- Вот отель, если это можно назвать отелем, - сказал один из них, показывая на белевшее сквозь зелень маленькое двухэтажное здание.
- Гранд-отель, - добавил другой, и они снова рассмеялись.
- Благодарю вас, - улыбнулся Самарин и направился к подъезду.
- Но штатских здесь, кажется, не принимают! - крикнул ему вслед один из офицеров.
Это оказалось правдой. Сидевший за конторкой пожилой господин сказал, что он может предоставить ему номер только с разрешения интендантского начальства, которое располагается в здании рядом.
- А свободные номера есть? - спросил Самарин.
- О, да.
Ну вот, сейчас произойдет и первый деловой контакт с офицерами немецкой инстанции - все происходит быстрее, чем думалось, ему даже захотелось пойти в соседнее здание не сразу, но он тут же спохватился.
Интендантским начальством оказался совсем молоденький офицер. Он сидел за ломберным столиком и, склонясь к приемнику, слушал музыку. Самарин узнал популярную в Германии песенку "Бель ами". Эту песню среди других. Самарину проигрывали в Москве с пластинки.
Немец дослушал песню до конца и поднял взгляд на Самарина.
- Бель ами, бель ами, а переночевать немцу негде, - сказал Самарин.
- Кто вы такой?
- Коммерсант из Гамбурга. Еду в Ригу. Фюрер и его победоносная армия дарят нам жизненное пространство, надо же его осваивать, - улыбнулся Самарин. - Мне сказали, будто там можно по дешевке закупить нужный немцам товар.
- Какие у вас документы? - протянул руку офицер.
- Обычный аусвайс и разрешение для проезда в Остланд. - Самарин протянул бумажки.
Внимание! Первая проверка документов.
Немец мимолетно глянул на его аусвайс, на разрешение, перевернул аусвайс другой стороной, положил на стол и, вынув из ящика несколько штемпелей, выбрал нужный и пристукнул им по бумаге:
- Когда собираетесь в Ригу?
- Завтра.
- Поезд в семь утра. Можете сесть в вагон для офицеров. Скажете, разрешил лейтенант Реймер.
Самарин взял аусвайс, посмотрел штемпель и вспомнил совет Ивана Николаевича - постараться, чтобы на его документах как можно скорее появились современные немецкие отметины.
В отеле он получил тесную, затхлую комнатушку. Спустился в буфет. Там сидели офицеры, у которых он спрашивал, где отель. Они ему улыбнулись. Он улыбнулся им и сел за соседний столик. Посмотрел, что было на столе у немцев. Ну конечно же, пиво и сосиски. Он заказал это и себе.
Офицеры вели себя шумно, весело, то и дело громко смеялись, но в их веселье была какая-то искусственность, будто они старались свое веселье показать другим. Разговор у них шел о женщинах, и все они издевались над своим рыжеволосым товарищем по имени Пауль.
- Нет, Пауль, ты все-таки расскажи нам, не увиливай, игра стоила свеч?
- Стоила, и я не из тех, кто не умеет песню допеть до конца.
- Песня-то была хорошая?
- Во всяком случае, длинная как ночь.
- Ха-ха-ха!
- А Швейцер уверяет, что видел тебя в тот вечер на почте и ты там, обливаясь слезами, писал письмо мамочке.
- Ха-ха-ха!
- Швейцер спутал меня с кем-то...
- Спутал? Тебя? Это с твоей-то самой рыжей на всю Германию башкой?
- Ха-ха-ха!
Засмеялся и Самарин. Это увидел един из офицеров и подмигнул ему.
Не торопясь и совсем не ощущая вкуса еды, Самарин поужинал, рассчитался и встал. Проходя мимо офицеров, кивнул им и пожелал спокойной ночи.
- У нашего рыжего друга спокойных ночей не бывает...
Самарин уходил, а за спиной у него не умолкал хохот.
