Вдруг вспомнилось черт-те что из детства... Приятель дал ему прокатиться на настоящем велосипеде. Виталий никогда на велосипеде не ездил, но с каким-то радостным нахальством вскочил на седло и покатил. Ничего в этот момент не соображая, помчался с горы от Таганки к Москве-реке. Велосипед развил дикую скорость, а как тормозить - он забыл спросить. И тогда он сунул в переднюю вилку ногу в парусиновой туфле. Слава обувщикам, делавшим эти туфли на совесть! Ноге стало жарко и больно, но велосипед сразу сбавил скорость и, словно взбрыкнув задним колесом, выбросил его из седла на мостовую. Когда очнулся, увидел перед самыми глазами вертящееся колесо велосипеда и на его раме фабричную марку "Дукс". И эта фирма тоже работала на совесть - с велосипедом ничего не случилось. От этого воспоминания Самарину стало смешно - теперь ногу в вилку не сунешь и остановить нельзя. На часах уже десять минут первого.
И тут Самарин почувствовал непонятную усталость, не хотелось даже шевельнуть пальцем, не хотелось ни о чем думать.
Надо отвлечься... Вспомнил, что вчера, когда пришел домой, хозяин квартиры хотел с ним поговорить, а он отшил его.
Самарин встал и, открыв дверь, крикнул:
- Господин Леиньш! - Тот, словно ждал этого зова, мгновенно появился в дверях комнаты. - Что вы хотели мне вчера сказать? Заходите.
Леиньш вошел и прислонился к дверной притолоке. Впервые Самарин заметил, как сильно сдал его хозяин, весь точно усох. Интересно, как себя чувствуют сейчас эти местные мародеры?
- Я хотел спросить, долго ли вы собираетесь жить у меня? - спросил Леиньш, глядя в сторону.
- А что случилось? Нашли более выгодного жильца?
- Да что вы? И не думаю об этом! - торопливо проговорил Леиньш. - Но тут такое дело. Лето, понимаете, на закате, в деревне уборка урожая начинается, и я хочу перебраться к брату, помочь ему. Да и зимой там спокойней будет, главное - к столу все свое имеется.
- Но при чем тут я? - удивился Самарин, уже догадываясь, куда клонит хозяин.
- Просить я вас хотел, чтобы жили вы во всей квартире, а если кто будет интересоваться, чтобы сказали, что квартира моя, а я - у брата в деревне. - И, помолчав, добавил: - Заплатите мне за год вперед...
- А вы что же, больше не дворник?
Леиньш вяло махнул рукой:
- Одно звание... Жалованья третий месяц не выдают. Так как насчет моей просьбы?
- Хорошо, я сделаю, как вы просите, но жить буду по-прежнему в этой комнате. - Леиньш съежился под пристальным взглядом Самарина. - Значит, вы, пока суд да дело, решили из Риги бежать? А квартира-то не ваша, а только захвачена вами.
- Господин Раух, теперь разобраться, где чье, невозможно, - вздохнул Леиньш, переступая с ноги на ногу.
- Но вы все же то, что захватили, считаете своим?
- Хотите верьте, хотите не верьте, но мы с братом решили - пусть все будет нетронутое, а хозяин вернется - отдать. Честное слово...
- Ах, так... Вы создали камеру хранения награбленного добра? - рассмеялся Самарин.
- Уж как хотите, но дело это, между прочим, только наше, то есть промеж латышей! - вдруг разозлился Леиньш. - И мы сами разберемся. - И добавил с ухмылкой: - Вы-то все отсюда уедете, а мы уж тут разберемся и сами все уладим.
- А откуда это вы взяли, что мы отсюда уедем? - не без угрозы спросил Самарин.
- Что же, я не вижу, что ли, как ваши все время уезжают? В нашем доме уже квартир десять свободных. И между прочим, всю мебель, что была в тех квартирах, они вывезли в Германию. А меня укоряете...
- Мы делаем это по праву войны. Мы воюем, господин Леиньш, здесь - фронт. Когда победим, мы и здесь все образуем по закону! - со строгой наставительностью сказал Самарин.
Леиньш глянул на него с откровенной усмешкой и промолчал. Он уже собрался уходить, но задержался:
- По городу слух... будто русские объявили, что будут по закону судить всех, кто тут помогал вам... ну и всех наших, которые действовали... Может быть такое?
- Руки у них коротки! - холодно ответил Самарин.
- В Краславе фронт слышен, - покачал головой Леиньш.
- Что еще за Краслав?
- Город наш... латвийский... Не дай бог! Не дай бог! - Он тяжело вздохнул и ушел, шаркая ногами в домашних туфлях.
"Встревожились и эти голубчики! До чего же все это приятно! И все это работает на меня, на мое главное сегодняшнее дело".
И вдруг внезапное и будто непроизвольное переключение на мысли о своей жизни по легенде: "А ты подумал о том, что и немец Раух находится в этих же обстоятельствах и не может не реагировать на них уже хотя бы потому, что они отражаются на его коммерческих делах?" И тут же возникла мысль о главном деле: "Не переигрываю ли я и перед Осиповым со своим слепым от незнания оптимизмом? Это же крайне опасно.. Не говоря о том, что Осипов может принять меня за ограниченного, неинтересного для него человека и порвать отношения, но, уже зная, что я не дурак, может заподозрить провокацию и станет докапываться до моего прошлого по своим каналам. Вывод - нужно тщательно контролировать каждый свой шаг и быть особо бдительным в предстоящем разговоре с Осиповым, учитывая его откровения о войне".
Самарин посмотрел на часы - 12.20... И снова эта непонятная усталость. Неужели сдали нервы? Но он же совершенно спокоен. Отчего же усталость?
