III
Ретиан и Линсей не проехали и ста шагов, как перед их глазами развернулись залитые солнцем пампасы.
Степь напоминала остановившееся движение отлогих волн. До самого горизонта тянулась эта волнистая равнина, изредка прорезанная впадинами, вырытыми водой ручьев и речек, с кустарниками по берегам.
В разных сторонах пространства виднелись темные пятна, вокруг которых медленно передвигались темные точки.
- Это стада, - сказал Ретиан. - Стада быков и лошадей. Они постоянно будут попадаться нам - то вблизи, то вдали. Ну, сеньор Линсей, дорога нам предстоит утомительная; пустим лошадей рысью, а к вечеру заночуем в каком-нибудь ранчо. Вы не устанете?
- О нет, - ответил Линсей, - я так полон чувством новизны, что, кажется, мог бы ехать без сна и без пищи три дня.
Всадники ехали по высокой траве, начинающей желтеть, так как давно не было дождей. Почва была сухая и твердая. Никакой резко намеченной дороги здесь не было, следы колес, подков, копыт разбегались по всем направлениям, пересекаясь, как петли крупно связанной сети.
Проехав два или три километра, путешественники повстречали огромное стадо быков, которое сопровождал отряд гаучо - запыленных, загорелых всадников в широкополых соломенных шляпах. Огромные, взлохмаченные собаки бегали около стада, загоняя отбившихся быков в кольцо. Быков гнали на бойни в Пелотас.
Пастухи - гаучо - были вооружены короткими пиками из тростника, с железным острием на конце; этими пиками они кололи быков, когда те отбивались от стада или сворачивали с дороги. Кроме того, длинные кожаные бичи беспрестанно щелкали в воздухе и по спинам животных.
Ретиану и Линсею пришлось отъехать в сторону и объехать стадо кругом, потому что опасно было бы стать помехой этой лавине животных и даже рассердить хотя бы нескольких из них.
Всадники долго объезжали стадо, которое шло, пыля, ревя и мыча, сотрясая почву и распространяя густой едкий запах.
Некоторые из гаучо, подъезжая к путешественникам, вступали в разговор с Ретианом. От них он узнал, что Вермонт в позапрошлом году совершенно разорился и у него нет больше стада. Одни говорили, что его обманули торговцы, другие - что его скот весь пал от неизвестной болезни. Так или иначе, но Вермонт жил теперь в большой нужде.
Раздав гаучо несколько пачек папирос, Ретиан некоторое время ехал задумчиво, затем, видя, каким удовольствием полон Линсей, для которого все было ново и интересно, оживился и заговорил:
- Мы одеты, как гаучо, но наша, в особенности моя, одежда - это показная, праздничная сторона жизни гаучо. Вы только что видели их на работе. Их жизнь сурова: большую часть жизни они проводят в седле.
- Но разве они не отдыхают?
- Отдыхают? Раз, два в день, и то не всегда, гаучо заедет в ранчо, попьет матэ - и опять в седло. Беспрерывно, мерным шагом они объезжают стадо. Хлеб здесь редкость; едят мясо, тыквенную кашу да картофель. Если спят, то немного, больше днем.
- Почему же днем?
- Спят и ночью, по очереди. Однако ночью стадо может испугаться чего-нибудь: пробежит страус, мелькнет тень газели; бывает, животные затоскуют от раздражающего их лунного света и разбегутся, смешаются с другими стадами, наделают гаучо беспокойства и горя.
- Да, это не так просто, как я думал.
- Совсем не просто, - продолжал Ретиан. - Я знаю, что говорю, так как когда был подростком, то часто проводил с гаучо целые недели. Бывает так: бык чего-то испугался, заразил испугом несколько других, - те помчались сломя голову, за ними еще, еще - и вот стадо в десять тысяч голов мчится, все ломая и круша на своем пути. К ним присоединяются встречные стада. На сотни километров распространяется суматоха, и некоторые стада даже пропадают без вести. Проходит много дней, пока они отыщутся.
- Как ошибочно я составил себе представление о пампасах как об однообразной сухой равнине! - сказал Линсей.
- О, нет. Пампасы очень разнообразны, - отозвался Ретиан. - Вот так называемый "памперо" - гроза с ураганом, страшным громом, беспрерывными молниями - наводит панику на быков. Ища укрытия, они мечутся во все стороны, а за ними гоняются гаучо и собаки.
В детстве я слышал об одном гаучо, - кажется, его звали Мануэль. Он попал вместе со стадом в болото. Между прочим, эти болота по виду ничем не отличаются от окружающего их зеленого пространства. Прошло несколько дней, а Мануэль не возвращается к своей жене, очень его любившей. Начались поиски, и по шляпе, лежавшей над могилой несчастного, догадались, что его затянуло болото. Его жена не снесла горя: отправилась на то место и… дала себя засосать трясине.
Другой гаучо, - продолжал Ретиан, - трое суток гонялся за своим разбежавшимся стадом, на скаку меняя лошадей, которых ловил лассо; этот гаучо умер от изнурения в седле.
А между тем редкий гаучо сменит такую тревожную, трудную жизнь на спокойное городское существование. Они любят пампасы, свободу и опасности, - закончил свой рассказ Ретиан.
Легкий, чистый, как ключевая вода, воздух обвевал лица всадников, и так отрадно было дышать, рассматривая необозримое зеленое пространство, что хотелось ехать молча, отдаваясь ритму легкого галопа и чувству простора.
Чрезвычайная прозрачность атмосферы обманывала зрение: далекое казалось близким, маленькое - большим. Куст, росший на пригорке, издали казался большим деревом, севшая на возвышении "таро-таро" - гигантской птицей. На самом деле "таро-таро" - черные с белыми крыльями, похожие на русского чибиса - грациозные небольшие птицы, и их очень много в пампасах, так же, как зайцев.
Линсей видел длинноногих степных курочек, куропаток; один раз мимо всадников пронеслась антилопа. Переезжая ручьи, он любовался розовыми фламинго, стоящими в воде на одной ноге, белыми цаплями, множеством куликов всевозможной окраски и величины. Стада прирученных страусов нанду, не боящихся в этих местах человека, подпускали всадников на несколько шагов, а затем, насторожа выпуклые глаза, вскидывали кудрявые хвосты и, быстро махая крыльями, удирали подальше.
Так ехали Ретиан и Линсей, лишь иногда останавливаясь, чтобы закурить или напиться воды из ручья, пока не захотелось есть.
- Вам, верно, хочется есть? - спросил Ретиан Линсея, указывая на белевшее далеко справа пятно, означающее чье-то ранчо, где серой ниткой вился дымок. - Но я прошу вас немного потерпеть. В двух километрах отсюда, на берегу Рио-Негро, находится бывшее ранчо моего отца. Теперь это степная гостиница "Эстансия". Там мы будем отдыхать, есть и пить матэ.
- Я давно хочу попробовать матэ, - отозвался Линсей, - но не будет ли вам грустно видеть тот дом, где вы родились, теперь ставшим чем-то вроде проходного места?
- Да, будет неприятно, но вместе с тем и любопытно, - сказал, помолчав, Ретиан. - Не забывайте, что я стал газетчиком, репортером.
Он сделался сосредоточен и больше не сказал ничего до тех пор, пока за отлогим холмом не показалась тростниковая крыша ранчо-гостиницы.
- Ретиан вернулся домой, - улыбнулся молодой человек, насмешливо указывая своему спутнику на десять гаучо, играющих под навесом во дворе в карты.
Толстый человек с красным лицом и рыжими усами расставлял на столе бутылки кашассы и жестяные тарелки с жареной бараниной, приправленной черными бобами.
IV
Оставим пока Ретиана и Линсея и заглянем в город Монтевидео - столицу Уругвайской республики.
За несколько дней до приезда Ретиана на станцию Месгатоп в кабинете врача-психиатра Ригоцци сидели двое мужчин: сам Ригоцци - человек сорока лет, тучный, с оливковым цветом хитрого, насупленного лица, гладко причесанный, никогда не смотрящий собеседнику прямо в глаза, - и Леон Маньяна, крупный гациендер (помещик) из окрестностей Монтевидео.
Багровый цвет лица Маньяна, его огненные, с желтизной глаза, крупная голова на короткой красной шее, орлиный нос, иссиня-черные волосы и громкий голос, звучащий при раздражении нескрываемым оттенком бешенства, выказывали неукротимую, деспотическую натуру.
Действительно, Леон Маньяна, кровный испанец, был человек опасный. За ним числилось несколько убийств, совершенных в гневе, но большие связи среди местной администрации и богатство оставили эти убийства безнаказанными.
Ревностью и угрозами загнав в гроб свою первую жену, милую и добрую Катарину, Леон Маньяна не имел от нее детей. Второй брак, с глупой и злой, но очень красивой Долорес Курталис-Орейя, дал ему дочь Инес и сына Хуана. Хуан был на три года старше своей сестры.
Теперь Хуану Маньяна шел восемнадцатый год.
- Так вы говорите, что ваши разумные беседы с Хуаном не действуют на мальчишку? - сказал Маньяна, нервно грызя дорогую манильскую сигару. - Никогда ни в нашей семье, ни у наших родственников не было такого срама, какой приходится переживать мне на старости лет. Жаль, что теперь не прежние времена, а то, поверьте, уважаемый доктор, я загнал бы сумасброда в какое-нибудь отдаленное ранчо и там держал бы его под стражей на хлебе и воде до тех пор, пока он не запросит пощады.
- Лучше ничего нельзя было придумать, как то, что мы с вами сделали, - вкрадчиво произнес доктор Ригоцци. - Нет сомнения, что страх остаться в лечебнице на всю жизнь заставит Хуана, наконец, дать нам честное слово - отказаться от идиотской мечты стать каким-то кинооператором, тогда как он, богатый и знатный наследник, мог бы с честью для себя и вас продолжать свое родовое дело - быть всеми уважаемым гациендером.
- Сеньор Ригоцци, - холодно ответил Маньяна, - я не просил вас ругать моего сына идиотом. Все остальное совершенно правильно.
- Простите, - обиделся доктор, - словцо сорвалось у меня нечаянно.
- Делайте с ним, что хотите, - сказал гациендер. - Запугайте его, уговаривайте, но не бейте и не сажайте в сумасшедшую рубашку с длинными рукавами.
- Будьте спокойны, сеньор Маньяна. Не пройдет месяца, как Хуан исправится и последует вашему желанию обучаться торговому делу у управляющего вашими холодильниками.
- Квен сабе! - пробормотал испанец. - Во всяком случае, я заплачу вам значительно больше, чем обещал, если мой сын забудет о своих глупостях.
- Прошло уже две недели, как Хуан находится в моей лечебнице. Если вы пожелаете его видеть, то убедитесь, что он несколько образумился. Обыкновенно, когда я к нему входил, он приветствовал меня бранью и разными дерзкими выходками; теперь он молча выслушивает мои увещания, и, я думаю, дело пойдет на лад.
- Я хочу его видеть.
- Отлично. Прошу вас следовать за мной.
Психиатрическая лечебница доктора Ригоцци соединялась с его квартирой длинным белым коридором, по обеим сторонам которого были двери кладовых и комнат служителей.
Ригоцци приходился родственником губернатору Монтевидео, был богат, а потому имел большую силу.
Темные дела творились в его лечебнице. К нему обращались те, кому надо было отделаться от нежелательных наследников, от врагов, или жене - от мужа.
Получая за свои преступления большие суммы денег, Ригоцци всякий раз, когда надо было запереть в лечебницу здорового человека, созывал консилиум из двух-трех подкупленных им врачей, и дело решалось просто. Пациент объявлялся подлежащим испытанию, его запирали, а через несколько месяцев несчастный или действительно сходил с ума, или же его переправляли куда-нибудь в казенную больницу, в Рио-де-Жанейро, Пелатос или Рио-Гранде, где он сидел до тех пор, пока о нем не забывали даже его друзья.
Леон Маньяна и Ригоцци подошли к двери, стеклянный верх которой был заделан железной решеткой. Ригоцци шел впереди.
С озабоченным видом доктор сунул в замок ключ. Подозвав проходившего мимо служителя, Ригоцци велел ему стоять у дверей в комнату Хуана.
Эта предосторожность несколько удивила гациендера, но удивление его окончилось, когда доктор, открыв дверь, вскрикнул и закрылся рукой: ловко пущенная тарелка задела его по носу, едва не ушибла Маньяну и разлетелась множеством осколков по навощенному паркету.
- Отцовский характер, - пробормотал, отшатнувшись, гациендер.
- Опять ты, мошенник, явился мучить меня!? - воскликнул Хуан, не видя еще отца. - Я тебе уже сказал, мошенник-врач, что буду бросать в тебя чем попало, если ты посмеешь явиться сюда!
- Всегда такая история! - прошептал, опешив, Ригоцци, уже забыв, что говорил Маньяне перед приходом к Хуану.
Увидев отца, Хуан было обрадовался, но, заметив, как неприветливо смотрит отец, горько вздохнул.
- Отец! - заговорил Хуан. - Неужели ты хочешь меня погубить? За что? Что я сделал худого? Возьми меня от этого мошенника, от этого пройдохи-итальянца.
- Не смей так отзываться о докторе, Хуан! - сказал Маньяна. - Он и я желаем тебе добра. Я пришел последний раз попытаться уговорить тебя, и если ты не согласишься исправиться, то клянусь, ты останешься у Ригоцци на всю жизнь!
- За что?
- Ты знаешь, за что. Я не потерплю срама видеть своего наследника, своего единственного сына, отпрыска уважаемой фамилии, потешным слугой жалких комедиантов, за деньги мажущих себе лицо разными красками и ломающихся на потеху публике.
Маньяна и Ригоцци сели.
Хуан стоял у выкрашенного белой краской стола, на котором, кроме эмалированной чашки с молоком и пачки папирос, не было ничего. В окно, заделанное решеткой, открывался вид на обнесенный высокой стеной прекрасный сад, полный агав, пальм, тропических цветов.
Хуан был среднего роста, худощавый, веснущатый юноша с красивыми темными глазами и черными вьющимися волосами. Нервная озабоченность и тревога, отражающиеся на его честном лице, несколько старили Хуана; на взгляд можно было дать ему двадцать два, двадцать три года.
Пол, обитый зеленым линолеумом, белые стены, койка с зеленым одеялом и два табурета - больше ничего не было в этой унылой комнате первого этажа: железная решетка на окне придавала помещению вид тюрьмы.
- Ты отлично знаешь, отец, - сказал Хуан, - что кинематография уже теперь (дело происходило в 1913 году) большая отрасль промышленности. Ничего унизительного нет в работе для кино.
- Я никогда не был в кино и никогда не пойду смотреть эти разные твои картины, проповедующие разврат, легкомыслие, преступления; я не стану потакать актерам, продающим свое лицо и свои движения за жалкие гроши. Еще недоставало, чтобы лицо моего сына, Хуана Родриго Анна Себастьяна Маньяна, вызывало хохот глупой толпы, жующей апельсины в темных сараях!
- Да нет, - невольно рассмеялся Хуан, - ты горячишься, но ты забыл, что оператор кино только снимает действие; он не появляется на экране.
- Кто знает? - мрачно возразил Маньяна. - Человек, связавшийся с подозрительным обществом, должен быть готов ко всему. Нельзя быть вполне уверенным, что тебя не заставят разыгрывать какую-нибудь дурацкую роль, а матери твоей и мне нестерпимо было бы слышать, что лицо Хуана Маньяна прыгает на полотне какого-то балагана.
- Это та же фотография. Я с детства увлекался фотографией, и ты мне не препятствовал.
- То - другое дело.
- Ваш отец прав, - вмешался Ригоцци. - Что хорошего занять подчиненное положение и за гроши вертеть ручку аппарата, когда стоит вам пожелать, как у вас будет все?
- Вы говорите со мной, как с больным или как со здоровым? - хмуро спросил Хуан.
- Настойчивое и низменное желание ваше выказывает, что вы одержимы манией, - уклончиво ответил доктор, - но, поскольку вы рассуждаете логично, мы обращаемся именно к этой вашей способности рассуждать.
- Почему же стремление работать в такой интересной, с таким большим будущим области - мания? - возразил юноша, мельком взглянув на доктора и обращаясь к отцу. - Во-первых, кроме плохих картин, есть много хороших, а, во-вторых, неимущий человек, который не может путешествовать, знакомится на экране с жизнью и природой всех стран земного шара. Я уже не говорю о научных съемках, о том, что медленный пуск ленты дает возможность изучать движения животных и полет птиц.
Кинооператор может попасть в такие интересные углы мира, куда, просто путешествуя, за деньги, никогда не заедешь. Кинооператор часто рискует жизнью - и на войне, и на съемке диких зверей, и там, где ему приходится работать в самых неудобных, опасных положениях: на аэропланах, крышах поездов, среди пожара, наводнения… А вы говорите, что тут все дело в том, чтобы вертеть ручку аппарата! О! Это увлекательная работа! - вскричал Хуан. - С тех пор, как Генри Рамзай, съемщик здешней фирмы Ван-Мируэра и Ко, пообещал взять меня с собой в экспедицию на Огненную Землю, я ни о чем другом думать не хочу. Под его руководством я стал бы мастером этого дела.
- Хуан! Мое решение неизменно! - крикнул Маньяна. - Я не унижусь до спора с мальчишкой. Или ты немедленно дашь мне клятву, что отказываешься от своей затеи, или я оставлю тебя у сеньора Ригоцци до… полного выздоровления! Выбирай!
- Пусть я лучше умру! - сказал, побледнев, Хуан.
- По всей вероятности, - заметил Ригоцци, разозленный оскорблениями Хуана, - придется еще раз созвать консилиум, так как нервозность и раздражительность вашего сына все увеличивается.
Маньяна встал.
Ригоцци подошел к двери и открыл ключом замок.
- Я ухожу, - сказал Маньяна. - Доктор сообщит мне, если ты образумишься.
Мать Хуана не любила своих детей - сына и дочь, а потому Хуан спросил только, как поживает его сестра.
- Инес здорова. Она скоро поедет в гости к тете Клементине, - сухо ответил Маньяна. - Прощай.
- Каково упрямство! - сказал доктору гациендер, когда они вышли из комнаты.
- Будьте спокойны, - ответил Ригоцци, - я имел дела с большими упрямцами и все-таки одолевал их сопротивление.
- Надеюсь, - мрачно отозвался Маньяна, а затем, дав доктору значительную сумму денег, уехал в автомобиле в свой городской дом.
V
Всадники въехали в огороженный кустарником и колючей проволокой двор.
Никто не обратил внимания на их прибытие. В степи сталкиваются самые различные люди, а костюмы путешественников были обычной для этих мест одеждой. Заведя лошадей в кораль - огороженное место для лошадей и скота - и привязав их там у желоба с водой, Ретиан принес из сарая мешок с маисом, задал лошадям корм. Затем он и Линсей пошли в главную комнату ранчо, представляющую собой большое квадратное помещение, из которого две низкие двери вели во внутренние комнаты.
Пол был земляной, но чисто вымазан затвердевшей глиной, стены аккуратно выбелены; на них висели олеографии в рамках, изображающие семейные и охотничьи сцены.
Здесь не было крыши, это помещение, служащее кухней и столовой, окружалось квадратом жилого здания, разделенного на пять комнат.
У задней стены был сложенный из камней очаг с протянутыми над ним проволоками для подвешивания котлов и плитой - для жарения.
На устилавших пол циновках стояло несколько табуретов и длинный деревянный стол.
Когда путешественники уселись за стол, к ним подошел пеон, которого они попросили дать поесть.
Кроме них, тут были еще два человека: мальчик и гаучо. Они спали в углу на циновке.
Взяв две жестяные тарелки, пеон вынул длинной вилкой из котла несколько кусков баранины, облил их тыквенным соусом, наложил бобов и принес проголодавшимся путникам.