"Кого же тогда Церковь будет утешать, если не несчастных? Приходи, дитя мое, приходи с верой, ты же не Магдалина и не женщина, взятая в прелюбодеянии, а Бог даже им простил их грехи", - сказал кюре.
На следующий день я исповедалась и получила отпущение грехов.
Еще через день - это была Пасха - я причастилась вместе с моими подругами.
XIV
ПОСЛЕДСТВИЕ ИСПОВЕДИ
А накануне Тома Ламбер, как и обещал, уехал в Париж.
Прошла неделя; я каждое утро ходила к кюре, чтобы узнать, нет ли вестей от папаши Тома. За всю неделю не пришло никакого письма.
Вечером следующего воскресенья после Пасхи, около семи часов вечера, за мной от имени своего хозяина пришла старая Катрин.
Дрожа, я встала и поспешила за ней. Однако мне не хватило духа, чтобы по дороге от дома моего отца до дома священника удержаться и не расспросить ее.
Она мне сказала, что папаша Тома только что прибыл из Парижа. У меня не было сил продолжать расспрашивать ее.
Я пришла.
Священник и папаша Тома находились в маленькой комнате, где происходила та сцена, о которой я только что рассказывала. Кюре был грустен, а папаша Тома мрачен и суров.
Я остановилась у двери, почувствовав, что все рухнуло.
"Крепись, дитя мое, - сказал мне кюре. - Тома привез дурные новости".
"Габриель меня больше не любит!" - воскликнула я.
"Неизвестно, что стало с Габриелем", - сказал мне кюре.
"Как это? Погиб корабль, на котором он ехал? Габриель умер?" - вскричала я.
"Боже упаси, - сказал его отец, - но были ли правдой все его сказки?"
"Какие сказки?" - спросила я испуганно, так как начинала все прозревать словно сквозь пелену.
"Да, - сказал отец, - я был у банкира, он не понимал, о чем я говорю, у него никогда не было служащего по имени Габриель Ламбер и никакого дела на Гваделупе".
"О Боже! Но тогда нужно было пойти к тому, кто нашел ему это место, к кандидату в депутаты, вы знаете…"
"Я был и там", - сказал отец.
"Ну, и что же?"
"Он никогда не писал ни моему сыну, ни мне".
"А как же письмо?"
"Я показал ему это письмо - оно было у меня; он узнал свою подпись, но он его не писал".
Я опустила голову на грудь.
Тома Ламбер продолжал:
"Оттуда я пошел на улицу Старых Августинцев, в гостиницу "Венеция"".
"Ну, и как? Вы там нашли хоть какие-то следы его пребывания?" - спросила я.
"В гостинице он пробыл полтора месяца, потом заплатил по счету и уехал, но никто не знает, что с ним стало".
"О Боже мой, Боже мой, что все это значит?" - вскричала я.
"Это значит, - прошептал Тома Ламбер, - что из нас двоих, мое бедное дитя, самый несчастный - это я".
"Таким образом, вы совершенно не знаете, что с ним стало?"
"Не знаю".
"Но, - сказал кюре, - возможно, вы могли бы узнать о нем в полиции…"
"Я думал об этом, но боялся узнать слишком много", - прошептал Тома Ламбер.
Мы все вздрогнули, а я особенно.
"Что же теперь делать?" - спросил кюре.
"Ждать", - ответил Тома Ламбер.
"Но она, - сказал кюре, показывая на меня пальцем, - она же не может ждать".
"Это правда, - сказал Тома, - пусть приходит жить ко мне: разве она мне не дочь?"
"Да, но, не являясь женой вашего сына, через три месяца она будет обесчещена".
"А мой отец! - закричала я. - Эта новость убьет моего отца. Он умрет от горя".
"От горя не умирают, - сказал Тома Ламбер, - но очень страдают; не стоит заставлять страдать несчастного человека: под каким-либо предлогом Мари уедет пожить на месяц к моей сестре в Кан, и ее отец ничего не узнает о том, что случится за это время".
Все произошло так, как было задумано.
Я провела месяц у сестры Тома Ламбера и за этот месяц дала жизнь этому несчастному ребенку, спящему у вас в кресле.
Мой отец по-прежнему не знал, что случилось со мной, и тайна эта так свято хранилась, что никто в деревне, как и мой отец, ничего не узнал.
Прошло пять или шесть месяцев без каких-либо новостей, но вот наконец однажды утром распространился слух, что из Парижа вернулся мэр и что во время этой поездки он встретил Ламбера.
Об этой встрече рассказывали такие необыкновенные новости, что трудно было поверить в правдивость их.
Я пошла справиться к Тома Ламберу, что было правдой в этих слухах, дошедших до меня, но едва я вышла из дома, как встретила самого господина мэра.
"Что ж, красавица, - сказал он мне, - меня больше не удивляет, что твой возлюбленный перестал тебе писать: кажется, он разбогател".
"О Боже мой, каким образом?" - спросила я.
"Каким образом, я не знаю, но дело в том, что, возвращаясь из Курбевуа, где я обедал у моего зятя, я встретил прекрасно одетого господина на лошади, элегантного денди, как они там говорят, в сопровождении слуги тоже на лошади. Догадайся, кто это был?"
"Откуда мне знать?"
"Так вот, это был господин Габриель. Я его узнал и высунулся из кабриолета, чтобы окликнуть его; он меня наверняка тоже узнал, так как, прежде чем я успел произнести его имя, он пришпорил лошадь и ускакал".
"О! Вы, наверное, ошиблись", - сказала я ему.
"Я подумал, как и ты, но случаю было угодно, чтобы вечером я пошел в Оперу, разумеется в партер. Я же крестьянин, и партер достаточно хорош для меня, а вот он, как большой вельможа, сидел в одной из первых, да еще из самых красивых лож, между двумя колоннами, и болтал, любезничая с дамами, а в бутоньерке у него была камелия размером с кулак".
"Невозможно! Невозможно!" - прошептала я.
"Тем не менее это так, но я тоже сомневался и захотел все окончательно выяснить. В антракте я вышел в фойе и направился к его ложе; вскоре открылась дверь и наш великосветский господин прошел мимо меня".
"Габриель!" - произнес я вполголоса.
Он живо обернулся, заметил меня, покраснел как рак и бросился к лестнице с такой быстротой, что на своем пути чуть не сбил с ног какого-то господина с дамой. Я последовал за ним, но, когда подошел к колоннаде у входа, увидел, как он сел в элегантную двухместную карету, лакей в ливрее закрыл за ним дверцу и карета быстро удалилась.
"Но как он может иметь карету и слуг в ливрее? - спросила я. - Вы, конечно, ошиблись. Это был не Габриель".
"Я тебе говорю, что я его видел, как вижу тебя, и уверен, что это был он, я его хорошо знаю, потому что он пробыл три года у меня, работая секретарем в мэрии".
"Вы рассказывали об этом еще кому-нибудь, кроме меня, господин мэр?"
"Черт возьми, я рассказывал об этом всем, кто хотел слушать. Он не просил меня делать из этого секрета и даже не удосужился меня узнать".
"Ну, а его отец?" - сказала я вполголоса.
"Что же! Его отец может только радоваться: все это доказывает, что его сын разбогател".
Я вздохнула и пошла к дому Тома Ламбера.
Он сидел за столом, опустив голову на руки. Он не слышал, как я открыла дверь, не слышал, как я подошла к нему. Когда я дотронулась до его плеча, он вздрогнул и обернулся.
"Итак, ты тоже уже все знаешь?" - спросил он меня.
"Господин мэр мне сейчас рассказал, что он встретил Габриеля, сидевшего верхом на лошади, и видел его в Опере; но, может быть, он ошибся".
"Как он мог ошибиться? Разве он не знает его так же хорошо, как и мы? О нет, все это чистая правда".
"Если он разбогател, - ответила я робко, - нам нужно только радоваться, по крайней мере, хоть он будет счастлив".
"Разбогател! - воскликнул отец Тома. - А каким способом он мог разбогатеть? Есть ли честные способы нажить богатство за полтора года? Разве человек, честно разбогатевший, не узнает людей из своей деревни, скрывает свое местопребывание от отца, забывает обещания, данные своей невесте?"
"О, что касается меня, вы прекрасно понимаете, что, если он так богат, я больше недостойна его", - сказала я.
"Мари, Мари, - сказал отец Габриеля, качая головой, - я боюсь, скорее он недостоин тебя".
И он подошел к маленькой рамке с рисунком, сделанным когда-то Габриелем, разбил ее на куски, скомкал рисунок и бросил в огонь.
Я не остановила его, так как в эту минуту подумала об обрывке банкноты, подобранном маленькой пастушкой и лежавшем у меня со времени его отъезда. На нем были написаны слова:
"Подделка банковского билета
карается по закону смертной казнью".
"Что же делать?" - спросила я.
"Пусть погибает, если он уже не погиб".
"Послушайте, - сказала я снова, - попытайтесь получить разрешение моего отца, чтобы я провела еще две недели у вашей сестры".
"Зачем?"
"Зачем? Теперь я в свой черед поеду в Париж".
Он покачал головой и промолвил сквозь зубы:
"Напрасная поездка, поверь мне, бесполезная поездка".
"Возможно".
"Если бы у меня оставалась хоть какая-то надежда, ты думаешь, я не поехал бы сам? К тому же мы не знаем его адреса, как найти его, не обращаясь в полицию, а если обратиться в полицию, кто знает, что может случиться?"
"У меня есть одно средство", - ответила я.
"Найти его?"
"Да".
"Тогда поезжай! Возможно, тебя вдохновляет сам Бог. Тебе нужно что-нибудь?"
"Мне нужно только разрешение моего отца, и все".
В тот же день разрешение было испрошено и получено, хотя и с бо́льшими трудностями, чем в первый раз.
Уже с некоторых пор мой отец плохо себя чувствовал, и я понимала сама, что время было неподходящим, чтобы его покидать, но меня толкало нечто более сильное, чем простое желание.
XV
ЦВЕТОЧНИЦА
Три дня спустя я уехала; мой отец думал, что я пребываю в Кане, и только Тома Ламбер с кюре знали, что я отправилась в Париж.
Я заехала в деревню, где был мой ребенок, и взяла его с собой. Несчастная дурочка, я не понимала, что и меня одной будет чересчур много!
Через день я была в Париже.
Я добралась до улицы Старых Августинцев, к гостинице "Венеция": это была единственная гостиница, название которой я знала. Именно здесь он останавливался; сюда я ему писала.
Там я расспросила о нем; его хорошо помнили: он все время сидел взаперти в своей комнате, постоянно работал с гравером по меди - но не знали, над чем.
Очень хорошо помнили там и о том, что некоторое время спустя после его отъезда из гостиницы приходил какой-то мужчина лет пятидесяти, похожий на крестьянина, и задавал те же вопросы, что и я.
Я спросила, где находится Опера. Мне сказали, как туда пройти, и я впервые пустилась в путь по улицам Парижа.
Вот какой план я составила себе: Габриель ходит в Оперу, я буду поджидать все кареты, которые останавливаются перед ней. Если Габриель выйдет из какой-нибудь из них, я сразу его узнаю, спрошу адрес у слуги, а на следующий день напишу ему, что я в Париже и хочу его видеть.
С первого же вечера моего приезда в Париж я начала приводить свой план в исполнение. Это было неделю тому назад, во вторник. Я не знала, что представления в Опере дают только по понедельникам, средам и пятницам.
Напрасно прождала я открытия театра. Когда я спросила, что означает это отсутствие и света, и публики, мне объяснили, что представление будет только на следующий день.
Я возвратилась в гостиницу, где оставалась весь следующий день одна с моим бедным ребенком; я его видела так мало, что была рада этому уединению и одиночеству. В Париже, где меня никто не знал, я осмелилась, по крайней мере, быть матерью.
Вечером я вышла снова.
Я думала, что смогу подождать у колонн, но полицейские не разрешили мне этого.
Я видела, как две или три женщины ходили повсюду свободно, и, когда спросила, почему им разрешают, а мне нет, последовал ответ, что это цветочницы.
Посреди всей этой сумятицы подъезжало много карет, но я так и не смогла увидеть, кто из них выходит; возможно, там был и Габриель.
Это был потерянный вечер. Значит, придется ждать еще два дня, но я смирилась. Я возвратилась в гостиницу с новым планом.
Он состоял в том, чтобы на следующий день, взяв в руки по букету, выдать себя за цветочницу.
Купив цветы, я сделала два букета и пошла к театру; на этот раз мне позволили ходить свободно.
Я подходила ко всем останавливающимся каретам и внимательно разглядывала выходящих.
Было около девяти часов; казалось, все прибыли, когда вдруг появилась еще одна карета и проехала мимо меня.
За дверцей, мне показалось, я узнала Габриеля.
Меня вдруг охватила такая дрожь, что пришлось опереться на тумбу, чтобы не упасть. Лакей открыл дверцу - молодой человек, похожий на Габриеля, поспешно вышел из нее. Я сделала шаг, чтобы подойти к нему, но почувствовала, что сейчас упаду на мостовую.
"В котором часу?" - спросил кучер.
"В половине двенадцатого", - сказал он, легко поднимаясь по ступенькам лестницы.
И он исчез под колоннадой, а карета быстро удалилась.
Это были его лицо, его голос; но каким образом элегантный молодой человек с непринужденными манерами мог быть несчастным Габриелем? Такая перемена казалась мне невозможной.
И тем не менее по волнению, которое я испытала, я поняла, что это был не кто иной, как он.
Я стала ждать.
Часы пробили половину двенадцатого. Из Оперы начали выходить зрители, кареты отъезжали одна за другой.
К одной из карет подошли мужчина лет пятидесяти, молодой человек и две дамы: молодой человек - это был Габриель - подал руку даме постарше. Та, что была помоложе, показалась мне очаровательной.
Однако он не сел с ней в карету, а только проводил их до подножки, затем, попрощавшись, отошел на несколько шагов назад и стал ждать на ступеньках, когда подъедет его экипаж.
У меня было достаточно времени его разглядеть, и никакого сомнения больше не оставалось: это, конечно, был он. Он шумно проявлял свое нетерпение и, когда кучер подъехал, отругал его за то, что тот заставил его ждать пять минут.
Неужели это был смирный и робкий Габриель? Его ли в детстве я защищала от других детей?
"Куда едет господин?" - спросил лакей, закрывая дверцу.
"Домой", - сказал Габриель.
Карета тотчас же тронулась и, доехав до бульвара, свернула направо.
Я вернулась в гостиницу, не понимая, сплю я или бодрствую и не было ли все, что я видела, сном.
Через день все происходило точно так же. Только на этот раз, вместо того чтобы ждать, когда карета отъедет от выхода из Оперы, я ждала ее на углу улицы Лепелетье; за несколько минут до полуночи карета проехала по бульвару, потом по второй улице справа от меня. Я дошла до этой улицы, чтобы узнать, как она называется: это была улица Тэбу.
Еще через день я ждала карету на углу улицы Тэбу, рассчитывая узнать, где она остановится.
Действительно, карета подъехала к дому номер одиннадцать: несомненно, он жил там.
Я подошла к дому, когда консьерж закрывал створки ворот.
"Что вам угодно?" - спросил он меня.
"Не здесь ли, - спросила я голосом, которому хотела придать побольше твердости, - не здесь ли живет господин Габриель Ламбер?"
"Габриель Ламбер? - переспросил консьерж. - Я такого не знаю, никого с таким именем в этом доме нет".
"Но тот господин, который только что вернулся, как его зовут?"
"Какой?"
"Тот, кто был в карете".
"Его зовут барон Анри де Фаверн, а не Габриель Ламбер. Если вы это хотели знать, крошка, то я вам все сказал".
И он закрыл передо мной ворота.
Я возвращалась в гостиницу не вполне понимая, что мне делать. Это, конечно же, Габриель, у меня не было никакого сомнения, но разбогатевший Габриель, скрывающий свое истинное имя, а следовательно, ему мой визит должен быть вдвойне нежелателен.
Я написала ему. Только адресовала свое письмо так: "Господину барону Анри де Фаверну для передачи господину Габриелю Ламберу".
Я просила о свидании и подписалась: "Мари Гранже".
На следующий день я отправила письмо с посыльным, наказав ему дождаться ответа.
Посыльный вскоре вернулся, сказав, что барона не было дома.
На следующий день я пошла к нему сама; естественно, меня не пустили: слуги сказали, что господин барон не принимает.
Еще через день я снова пришла туда. Мне сказали, что господин барон меня не знает и запретил меня принимать.
Тогда я взяла на руки ребенка, пришла и села на тумбу перед воротами.
Я решила оставаться там до тех пор, пока он не выйдет.
Так я сидела там целый день, потом наступила ночь.
В два часа ночи прошел патруль и спросил, кто я и что здесь делаю.
Я ответила, что жду.
Тогда начальник патруля приказал мне следовать за ним.
Я пошла за ним, не зная, куда он меня ведет.
Как раз в это время пришли вы и вступились за меня.
Теперь, сударь, вы знаете все; вы пришли по его поручению, и мне в Париже не к кому обратиться, кроме вас. Вы мне кажетесь добрым человеком; что мне делать? Скажите, посоветуйте.
- Сегодня вечером мне нечего вам сказать, - ответил я. - Но завтра утром я его увижу.
- Есть ли у вас какая-нибудь надежда для меня, сударь?
- Да, - ответил я, - надеюсь, что он не захочет вас видеть.
- О! Боже мой! Что вы хотите сказать?
- Я хочу сказать, мое дорогое дитя, что лучше быть, поверьте мне, бедной Мари Гранже, чем баронессой де Фаверн.
- Увы! Вы думаете, значит, как и я, что…
- Я думаю, что он презренный негодяй, и почти уверен, что не ошибаюсь.
- Ах, моя дочь, моя малышка, - сказала несчастная мать, бросившись на колени перед креслом и закрывая своего ребенка руками, как бы защищая от ожидавшего его будущего.
Было слишком поздно возвращаться в гостиницу на улице Старых Августинцев.
Я позвал свою экономку и поручил ей позаботиться о матери и ребенке.
Затем я послал одного из слуг сказать хозяйке гостиницы "Венеция", что мадемуазель Мари Гранже почувствовала себя плохо во время обеда у доктора Фабьена и сможет вернуться только на следующий день.
XVI
КАТАСТРОФА
На следующий день, вернее, в тот же день, мой камердинер вошел ко мне в семь часов утра.
- Сударь, - сказал он мне, - вас уже полчаса ждет слуга господина барона Анри де Фаверна, но, поскольку вы легли спать только в три часа утра, я не хотел вас будить. Я помедлил бы еще, если б не пришел второй слуга, еще более нетерпеливый, чем первый.
- Ну хорошо, что нужно этим двум слугам?
- Они пришли сказать, что их хозяин ждет вас. Кажется, барон очень болен и не ложился всю ночь.
- Скажите, что я сейчас приду.
Я действительно поспешно оделся и побежал к барону.
Как мне и передали его слуги, он не ложился спать, а свалился в постель, не раздеваясь.
Я так и нашел его в брюках и в туфлях, закутавшегося в огромный домашний халат из узорчатой ткани. Сюртук и жилет висели на стуле. Беспорядок свидетельствовал о беспокойной и бессонной ночи хозяина квартиры.
- Ах, доктор, это вы, - сказал он мне. - Не впускайте никого, - жестом руки он выпроводил слугу, который меня привел.