Самарин подошел к окну. Утром казалось, что день будет солнечным - небо было чистое, высокое. А сейчас по нему ползли низкие тучи, то и дело они закрывали солнце, и тогда на зеленый двор падала тень, и нужно было ждать пока ее смоет солнце. Но ненадолго. Рудзит про такую погоду говорил - рябая. В такую же погоду вчера Самарин приходил к нему на рынок. День был будний, рынок пустовал. Впрочем, теперь и в воскресенье былого оживления там не увидишь. Когда Самарин подошел к Рудзиту, тот читал латышскую газету, которую он называл "Голос проституток". Приняв от Самарина донесение, он подмигнул и сказал:
- Сегодня в "Голосе проституток" статейка интересная. Пишет ее Арнольд Багун-Берзиньш - бандит из местных фашистов. Он на чем свет стоит клянет латышей, которые, забыв, что немцы освободили их от большевиков, запрятались сейчас в щели и не хотят в трудный час помочь своим освободителям, не вступают в отряды самообороны, а те, которые вступили, не являются на сборы. И под конец он пугает, что немецкое командование располагает точными данными, будто русские, если дойдут до Риги, снесут ее с лица земли. Ну ни проститутка ли? И на этом обмане они зовут превращать каждый дом в крепость латышской независимости. Вон когда вспомнили о нашей независимости. Ей-богу, злюсь, но и радуюсь. Горит земля у них под ногами.
Уже начался второй час дня...
Самарин пришел в отель нарочно с опозданием на десять минут. Сидевший за стойкой портье Киву жестами позвал его к себе.
- Во втором холле вас ждут, - сообщил он шепотом. - Хочу предупредить - господин злой, как деревенская собака.
Осипов сидел у радиоприемника, склонив к нему голову, слушал какую-то передачу. Увидав Самарина, выключил приемник и встал. Поздоровался сухо, и они прошли в ресторан.
Они сели за маленький столик у окна. Кроме них, никого в зале не было. Даже официанты долго не показывались.
- Извините за опоздание, - тихо сказал Самарин. - Мне нужно было занести деньги местному жителю, а он дал мне старое название улицы. У кого из прохожих ни спрошу - твердят свое "несапрот" и уходят.
- На самом деле все они немецкий знают, - так же тихо отозвался Осипов, смотря в меню. - Но последнее время они стали его забывать. В порядке эксперимента я спросил у одного что-то по-русски, так у него глаза чуть не вывалились - и бегом от меня! Очень сложно бедным латышам с языкознанием... - Осипов положил раскрытое меню возле себя, оглянулся, - где же, наконец, официанты? - и спросил: - Но неужели они что-то вам еще продают?
- Иначе я бы давно отсюда убрался, - ответил Самарин. - Видно, прав какой-то древний грек, сказавший, что торговля существует, пока живы хотя бы два человека.
Наконец к ним подошел официант, но услышав, что они говорят по-немецки, сказал с поклоном:
- Извините, я пришлю коллегу, который знает ваш язык...
- Видали мерзавца? - тихо сказал Осипов.
Пришел другой официант - пожилой, с дежурной, словно надетой на лицо, мертвой улыбкой.
- Слушаю вас, господа...
Заказывал Осипов и размахнулся на чисто русский обед, с разными холодными закусками, супами, жарким, десертом и конечно же с водкой. Самарину было заказано сухое вино.
- Умоляю вас отдавать предпочтение еде, - улыбнулся Самарин. - А то снова заведете свои агрессивные разговоры, и я пропал... - И подумал о том, что, если Осипов действительно выпьет лишнего, атаку придется отложить. Он выругал себя за то, что не предусмотрел эту ситуацию. А как ее предусмотреть? Не прикажешь же ему не пить!
Между тем Осипов на его мольбу никак не отозвался и, как только принесли закуску, налил себе большую рюмку водки, Самарину в бокал - вина.
- Клянусь, если напьюсь, буду молчать. - Осипов жадно осушил рюмку и вдруг рассмеялся: - Агрессивен я только с вами, Раух. А когда мне приходится выпивать с моими голубоглазыми коллегами, вашими братьями по крови, я молчу, как рыба. Как-то в прошлом году мы впятером поехали в ресторан на Взморье. Выпили, и меня понесло. Кинуться на коллег я не посмел и жертвой избрал официанта - почему он не улыбается? Официант на этот вопрос ответить не смог, тогда я предложил ему свою версию - он не улыбается потому, что мы немцы. Официант белый стал, как салфетка, губы трясутся. А я ему: если я не прав, улыбайся, черт побери! И он стал улыбаться - в кино такие улыбки надо снимать: улыбка перед смертью. Ну а меня несет дальше - я приказываю ему на весь ресторан крикнуть "Хайль Гитлер" и руку как надо поднять. Официант это проделал, но крикнул тихо. Я ему приказываю: громче! И тогда он гаркнул на весь ресторан. И только тут я заметил, что публика вокруг смотрит на мою дрессировку. Немцы аплодируют. Местные зубы стиснули. А я за столом один, все мои коллеги давно смылись. Пришлось мне одному заплатить за стол. Потом коллеги объяснили мне, что я лез на скандал... - Осипов покачал головой и добавил задумчиво: - Странное дело, никто так, как немцы, не боится скандалов, а между тем сами затеяли всесветный скандал. Вот пойми вас, немцев. - И без паузы: - Ну так чем же подавил вас Фауст?
- Всем. И великолепным слогом, и философской глубиной...
- Насчет слога не знаю... - задумчиво ответил Осипов. - Я на всю жизнь покорен слогом русского гения Пушкина. А вот насчет философии - да. Есть о чем подумать. Но, знаете, в философии этой я запутался, почему мне и интересен наш разговор... - Он помолчал, смотря в потолок. - