"О чем и как с ним говорить - дело неисповедимое. Очень мало мы о нем знаем. Осенью ему должно исполниться сорок один год. Его отец в семнадцатом году эмигрировал в Германию. До этого работал, в русском генеральном штабе. В Германии тоже служил по военной части. Сам он уже в Германии получил юридическое образование, а затем был взят на работу в абвер. В Риге он ведает русской агентурой и ведет работу против СССР. По показаниям абверовских агентов, схваченных нашей контрразведкой, установлено, что Осипов пользуется на своей службе большим авторитетом. Вот и все, что мы о нем знаем. Но если он, русский, дослужился у них до такого ответственного поста, значит, это человек умный и профессионал разведки и любая ловушка им уже продумана. С того дня, когда мы узнали о нем от пленного абверовца, много о нем думал и решил, что, может, самым верным будет сделать ставку именно на его ум. Всякий умный человек одним сегодняшним днем жить не может, значит, он неизбежно должен задумываться над всем ходом его жизни и ее перспективой. Он все-таки русский, а это значит, что в абвере, несмотря на все его положительные качества, он проходит вторым сортом. Он это знает, чувствует каждый день и не может об этом не думать. Дальше... Хорошо зная ход войны и что принципиальный ее замысел не состоялся, он не может не думать о вполне реальной возможности поражения Германии. А что это будет означать для него - русского, служащего врагам России, которая окажется победительницей? Он думает об этом! Думает, черт возьми!
Помнишь показания того пленного абверовца насчет конфликта Осипова с командованием абвера еще в сороковом году по поводу вербовки агентуры в нашей стране? Он высказывал тогда суждение, что при вербовке самой большой трудностью окажется коммунистическое настроение населения, и предлагал, по крайней мере для начала, пользоваться кадрами из русской эмиграции. Его позиция была резко раскритикована начальством, главным образом генералом Лахузеном, и тогда же в абвере был разработан известный тебе программный документ, в котором предлагалось при вербовке русской агентуры в России применять обычные методы: страх, подкуп, карьера и тому подобное. Теперь он мог убедиться, что был тогда прав - с вербовкой у нас надежной агентуры из русских абвер не справился. И вот здесь как раз и может оказаться начало ниточки, ведущей в запутанный клубок его судьбы. Но, прежде чем потянуть за эту ниточку, тебе нужно настолько приблизиться к нему, чтобы возникновение разговора на эти темы стало естественным. Сначала мы думали подбросить тебя к нему в качестве агента-добровольца из лагеря военнопленных. Отказались от этого - так ты мог проскочить мимо него. Надо сближаться с ним непосредственно".
Между тем информация о рижском адресе Осипова подтвердилась. В первом же разговоре с хозяином квартиры Леиньшем Самарин искусно подвел его к этой теме, и тот сказал:
- Живет такой... живет... - Он покачал головой: - Непонятный мне господин. Вроде он какая-то ваша большая шишка, а русский.
- Этого не может быть, - сказал Самарин.
- Я говорю вам с полным знанием. Ордер на квартиру ему был подписан главным интендантом города, каждое утро ему. подают к дому машину, а в опросном листке он своей рукой проставил: "Русский". Вот вам и не может быть.
Самарин уже установил, что Осипов каждый день уходит из дома на работу в восемь утра. Всегда точно в восемь. Уже несколько раз он наблюдал за ним из окна, располагая одной минутой, пока Осипов шел от своего подъезда до общего вестибюля дома. Рост выше среднего. Лицо русское, с широким вздернутым носом, белесые брови, округлый подбородок. А походка уже немецкая - фигура выпрямленная, шаг точно размеренный. В форме Самарин его ни разу не видел. Сейчас он носил светло-серый двубортный костюм, всегда хорошо отглаженный, и такую же светло-серую шляпу, чуть надвинутую на лоб.
И Самарин решил не откладывая осуществить "случайную" встречу с ним.
Ровно в восемь утра Самарин вышел из своего подъезда во двор и так рассчитал свой шаг, чтобы на главную каменную дорожку выйти одновременно с Осиновым. Это получилось. Самарин поклонился, и тот ответил кивком. Они пошли рядом.
- Помнится, философ какой-то назвал город скопищем разобщенных людей, - смеясь, сказал Самарин по-немецки. - Мы с вами, кажется, живем под одной крышей и только раз встретились...
Осипов посмотрел на него скошенным взглядом:
- Это сказал не философ, а знаменитый немецкий юрист Франц фон Лист. Кстати, он там же предостерегал от опасности спонтанных знакомств.
Этого разговора хватило, чтобы миновать двор, общий вестибюль и выйти на улицу, где Осипова ждал автомобиль. Уже открыв дверцу, он кивнул Самарину, а тот - ему. И все...
А теперь надо было подумать, почему он сказал об опасности спонтанных знакомств. Об опасности вообще или для него - Самарина? А может, он имел в виду себя? Так или иначе, знакомство вроде состоялось, а вроде и нет. А проводить другую такую же "случайную" встречу было уже неразумно.
Самарин бесцельно прошел по своей улице до центра и свернул на бульвар. Там сел на скамейку у канала - смотрел рассеянного сторонам, думал...
Во время подготовительных занятий там, в непостижимо далекой Москве, Рига представлялась ему плененным, раздавленным оккупантами городом, в котором всякая нормальная жизнь остановилась. На самом деле город внешне выглядел совсем не так. И город жил. Вот рядом с Самариным уселась на скамейку седенькая бабушка, с ней - маленький мальчик - наверно, внучонок. Визжа от восторга, мальчик показывал на плавающего возле берега черного лебедя. Бабушка строго говорит ему что-то по-латышски - наверно, чтобы не подходил близко к воде. А на мостике через канал стоят обнявшись парень и девушка, смотрят в воду и говорят о чем-то. А по ту сторону канала видна улица, по которой мчатся автомобили. Но это уже немцы, оккупанты. Их машины.
Над городом поднимается утреннее солнце. В небе летят легкие белые облака. Летят на восток. И их вскоре увидят наши бойцы на фронте. А кто-то увидит их, как Андрей Болконский, умирая на поле боя.
На дорожке вдали появились два немца. Оба в светлых, мышиного цвета, кителях и полугалифе, заправленных в высокие, блестящие на солнце сапоги, фуражки с высокой тульей. Они приближались, шагая медленно и совсем не по-немецки расслабленно. Во увидела их и бабушка, зовет внука:
- Артур... Артур...
Мальчик неохотно подходит, жмется к ее коленям. Она обнимает его, точно прикрыв собой.
Офицеры остановились как раз возле скамейки. Смотря на лебедя, перебросились фразами:
- Помнишь Версальский парк?
- Там - дворцы.
Они посмотрели на бабушку и мальчика. Один из них подмигнул мальчику, и тот ему улыбнулся.
- Мой поменьше, - сказал подмигнувший.
И они пошли дальше. Бабушка долго смотрела им вслед, потом повернулась и вполголоса, точно про себя, сказала что-то сердито по-латышски и отпустила внука, который снова побежал к лебедю.
Самарин подумал: "Знай я латышский язык получше, поговорил бы с этой бабушкой. Так интересно, что же она думает о сегодняшней своей жизни!" Но для этого знания языка было у него недостаточно. Он стал вспоминать известные ему слова. Нет, разговора не получится. Надо продолжать учить слова.
А жизнь вокруг текла бесшумно - спокойная и мирная.
Иван Николаевич говорил
- Разведчику крайне опасно подходить к чужой жизни с готовой схемой. Это может страшно усложнить работу. Вот ты будешь действовать в Латвии. Вроде наша советская республика. Но была-то она нашей республикой всего один год, и ты уже знаешь, как там все сложно. Помнишь, наш консультант, латыш, говорил тебе: даже не на каждого рабочего в Риге можно слепо положиться. Он назвал тогда завод ВЭФ, где в буржуазное время было немало рабочей аристократии, избалованной весьма приличными заработками, и где коммунисты в то время успеха не имели. А на заводе рядом - кажется, "Вайрогсе", - совсем иное дело. Не забудь об этом там...
Помню, как я в середине двадцатых годов попал во Францию и увидел веселый, прямо-таки беззаботный Париж, А где же классовая борьба? Где звери-полицейские? Понадобилось время, чтобы я добрался и до классовой борьбы и до зверей-полицейских. Но еще долго я не мог понять, почему подавляющее большинство парижан как ни в чем не бывало живут в своем капиталистическом мире. А все очень просто: для них эта жизнь образовалась не сегодня, и воспринимается ими как единственно возможная, и во всяком случае она им привычная.
А ведь моя юность - это революция. Железная уверенность, что мировая революция произойдет завтра. И Франция для меня - это баррикады Парижской коммуны, это революция, которая была здесь вчера. А там, как мне вначале показалось, этой революцией и не пахло, и жил народ неплохо, по секрету, как бы не получше, чем мы. Так на кого же мне тогда здесь опираться? И одно только ясно - Франции и французов я не знаю. А надо знать. Немало времени прошло, прежде чем я увидел и след революционных баррикад, и героев-коммунистов, их революционную борьбу и одновременно понял, что завтра мировой революции не будет и что пока нам надо защищать свою Октябрьскую от ее врагов во всем мире, в том числе и от обосновавшихся здесь, помня, однако, что наша Октябрьская - начало мировой, несмотря ни на что.
На то, чтобы все это понять, потребовалось время. А у тебя его будет в обрез, и на полный курс социальной алгебры тебе рассчитывать нечего. А при ускоренном курсе - только одно пособие; наблюдательность и точный анализ. Приучи себя анализировать, казалось бы, самые незначительные свои наблюдения. В отношении фрицев тебе все будет ясно, но и в подходе к ним нужна своя алгебра, мы с тобой об этом говорили. А в отношении латышей алгебра нужна к каждому.
Наверно, довольно долго ты будешь иметь только один явочный адрес и только одного нашего человека, хотя подполье там довольно активное. Но пока связывать тебя с ним нельзя. Только этот один. И хотя латышские коммунисты дали этому человеку железную характеристику, все же будь осторожен. Прежде чем войти в тот дом, изучи все вокруг внимательно и придирчиво. За прошедшее с начала войны время мало ли что могло с тем человеком случиться - вдруг его уже взяли, а дома у него засада? А может, пока не взяли, но держат под наблюдением. Мало ли что! А вдруг он потерял веру, пошатнулся? Но если все в порядке, то, когда ты с ним свяжешься, он поможет тебе разобраться и в обстановке.
Бабушка, сидевшая на скамейке рядом с Самариным, позвала внука, и они собрались уходить. Уже взяв мальчика за руку, она обернулась к Самарину, улыбнулась и сказала по-латышски какие-то - увы! - незнакомые слова. Самарин тоже улыбнулся ей, но свой, пока скудный, запас латышских слов не тронул.
Ну вот, анализируй, Самарин, кто и что эта бабушка в нынешней ее жизни? Она за немцев или против? Все-таки она не за них, - увидев офицеров, она позвала к себе внука и прикрывала его как от чего-то опасного, пока они не ушли. Но тут может быть и очень простое - они чужие, мало ей понятные люди. А почему же малопонятные? Она же должна помнить немцев восемнадцатого года. Тогда они здесь тоже не церемонились. Но она может помнить и карательные отряды графа Орлова в 1905 году - те зверствовали здесь беспощадно. И может быть, эта бабушка, если бы на дорожке появились не немецкие, а русские военные, точно так же позвала бы внука и держала его при себе. Но вполне возможно и совсем другое: отец внука, ее сын или зять, - коммунист и эвакуирован в Советский Союз, и тогда с этой бабушкой можно было бы поговорить и по-русски. Чертова алгебра с кучей неизвестных...
Самарин принял решение сейчас же сходить по тому заветному адресу латышского коммуниста. Нет, нет, сегодня он только посмотрит улицу, дом и всю обстановку вокруг,
Улица Мартас, 5, - это недалеко...
Вся улица метров четыреста, не больше, видна из конца в конец. Это - хорошо. А вот и дом 5. Здесь и живет Гунар Рудзит. Надо войти во двор - и там прямо перед тобой его подъезд. Но сегодня Самарин во двор не заглянет, разве только с улицы посмотрит через ворота, есть ли там, прямо перед ним, подъезд.
Да, есть. И все точно так, как ему описали. Но есть ли там Рудзит?..
Самарин вышел на перекресток довольно оживленной улицы и остановился у витрины, замалеванной белой краской. Где-то вдалеке взвыла резкая прерывистая сирена, ее рыкающий звук приближался. Мчались мотоциклы с колясками, передний - с воющей сиреной. Сидевшие в колясках немцы повелительным жестом останавливали встречное движение, и машины послушно жались к тротуару. Вслед за мотоциклами двигалась похоронная процессия. Впереди - военный автомобиль "амфибия" с приспущенным фашистским флагом, за ним - грузовик без бортов, на площадке которого стоял гроб, также покрытый флагом. Потом одна за другой двигались три легковые машины с офицерами и, наконец, еще один грузовик, в котором плотно сидели солдаты в касках, с автоматами на коленях. Необычность была в том, что похоронная процессия двигалась быстро.
Самарин наблюдал людей, стоявших рядом с ним на тротуаре. Хоронят немца - как они на это смотрят? Смотрели сурово или, пожалуй, угрюмо, как всегда смотрят люди на любые похороны. И только две девушки, стоявшие у него за спиной, переговаривались о чем-то и смеялись. Самарин оглянулся на них - они умолкли и медленно пошли по тротуару, не глядя на процессию.
Да, поди знай, что думают сейчас все эти люди! Алгебра, алгебра...
И вдруг Самарин слышит за спиной:
- Раух, вы ли?
Обернулся. Перед ним стоял молоденький гестаповец в новенькой необношенной форме.
- Не узнаете?! - смеялся гестаповец.
Самарин узнал. Это был его спутник по товарному вагону, когда он ехал из Литвы в Ригу - Ганс Вальрозе.
- Вальрозе?
- Ну конечно!
- Здравствуйте.
- А я тоже смотрю: вы или не вы? Но потом все же решил - вы. Куда направляетесь?
- Никуда. Смотрю город. Да увидел вот похороны, и что-то стало грустно.
- Да, да. Наш танкист, старший офицер. Три дня назад прибыл из Германии из отпуска, застрял на пару деньков в Риге, а вчера ночью его нашли в парке с ножом в спине. Все та же дерьмовая война красных из-за угла. Жалко, конечно, не смерть это для настоящего солдата.
Самарину вдруг стало так весело, что он с огромным усилием подавил улыбку.
- Уже приступили к своим партизанским делам? - спросил Самарин.
- Нет! - подмигнул Вальрозе. - Благодаря богу и отцу я из этой чертовой коляски выскочил. Оставлен здесь и зачислен в здешнее гестапо, пока без должности и потому гуляю. Где вы остановились?
- Снял комнату.
- А я в отеле. У моей службы здесь свой отель.
- Знаю! - рассмеялся Самарин. - Я с поезда явился в этот отель и вдруг вижу за стойкой портье офицера гестапо. Я так и обомлел.
- Боитесь нашего брата? А зря. Служба как служба. Между прочим, тоже можно получить нож в спину.
- Да не то что боюсь! - улыбнулся Самарин. - Я со всякой полицией стараюсь иметь дела пореже.
- Ну а как идет ваша коммерция?
- Плохо. Слишком близко война, чтобы здесь процветала коммерция. Пытаюсь, однако.
- Я так рад нашей встрече. Ну ни души знакомых! Те мои товарищи, с которыми я ехал, уже воюют с партизанами. Но с девчонкой одной из местных уже познакомился - билетерша в кинотеатре, но никак не могу приручить. - Он засмеялся: - Тоже боится нашей формы. Хотите пойти сегодня со мной в ресторан лучшего здесь отеля? Умоляю, пойдемте. Еда и питье там отменные, джаз из Германии.
- С удовольствием.
- Давайте ваш адрес, я заеду за вами в девять часов, по-военному в двадцать один ноль-ноль...
Остаток дня Самарин решил провести дома. Надо было продумать переход на новую схему внедрения, минуя Фольксштайна и используя Вальрозе. Подумать об этом как следует не удалось - хозяин квартиры позвал к телефону.
Звонил Отто Фольксштайн, настойчиво просил встретиться сегодня же вечером.
- К сожалению, не могу. Я сговорился провести вечер с моим другом из гестапо, - сухо ответил Самарин.
- Кто это такой? - тревожно спросил Фольксштайн.
- Я же такого странного любопытства к вашему другу или родственнику не проявлял! Могу заверить, вы его не знаете.
Долгая пауза.
- А вы не можете отложить это свидание? - почти жалобно спросил Фольксштайн.
- Нет. А что случилось?
- Нам надо увидеться... Очень важно...
- Я зайду к вам завтра на работу.
- Когда?
- Не знаю.
- Я буду ждать. Вы не пожалеете.
- Мне нечего жалеть, кроме уже потерянного зря времени. До завтра. - Самарин вернулся в свою комнату.
Итак, зашевелился Фольксштайн. Но что же он еще изобрел? Посмотрим...
Вальрозе заехал за ним на такси ровно в девять. Самарин ждал его на улице - решил свою квартиру пока ему не показывать.
- К сожалению, моя девочка украсить наш стол отказалась! - оживленно рассказывал Вальрозе. - Она сегодня работает. Но я уверен, что она просто испугалась. Но, может, это и к лучшему.