоптался около, хотел сказать что-то успокаивающее своему начальнику, но постеснялся, прихватил керосиновый фонарь и спустился вниз. У кают-компании он столкнулся со старшим механиком.
- Ну-ка, партизан, - угрюмо сказал Николай Анисимович, - зайди ко мне.
Великанов покорно вошел в дядину каюту.
- Садись, Федор, - начал Николай Анисимович. Его голос сегодня звучал тихо. - Величать тебя теперь не знаю как. По должности ты уборщик, а будто в старпомы произведен… И капитаном пришлось побывать. Гм… что и говорить, племяш у меня знатный. Красный капитан! Может, придется дяде, старшему механику, шапку перед тобой ломать, а? Так ты того… будь милостив.
Великанов, опустив глаза, молча слушал. Он понимал, что в дядиных словах нет настоящего гнева. Есть боль. Николай Анисимович казался ему каким-то жалким, потерявшим свое обычное место в жизни.
- Теперь дело прошлое, - продолжал Фомичев. - Давай рассказывай: кто мне пакости в машине строил, кто опозорил седую голову? Только правду говори.
Федя решил, что скрывать ему нечего. Он прямо посмотрел на дядю.
- Я…
- Врешь… Откуда тебе знать… А если сам, расскажи, что ты сделал.
Федя обо всем подробно рассказал.
- Только не я один, мы с Никитиным вместе, - закончил он. - Мне тебя жалко было, дядя Коля, а иначе я не мог. Интересы революции должны быть выше личных.
- Эх-хе-хе! Опозорил ты меня, Федор, ведь теперь смеяться надо мной будут… - Николай Анисимович не обратил внимания на "интересы революции". И почти тут же неожиданно добавил: - А Петьку Безбородова как собаку пристрелили… Никитин… Что Никитин - тоже, как и ты, щенок… Если бы не Безбородов, все ваши штучки в тот же день на чистую воду вышли… Да, обвели вы меня, старика. Правду, видать, мне покойник говорил: "Если весь народ зубы оскалил, не спорь, а подумай, с кем ты". И я думаю, Федор, думаю. Вот ты сумел дорогу прямую сыскать…
Николай Анисимович опустил кудлатую голову на большие натруженные руки.
- Ты молодец, дядя Коля, вернулся на пароход. Никто над тобой смеяться не посмеет - не дадим, - сказал Великанов. И тихо вышел из каюты.
Дядя разбередил Федино сердце напоминанием о Безбородове. Юноша снова видит, как машинист что-то прячет в промасленный журнал… Он читал Ленина… Великанову тогда так хотелось поговорить с Петром Еремеевичем, попросить совета, помощи. Не довелось. А теперь понял: он и так им помогал, понял, почему ему с Виктором сошло, когда оставили пароход без пресной воды, обессилили машину…
Ночь была на редкость ясная. Великанов по привычке мысленно провел створную линию через звезды Альфа и Бета наклонного ковша Большой Медведицы и прикинул на ней еще четыре таких расстояния. Полярная звезда, королева неба, как всегда, на месте и мерцала далеким голубоватым огоньком. К этой звезде Федя относился с большим почтением - как же иначе? - она всегда указывала север. Вокруг нее вращались далекие миры. Все менялось на небосводе, но Полярная звезда оставалась неизменной в одной точке. И моряк, доверивший ей свою судьбу, всегда находил верный путь. А все же с огнем в руках кажется темновато. Федя повернулся к круглому серебру луны и заметил на северо-востоке стену туч, мрачных, как Обухов вечером. "Опять навалит туман. Вот зачастил, привыкнешь - и плавать без него не захочется".
Когда Великанов поравнялся с тамбучиной носовых твиндеков, ему показалось, что сквозь щель неплотно закрытой двери сочится свет. Он остановился: вроде бы огонь здесь не для чего. Федя оставил фонарь на палубе, возле дверей, и осторожно, ощупывая каждую ступеньку, спустился по трапу. Почему он заподозрил что-то неладное? На этот вопрос он, пожалуй, не смог бы определенно ответить.
Так и есть. В дальнем конце твиндека, возле самой таранной переборки, где аккуратным штабелем уложены тюки с шерстью, светит огонек и слышатся голоса.
Шерсть. Великанов совсем забыл про нее. Партизаны больше интересовались съестным припасом, обмундированием, патронами. Составлялись подробные списки по этой части. А тюки, погруженные в бухте Орлиной, продолжали спокойно лежать. Шерсть бесполезна сейчас, а куда девать потом - посмотрим. Так, наверно, рассуждал Барышников.
Прячась за рядами пассажирских коек, Федя подобрался ближе.
- О-ла-ла, я поймал вас за руку! - смог он разобрать приглушенный возглас. - Теперь я знаю, чем интересуется японское командование на этом пароходе.
"Проповедник", - сразу же узнал Великанов.
- А что интересует вас? - послышалось в ответ и тоже вполголоса. - Может быть, сестра Веретягина? Или заблудшие овецки - партизаны? Ха-ха… Христианский пастырь.
По неправильному произношению некоторых слов и шипящим интонациям можно было уверенно сказать, что это японец.
- Я теперь понимал, с каким соображением вы притворялись алкоголиком! Вы хотели вынуть тайну у поручика Сыротестова… Показывали себя священником, а напивались хуже русский грузчик… Не выпускаете из рук святую книгу. Хоть сейчас-то не прикидывайтесь. Если не ошибаюсь, вы имеете чин майора.
- Не ваше дело, капитан Тадзима, читать мне мораль Японское командование обирает бедный русский народ. Наш господь, Джисус Крайст, не любит таких поступков. Последние крохи, оставшиеся от большевиков, вы, как это сказать, хотите скласть себе в карман. Ваш генерал Точибана…
- Оставьте генерала… - опять послышалось характерное шипение. Японец втянул воздух сквозь зубы. - Вы жалеете русский народ, вы, американцы?! Вы делаете мне смешно. А русская железная дорога, а сибирское золото? Кто первый туда запустил руку? Вы хотите, чтобы японцы брали для вас каштаны из огня.