Спал он в эту ночь час, не больше, лежал с открытыми глазами, вспоминал происшедшее с ним в этот день. Боже мой, сколько всего уместилось в один только день! И ведь начинался-то он в Москве! Потом был полет, прыжок... Чертов портфель! Что было бы, если бы он пропал?! Он еще и еще раз обдумывал все что случилось с ним в этот день, еще и еще раз проверял себя.
И вот первая ночь, и она уже среди врагов. Он видел их вблизи и даже разговаривал с ними. Он им улыбался. И все его силы были устремлены к одному - быть точно таким, как они.
И в это время ему казалось, что он слышит чуть хрипловатый голос Ивана Николаевича...
Рассказ Ивана Николаевича Урванцева
- При внедрении крайне важна самая первая зацепка. Иногда от этого зависит все дальнейшее. Но удачная первая зацепка может породить и ложную уверенность в том, что дальше пойдет все как по маслу. Это чертовски опасно. Я уже говорил тебе о своей работе во Франции. Легенда у меня, как помнишь, была железная. На этой легенде я въехал в Париж, как на белом коне.
А вокруг тьма таких же, как я, белых офицеров, только без средств и влачащих, в общем, жалкую жизнь. И они льнут ко мне как к соотечественнику, который с деньгами и может их угостить, а то и выручить в критический момент. Но с другой стороны, они таких денежных соотечественников не любят, иногда прямо ненавидят, считая их пройдохами и ловкачами, которым все равно, где делать деньги, и которые плюют на полоненную большевиками Россию. Но я в этой психологической ситуации разобрался не сразу и продолжал обретать знакомства в офицерской среде, терпеливо ожидая, когда в круг моих знакомых попадется фигура, как-то связанная с русским общевоинским союзом.
И все шло хорошо, даже очень хорошо, как вдруг я обнаружил, что один путавшийся возле меня штабс-капитан что-то слишком настырно лезет с расспросами о подробностях моей службы у Юденича и у поляков. Но обнаружил я это поздновато, когда порассказал ему всякого немало, в том числе и такого, что можно было проверить и установить некоторые неточности. Учти, кстати, как бы ни была идеальна и надежна легенда, если с ней обращаться неосторожно и увлечься импровизациями, можно напороться на беду.
Так вот... Мысль о подозрительной настырности того штабс-капитана возникла у меня, как сейчас помню, в дешевеньком бистро возле русской церкви, где мы в небольшой компании отмечали духов день - пили вино, пели и вспоминали свою российскую жизнь.
И вдруг штабс-капитан предлагает: давайте вспоминать свои родные города. Вроде бы предложение естественное, и он первый вспоминает свой родной Саратов, говорит о городе, о красавице Волге. Кончил - и сразу ко мне: давайте теперь вы.
По легенде я был уроженцем города Велижа, где мой отец служил в городской управе по бухгалтерской части. Естественно, что город своего детства в пределах детского и отроческого восприятия я знал. Но, подспудно чувствуя какую-то опасность, я сказал: "Мне моего заоблачного детства так невыразимо жалко, что я стараюсь его не вспоминать - всякий раз ком застревает в горле. Стоит закрыть глаза - и передо мной засеребрится Двина, и я..." Тут я очень натурально запнулся от волнения и отвернулся в сторону.
Все молчат - понимают меня, А штабс-капитан вдруг деловито спрашивает:
- А в какую церковь вы ходили причащаться? - и смотрит при этом на одного из компании, которого я видел впервые, но заметил, что он пришел со штабс-капитаном.
Я отвечаю:
- С церковью в нашей семье был большой конфликт. Отец и мать были атеистами. Впрочем, не совсем атеистами - в бога они верили, но церковь и особенно попов не признавали. Меня даже крестили дома. Кончилось это тем, что мы из Велижа уехали, потому что отношение моих родителей к церкви и попам стало преградой для повышения моего отца по службе.
- А мой батька не верил и в бога и мне это завещал, - сказал кто-то.
Пошел общий разговор о русской церкви, о попах, даже про Распутина вспомнили. Но я вижу, что штабс-капитан нервничает и все старается этот разговор прикончить, что́ ему в конце концов и удалось. И опять он ко мне:
- А кто такие в Польше были братья Булак-Балаховичи? Наслышан о них, а кто они такие - не знаю.
Теперь я уже понимал, что штабс-капитан лезет ко мне не с добра, очевидно, он работает на контрразведку РОВСа. Но вопрос он задал легкий, и я выдал красноречивый рассказ о братьях Балаховичах, которые считались бандитами, а в борьбе с большевиками сделали побольше иных чистеньких генералов, и как уже во время гражданской войны однажды видел их в белорусском городе Мозыре, который они захватили, слушал на площади речь, одного из них. Между прочим, на трибуне рядом с ним был Савинков.
Рассказываю и вижу: штабс-капитан слушает, а сам все смотрит на того нового в нашей компании. Все ясно: главный контролер моего рассказа тот.
Остается только добавить, что уже на другой день я точно знал, что новенький, которого привел штабс-капитан, действительно служит в ровсовской контрразведке и что штабс-капитан того же поля ягода. Хорошо, что в той контрразведке у меня был знакомый офицер, которому я не раз помогал деньгами. Он пообещал мне, что намекнет штабс-капитану, будто я тоже связан с ними. Штабс-капитан от меня отстал, но, естественно, я эту историю учел на будущее,
Иван Николаевич помолчал и продолжал:
- Понимаешь, какая тут скрыта наука! Как бы идеально ни была сработана твоя легенда, каждую минуту может возникнуть ситуация, когда какое-то звено легенды вдруг у кого-то вызовет сомнение. Поэтому, как бы у тебя сразу хорошо ни пошло, будь всегда начеку и всегда остерегайся без особой надобности вдаваться в мелкие подробности по легенде. Тебе это особенно опасно, так как твоя легенда с начала до конца - плод фантазии. И хотя все, что касается твоего немецкого житья-бытья, сверено с действительностью, с фактами, все же здесь что ни шаг - то опасность.
Спасибо, Иван Николаевич, что вы со мной здесь, в этом далеком чужом городке.
Нет, нет, Самарин не собирался успокаиваться. В шесть утра он, чисто выбритый, элегантный, как положено быть аккуратному немецкому коммерсанту, вышел из отеля и неторопливой походкой человека, который никуда не опаздывал, отправился на станцию.
Его поезд стоял перед зданием вокзала. Так же неторопливо он шел вдоль поезда, отыскивая вагон для офицеров.
Этот вагон оказался товарным. Двери - настежь.
- Эй, почему не спрашиваете, где поезд? - услышал Самарин крик из вагона.
Это все те же немецкие офицеры. Они уже были в вагоне. В это время по составу прокатился лязг буферов.
Самарин подбежал к высокому порогу вагона, вкинул туда свой портфель и начал неуклюже вскарабкиваться сам. Двое офицеров подхватили его под руки и втащили в вагон.
- Спасибо... спасибо... - запыхался Самарин, стряхивая свой реглан.
- Ах, эта несносная война, того и гляди испачкаешься! - ерничал один из офицеров, а его товарищи смеялись, наблюдая, как Самарин старательно отряхивает пальто. У них снова было хорошее настроение.
Самарин тоже засмеялся:
- Первый раз в жизни в таком поезде.
- Привыкайте, привыкайте. У вас шляпа помялась.
Под смех офицеров Самарин снял и расправил шляпу. Поезд резко рванулся. Виталий чуть не упал, успел ухватиться за стоявшего рядом рыжего офицера. Это снова вызвало смех.
- Но, между прочим, тут есть мягкие места. - Офицер показал внутрь вагона, где на куче соломы сидели солдаты. Теперь заржали и они.
Офицеры выдвинули к дверям ящики и уселись на них рядком перед раскрытой дверью, как перед киноэкраном, на котором подзывали виды весенней природы. Подсел к ним и Самарин.
Глядя на пролетавшую мимо зеленую землю, офицеры притихли, задумались. Сидевший рядом с Самариным положил ему на колено руку и сказал:
- Вы не обижайтесь.
- А я и не обижаюсь, - ответил Самарин. - Конечно же, в ваших глазах я в своей мятой шляпе выгляжу смешно.
- Вы откуда и куда?
- В общем-то, из Гамбурга. А сейчас из Берлина еду в Ригу!
- Дела?
Самарин посмотрел на офицера:
- Вам опять станет смешно: да, дела, но коммерческие.
- Нисколечко не смешно, - ответил офицер. - Во-первых, говорят, война - это тоже в конечном счете коммерция, только когда в обращении не деньги, а оружие. Во-вторых, кто-то должен заниматься коммерцией и во время войны.
- Не все это понимают, - вздохнул Самарин.
Между тем поезд, грохоча и дребезжа, катился по весенней земле, мимо-проплывали хутора, утопавшие в белой кипени цветущих садов, и ничто не говорило о том, что всего год назад здесь прокатилась железная лавина войны.
Самарина поражала не безмятежная весенняя природа, а местные люди, которые как ни в чем не бывало работали в поле, поглядывая из-под ладошек на проходивший поезд, как, наверно, делали это во все времена.
После станции Таураге поезд долго шел через лесной массив
- А тут нет партизан? - спросил Самарин у сидевшего рядом офицера с открытым симпатичным лицом.
- Тут их нет! - усмехнулся немец. - Они в Белоруссии, и туда я и мои товарищи как раз и едем после курсов по этой специальности.
- А то не ровен час, думаю...
- Да, подлая русская война из-за угла! - со злостью сказал офицер.
Самариным получена первая информация: оказывается, у них созданы курсы, готовящие специалистов по борьбе с партизанами. Значит, доняли их славные народные воины.
Когда поезд приблизился к Шяуляю, сосед Самарина сказал:
- Здесь в первые дни войны были страшные танковые бои. Здесь погиб мой старший брат.
- Душа погибшего с нами, - сочувственно вздохнул Самарин.
- Душа, душа... - ворчливо отозвался офицер. - Кто думал, что мы в России будем нести такие потери!
- Разве много... погибло?! - наивно огорчился и удивился Самарин,
Офицер только глянул на него злыми глазами и ничего не ответил.
Солдаты, сидевшие на соломе, затянули песню, как показалось Самарину, не по-немецки тягучую и печальную. Очевидно, это была народная песня. В ней говорилось о девушке, которая ждет любимого, а жизнь проходит мимо нее, как река, в которую она бросает цветы любви и надежды.
Когда песня была спета, офицер сказал мрачно:
- Гимн вдовы... - и вдруг сильным голосом запел песню военную, которую Самарин знал, - вперед и вся земля будет принадлежать нам.
Солдаты подхватили, песня загремела мощно и даже страшно. Самарин делал вид, будто подпевает, а когда песня кончилась, сказал:
- Мне обидно и стыдно, что я не военный.
- За чем дело стало?! - весело, но со злинкой спросил рыжий офицер.
- Врожденный порок сердца, - тяжело вздохнул Самарин. - Еще из первого лагеря гитлерюгенда меня увезли в госпитальной машине - обморок во время гимнастики.
- Считайте, что вам повезло, - совершенно серьезно сказал офицер.
- Как вы можете так говорить?! - с укоризной произнес Самарин.
Офицер снова глянул на него злыми глазами и промолчал.
Товарищи офицера отодвинули свои ящики в глубь вагона и резались там в карты, громко спорили, ругались.
- А вид у вас вполне здоровый, - сказал офицер, вглядываясь в Самарина.
- Лучше всех в гробу выглядят сердечники, - ответил Самарин. - У меня мать от того же умерла тридцати двух лет.
- Извините... - Немец помолчал и вдруг начал рассказывать о себе. Самарин узнал, что зовут его Ганс Вальрозе, что его отец гауптштурмфюрер, что после гибели брата он у отца остался единственным. Отец обещал матери выхлопотать ему тыловое назначение, но, видно, не смог. А мать, узнав, что он будет иметь дело с партизанами, провожала его, как на кладбище. Рассказав это, Вальрозе произнес с непонятным вызовом: - Да, я сын великой Германии. - И, помолчав, тихо добавил: - Но страшно хочется жить. Жизни-то еще и не было. С детских лет все готовился к этому.
- Война скоро кончится, - утешительно сказал Самарин.
И снова немец глянул на него, злыми глазами и промолчал.
Назвался офицеру и Самарин - Вальтер Раух, Они кивнули друг другу, что означало - они познакомились.
Самарин не хотел больше затевать никакого разговора и стал вспоминать, как однажды во время подготовки к операции он прочитал сводку показаний немецких военнопленных. Все они кляли Гитлера и предсказывали Германии скорое поражение. Прочитав показания, Самарин сказал Ивану Николаевичу, что он сомневается в их искренности.
- Не без того, конечно, что они так говорят специально для нас, - согласился Иван Николаевич. - Но и тут тоже есть своя алгебра. Война - это такое занятие, где убивают. Быть убитым даже во имя фюрера и великой Германии не хочет никто. Не та у них закваска, чтобы с песней идти на смерть. Поразивший тебя подвиг летчика Гастелло их летчики не совершат. Закваска, повторяю, не та. Идея великой Германии, как ее ни разукрашивай, для рядового немца абстрактна, пока ему на стол не положат продукты со всего мира. А наша идея защиты Родины от поругания и своего народа от рабства - глубокая и конкретная для каждого, ибо за ней стоит судьба каждого и всех. Отсюда - Гастелло. Отсюда - великое мужество ленинградцев. Все отсюда, включая грядущую нашу победу.
Любопытно, что эту мысль сейчас подтвердил буквально первый же знакомый Самарину немец. Но Самарин понимал, что не все они такие. Иван Николаевич говорил: "Сейчас чувство безнадежности посетило единицы, но придет время, когда все они поймут это..."
Виталий глянул на тех, что резались в карты, - возбужденные, раскрасневшиеся лица, кители нараспашку, ругаются, кричат, смеются. Этим до безысходности еще далеко.
Рига надвинулась утром внезапно.
Ганс Вальрозе, прощаясь с Самариным, сказал, что в Риге они пробудут несколько дней, а затем вылетят в Белоруссию. Самарин пожелал ему спокойной войны, и снова офицер глянул на него злыми глазами и ничего не ответил.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Самарин неторопливо шел по городу, узнавал заученные еще в Москве улицы, отмечал про себя произведенные немцами изменения названий. Вот как раз, была улица Свободы, теперь - Гитлера. Смотрел на совсем еще новенькую синюю эмалевую табличку, по которой белыми буквами - Адольф Гитлерштрассе. Он отошел немного от таблички и остановился, наблюдал улицу. А она точно не знала, что ей присвоили это гнусное имя, - катились трамваи, сверкая на солнце мытыми стеклами, шли куда-то по своим делам люди, две девочки стояли прямо под табличкой, щебечут о чем-то, смеются. А главное - сам он тоже на этой улице и на ее новое название просто обязан не обращать никакого внимания. А если - не дай бог! - с ним кто-нибудь сейчас заговорит об этом, он обязан суметь вполне естественно выразить свою радость по поводу того, что имя фюрера освящает и этот город. Да, нужно было привыкать и к такому.
Пройдя по улице Гитлера три квартала от центра, Самарин свернул направо в тихую улицу, в конце которой должен быть дешевый отель. Там он попытается найти себе приют.
Войдя в темноватый вестибюль отеля, Самарин не сразу разглядел, что за стойкой, где положено быть портье, сидит офицер в форме гестапо. Пробормотал:
- Я, наверно, не туда попал?
- А куда вы хотели попасть? - Офицер встал и подошел к стойке: - Вернитесь.
- Я думал... отель.
- Это и есть отель.
- Но очевидно, для военных?
- Почему же? Дайте ваши документы.
Самарин дал ему свое полицейское разрешение на въезд в Остланд. Гестаповец читал его невыносимо долго, поглядывая на Самарина поверх бумаги. Потом перевернул ее и тщательно изучал литовские штампы. Положив удостоверение на стойку и прижав его ладонью, спросил: