ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Солнце палило нещадно, и не спасала пелена пыли, белесым слоем оседавшей на волосы и одежду, превращавшей все краски в выцветшие воспоминания. Рынок с продавцами и отчаянно торгующимися покупателями, возчиками, поднимающими большие кожаные мехи с вином или катящими бочки, мясниками с тушами на плечах и лоточниками с мясной снедью, прикрытой от пыли и мух, превращался в дрожащее душное марево.
Держась в стороне под навесом, я таращил глаза, стараясь ничего не упустить, на залитую ослепительным светом площадь. Голова раскалывалась, в висках стучало как по наковальне, я чихал от пыли. Было жарко и тяжко от вони из соседней красильни; от запаха застарелой мочи спирало дыхание.
Шедший немного поодаль Нос Мешком повернулся, стараясь поймать мой взгляд. Он напялил смешную соломенную шляпу, наивно полагая, что сможет спрятаться от тех из шайки Вигфуса, кто знает его в лицо. Как он надеется избежать этого, с горечью подумал я, если у него лицо в сыпи, как задница младенца, а свисающий нос может освещать дорогу в темноте. Даже те, кто никогда не видел его раньше, обращают на него внимание.
Толпа немного поредела, когда мы прошли дальше, сливаясь с беспорядочным уличным потоком, и вновь вышли туда, где дорога, изрезанная колеями, круто сворачивала в район красильщиков. Потом я увидел, что Нос Мешком снял свою шляпу, почесал мокрые от пота растрепанные волосы и снова надел. Это был знак, но я не мог вспомнить, что он значит, ― как вдруг увидел двух человек.
Они стояли в дверях сыромятни, не обращая внимания на зловоние. Рядом с ними был тот, за кем мы пришли, высокий костлявый человек с белыми волосами, самым свирепым обветренным лицом и самыми мускулистыми руками, какие я когда-либо видел. Стейнтор знал его как Белого Гуннбьорна, он был норвежцем со славой отменного бойца.
Шедшие позади меня четыре члена Братства так старались не привлекать внимания, что я усомнился, что мы сможем подойти поближе. Я сунул руку за спину, под рубаху, чтобы отцепить сакс, ощутил влажность пота и пожалел, что не идет дождь ― тогда была бы причина надеть плащ и спрятать под ним меч.
Нос Мешком кивнул мне, потом двинулся вперед неторопливым шагом. Он остановился, повернулся и чрезвычайно заинтересованно уставился на истекающую кровью свиную голову в туче мух, которую мясник тащил через толпу.
Еще один человек подошел к Белому Гуннбьорну, невысокий, но такой тощий, что даже казался выше ростом. У него было резкое лицо, обрамленное свисающими прядями волос, длинная, расчесанная надвое борода с вплетенными в концы пурпурными лентами, и того же цвета ножные обвязки. Это да еще свободная красная шелковая рубаха, толстые васильковые штаны и наборный серебряный пояс позволили мне сразу догадаться, кто он таков, хотя я и видел его впервые.
Вигфус по прозвищу Щеголь.
Гуннар Рыжий не спеша приблизился ко мне и словно случайно толкнул. Он дружелюбно улыбнулся, но глаза были суровы, на лице выступил пот, а тронутые сединой рыжие кудри скрывала круглая шерстяная шляпа, под которой мозги у него, наверное, кипели.
― Вигфус, ― сказал он, и я кивнул.
Он оглянулся в ту сторону, где скрывался Эйнар, и мотнул головой. Очевидно, он получил ответ, потому что глубоко вздохнул, поправил пояс и неторопливо направился вдоль по улице к четверым, стоявшим на деревянных ступенях сыромятни.
Я следовал за ним, держась слегка позади и догадываясь, что остальные идут за мною. Я видел, как Нос Мешком тоже повернулся и пошел за потным мясником с жирной тушей, пользуясь им как прикрытием, чтобы подойти поближе.
Что-то мелькнуло, взорвавшись болью в моей голове и ослепительным светом, от которого я зажмурился. Ошеломленный, я мог только смотреть, как из проулка слева от нас вылетело по дуге копье, нацеленное прямо на Гуннара Рыжего. Они выставили тайного стража, а мы его не заметили.
Боги ведают, как Гуннар ухитрился избежать смерти, заметив краем глаза неуловимое движение. Он опустил плечо и повернулся, полуприсев. Копье не попало в него, просвистело над плечом и угодило в полумрак какой-то палатки. Оттуда донесся вопль.
На улице поднялся шум. Гуннар налетел на двоих мужчин, которые несли рулон ткани; я стоял и глазел, пока вдруг опять не вспыхнули звенящие огни и в голове не взорвалась боль.
― Шевелись, крысиный выпердыш! ― заорал Нос Мешком, бросаясь вперед.
Я рванулся, споткнулся, сбил закричавшую бабу, упал на колено и поднял голову, щурясь от пыли и пытаясь хоть что-то сообразить. Я увидел, как Гуннар Рыжий исчез в проулке, гонясь за метнувшим копье и вопя от ярости.
Нос Мешком остановился, а Белый Гуннбьорн и двое других, обнажив длинные стальные мечи, двигались в нашу сторону. Их движение замедляла только мечущаяся перед ними толпа.
А Вигфус бежал к сыромятне.
Тогда я вскочил ― я никогда не узнаю почему, подстегнутый окриком Носа Мешком или, может быть, собственным страхом. Я промчался мимо Белого Гуннбьорна и слышал, как Эйнар и остальные, яростно крича, бегут за мной с мечами наголо.
На мгновение переход от яркого света в тусклый полумрак сыромятни ослепил меня, и я остановился, щурясь. Потом заметил мелькнувший отблеск серебра на поясе Вигфуса, который быстро взбегал по деревянной лестнице. Я бросился за ним, вытащив сакс, перепрыгивая за раз три ступеньки.
Он вбежал в узкую мастерскую и бросился за угол, в комнату с распахнутыми ставнями. Я не отставал, проклиная сносившиеся подошвы своих сапог, скользившие по деревянному полу, будто костяные лыжи по насту, и влетел прямо в стол, раскидав потрясенных учетчиков и их записки на бересте.
Оглушенный криками, грохотом и болью от ушиба челюсти, я увидел, что Вигфус добежал до конца комнаты, и решил уже, что настиг его, ― выхода тут не было. Кроме окна с открытыми ставнями, через которое он и перемахнул длинными ногами.
Ругаясь, я поднялся, кулаком в грудь ударил красномордого учетчика, попавшегося мне на пути, и бросился к тому же окну.
Под ним была короткая наклонная крыша галереи, выходившей на просторный двор сыромятни, окруженный сараями. Во дворе стояло множество чанов, деревянных рам, повсюду были натянуты веревки и толпились полуголые потные люди, которые подвешивали вонючие шкуры на длинные шесты или подкидывали дрова в огонь под кипящими чанами. Жара и острый запах вытеснили весь воздух, я дышал словно через мокрый лен.
Вигфус бежал по деревянному гонту. Он зацепился за веревку для белья и ковров, упал, покатился, и на миг мне показалось, что он свалится через край и с ним будет покончено.
Но ему удалось остановиться, он вскочил на четвереньки, будто какой-то диковинный паук, и оглянулся на меня. Я решил, что он сразится со мною, поэтому остановился и поднял меч. Он скривил рот в презрительной усмешке, резко выпрямился и побежал по короткой крыше, на миг замер и осмотрелся, потом прыгнул, вытянув руки во всю длину, с клинком в зубах.
Я разинул рот от удивления. Он должен был лежать на дворе сыромятни, и я надеялся, что голова у него попала прямо в бочку с мочой. Я подбежал к тому месту, но там никого не было. Потом я увидел веревку, натянутую между домами, попятился, глубоко втянул воздух и сделал воистину глупость, каковую можно оправдать лишь моей молодостью и внезапной угрюмой решимостью не упустить этого негодяя.
Я сунул сакс в зубы и прыгнул к веревке.
Долетел до нее, схватил, крутанулся ― как, должно быть, проделал и Вигфус ― и рухнул в квадратное отверстие с полуприкрытыми ставнями.
Я вдребезги расплющил хрупкую раму, почувствовал, как щепки впились в руку, и бросился в комнату, продираясь сквозь щепу, камышовый настил на полу и солому из тюфяка на кровати, разодравшегося под моими ногами. Упал, вскочил и, выхватив сакс, принялся бешено наносить удары, но комната была пуста, и единственное, что мне удалось, ― порезать себе язык и край рта.
Я увидел дверной проем, закрытый простой занавесью. Я разорвал ее и оказался в другом открытом коридоре, со множеством занавешенных дверных проемов. Ступеньки вели вниз, в темноту, тяжело пахнувшую сосной и мочой. Я почувствовал, что кровь и пот текут струйкой по лицу, и сплюнул. Жгучая боль в углу рта чувствовалась все сильнее. Я задыхался, был мокрым от пота, меня мучило отчаяние при мысли о том, что я упустил Вигфуса.
Я подбежал к первой комнате и в отчаянии откинул занавески на дверном проеме: ящики, тюки, крысы, дохлые и живые. Следующая комната тоже имела квадратное окно, яркий свет из которого падал на расщепленные обломки свежего дерева; в третьей комнате не было ничего, кроме соломенного ложа...
Комната с разбитым окном и осколками дерева, усеявшими пол. Вигфус прошел здесь.
Я подбежал к окну, сунул сакс под рубаху и осторожно выглянул наружу. На сей раз я пошел вверх, по наклонному подъему, крытому дранкой, горячей на жаре и такой сухой, что она хрустела, как лед. Дранка рассохлась и лежала неплотно, я то и дело оскальзывался и бранился.
Тут я увидел его ― красная рубаха порвалась, одна пурпурная обмотка волочилась сзади, а затейливые ленты на раздвоенной бороде развязались. Он дико глянул на меня и соскользнул вниз по черепице, затем исчез за ее краем.
Задница Одина, неужели он никогда не перестанет бежать? Я помчался следом, увидел короткую каменную стену, на которую Вигфус упал и по которой двинулся далее, хромая от боли и хватаясь за пах.
Люди на дворе сыромятни кричали, глядя на нас, а по другую сторону стены была улица. Я тяжело упал на стену. Мне удалось не удариться пахом, на мгновение я неуверенно качнулся, потом обрел равновесие, а Вигфус шел по осыпающемуся узкому хребту стены, раскинув руки для равновесия.
Тут я увидел Эйнара, Гуннара Рыжего и остальных, наполнивших двор сыромятни, но стена была слишком высока, чтобы они могли до него добраться.
Он увидел их в тот же миг, что и я, оценил положение одновременно с ними, выругался и, чтобы не подставиться под меч, который любой снизу мог в него бросить, спрыгнул по другую сторону стены, на улицу.
― Обойдите вокруг! ― крикнул я, и все кинулись вокруг построек, расталкивая локтями народ.
Они никак не успевали его догнать, потому я тоже спрыгнул, смягчив падение тем, что упал на лоток с грудой фруктов. Я вскочил, весь клейкий от сока, под брань лоточника. Похоже, повредил ногу ― и фрукты не уберегли.
Вигфусу пришлось не слаще моего, но он уже пустился бежать, когда я стремительным броском ухватил стелющийся конец его причудливой пурпурной обмотки.
С пронзительным криком он на бегу грохнулся лицом в пыль, попытался встать, яростно суча ногами. Его лицо, в грязи и крови, искажала бешеная злоба.
Потом я увидел, ужаснувшись до тошноты, белую, как кость, голову Гуннбьорна, который быстро пробирался сквозь толпу, расшвыривая кричащих людей, к своему ярлу. Вигфус с трудом встал, а Белый Гуннбьорн ухмыльнулся и направился ко мне, держа в руке меч. Я увидел, что глаза у него странные, бесцветные ― даже ресницы и те белые.
― Брось его, ― велел, задыхаясь, Вигфус, ― помоги мне... убраться отсюда. Эйнар на подходе.
Гуннбьорн цыкнул на меня, потом подставил плечо своему господину. Они отошли на пару шагов, когда я, чуть не всхлипывая от негодования и отчаяния при виде того, как они уходят, метнул сакс.
Меч пронесся по разделявшему нас пространству и ударил Гуннбьорна в спину. Гуннбьорн резко вскрикнул и рухнул, уронив Вигфуса.
Он беспомощно взмахивал рукой, пытаясь достать до спины. Вигфус выругался, оценив происшедшее, с трудом поднялся и, ковыляя, исчез в толпе. Я пытался пойти за ним, но боль в лодыжке вынудила меня заскрипеть зубами. Эйнар и остальные нашли меня растянувшимся на улице, в бессильной ярости колотящим кулаками по земле, с лицом в крови, соплях и поте.
Гуннар Рыжий перевернул меня, велел двоим мне помочь. Эйнар присел рядом с Гуннбьорном, который стонал и все пытался достать до своей спины.
― Вынь его, ― простонал он. ― Я не чувствую ног. Вынь его.
Вынимать было нечего. Сакс ― не метательный нож; тяжелая рукоять ударила Гуннбьорна в позвоночник и что-то серьезно повредила.
Эйнар перевернул Гуннбьорна на удивление осторожно, хотя следовало торопиться ― оставалось мало времени: наверняка скоро пожалуют местные, чтобы выяснить, из-за чего шум.
― Гуннбьорн, ― сказал Эйнар, ― ты умираешь.
― Кажется, так, ― выдавил тот сквозь стиснутые зубы.
Лицо у него было белое, как и костяного цвета под патиной пыли волосы, прилипшие к голове. Брови и ресницы тоже белые, а вот глаза не бесцветные, слегка лиловые.
― Я позволю тебе умереть мужчиной, ― сказал Эйнар, ― с добрым мечом в руке, чтобы ты получил свое место в Вальхалле.
Согласие промелькнуло во взгляде Гуннбьорна, головой пошевелить он уже не мог.
― Либо я могу оставить тебя здесь, ― продолжал Эйнар, ― и ты проживешь дольше, тебя отнесут в постель и немного поухаживают, прежде чем ты сдохнешь, как червь. ― Эйнар помолчал и пожал плечами. ― Может, ты даже выживешь. Я видал такое. У одного человека в Миклагарде было великолепное сиденье с навесом, его носили рабы после того, как ноги ему раздавило под кораблем, который он кренговал.
Описав эту картину, он придвинулся ближе, болтая ножом Гуннбьорна, который держал за лезвие, дразнящая рукоятка была совсем рядом с ладонью поверженного.
― Говори, куда Вигфус уволок девку.
Гуннбьорн застонал.
― Он бросил тебя умирать здесь, ― заметил Эйнар.
Голос Гуннбьорна был едва ли выше шепота.
― У меня есть мать, Хрефна, дочь Ульва. В Вестфольде, хутор Сольмунд...
― Я пошлю ей весть, что ты умер славной смертью. И кошель из-под твоей левой подмышки.
Гуннбьорн смежил веки, уже видя воронов.
― Котловина Морской Бури. Клад Атли. Девка знает. К северо-западу, один, может, два дня пути, так она говорит.
Эйнар опустил рукоять ножа в ладонь Гуннбьорна в тот же миг, когда перерезал ему горло. Потом мы ушли, а кровь текла в алую лужу грязи под головой мертвеца, и улица опустела ― никому не хотелось отвечать на расспросы, кто этот мертвец.
Это было похоже на то, как бывает в море при волнении. Мы пересекли высохшую степь под солнцем, яростным, как кулак в лицо. Ветер волнами качал желтую траву, за нами взметались клубы черной земли. Путь наш лежал к зеленой черте на окоеме.
Постепенно черта стала полоской, выросла, выползла из зноя и превратилась в подрост сосны, ольхи и березы. Плавные степные холмы покрылись деревьями, перелески стадами сбегали по оврагу, на дне которого неторопливо струился ручей, вливающийся в Днепр. Недвижный воздух под деревьями раскалился от дневного зноя, опьяняюще пахла смола, стоял густой запах иголок и перегноя. Но они давали укрытие от того, чего мы больше всего боялись: от печенегов.
Как не уставал повторять Валкнут, это была воистину дурная мысль ― отправиться в степь пешком, взяв всего двухдневный запас лепешек, вонючего сыра и немного полосок сушеного мяса, какое употребляют конники-русы.
Они кладут их под седла и одежду, где конский пот размягчает их и пропитывает ― кобылий пот вкуснее, как они клянутся, ― но у нас не было такой роскоши, и в третьем лесу за день я перестал пытаться разжевать мясо и решил, что лучше сохранить его для починки подметок.
― Дай сюда! ― крикнул один из отряда, полуславянин с лицом в оспинах, которого звали Скарти. ― Я суну их себе в штаны. Суть та же, пот другой.
Они рассмеялись, вся эта компания провонявших потом людей. Они отдувались, как загнанная свора собак, наполняли кожаные бутыли речной водой, размачивали хлеб и мясо в ручье, прежде чем их съесть, задыхались на колючей подстилке из иголок от тяжести зноя ― и смеялись.
Когда Эйнар рассказал о своем плане и о том, что нужно шестьдесят человек из отряда, чтобы вернуть Хильд, ему пришлось отказывать желающим. Он послал сказать Святославу и троим его сыновьям, что люди из дружины князя Владимира нарушили клятву и бежали в степь, забрав с собой рабыню Эйнара, и что он пошел вернуть их. Это, как он надеялся, извинит его отсутствие.
Уверенное спокойствие Эйнара исчезло, сменившись угрюмой поспешностью; он лихорадочно гладил усы, и по всему было видно, что удача его покинула.
Потом отобранные шестьдесят человек пустились на северо-запад, следуя по меткам, которые оставляли Нос Мешком и Стейнтор, как две ищейки, шедшие по следам Вигфуса и его команды к таинственной котловине Морской Бури.
И я пошел с ними вопреки опасениям Эйнара, Иллуги и всех остальных насчет моей стянутой ремнем лодыжки и хромоты, которая у меня обнаружилась перед тем, как мы двинулись в путь.
Но я был полон решимости, и Эйнар не очень-то и противился. Я поймал взгляд Гуннара Рыжего, когда мы направились через степь, и вспомнил его предостережения. Эйнар, подумал я, будет рад, если я охромею на равнинах за пределами Киева, после чего он найдет разумное оправдание, чтобы бросить меня умирать.
Эта возможность была еще одним хорошим доводом в пользу того, чтобы остаться, но больше всего я боялся выказать страх. Я попал в капкан собственной доблести ― ведь я был Убийцей Медведя, в конце концов, молодым Бальдром. Я должен отправиться к котловине Морской Бури.
― Что такое Морская Буря? ― спросил Эйнар у Иллуги Годи после того, как разослал несколько человек в разные стороны с поручениями, собирая пожитки, нужные для преследования. И задумчиво пробормотал про себя: ― Что она такое?
― Это не тайна в здешних краях. Денгизих, иначе Морская Буря, был правителем гуннов, ― ответил Иллуги. ― Тут его имя помнят. Говорят, это сын Атли.
Эйнар вскинул голову, и они с Иллуги посмотрели друг на друга, ― боги ведают, что было в их взглядах.
― Может, там зарыт ключ к кладу Атли, ― вмешался я. ― А может, сам клад Атли, и Хильд ведет их к нему.
Эйнар бросил на меня взгляд, тяжелый, как черный лед. Тут мне следовало бы остановиться, но я почему-то не смог, как бывает с детьми, когда те начинают в первый раз погонять лошадей. Их охватывает кровожадность, и те, кто знает это, наблюдают и оттаскивают озорников, щедро раздавая оплеухи.
― Думаю, нет, ― задумчиво ответил Иллуги. ― Эта гуннская могила ― то, о чем все знают, и почти наверняка на нее уже совершали набеги. А клад Атли, как хорошо известно, спрятан.
― Вот именно, ― сказал я, пробуя перенести тяжесть тела на лодыжку теперь, когда навьючено все добро. ― Так хорошо спрятан, что какая-то безумная девка знает, как его найти.
Эйнар молчал, занимаясь своим скарбом, Иллуги же нахмурился в ответ на мои слова и подал знак замолчать. Но я уже подошел к краю пропасти и удержу не знал.
― Трудно сказать, кто больше тронутый, ― продолжал я, ни на кого не глядя. ― Она, с ее вечно закатывающимися глазами, трясучкой и верой в то, что она знает, где спрятаны богатства, ― или все мы, слепо идущие следом. ― Потом я посмотрел прямо на Эйнара и произнес: ― Может, она ― твоя судьба, посланная Одином, который не любит нарушителей клятв...
Больше я ничего не сказал, потому что его пальцы сомкнулись на моем горле, а черные глаза приблизились к моим так, что я ощущал его ресницы на своих щеках. Я не мог дышать, не смел пошевелиться.
― Ты недолго пробыл с нами, сын Рерика, но я уже сожалею, что был так снисходителен ради твоего отца.
Он сжал меня крепче, и я почувствовал, что глаза у меня выпучились, как у лягушки.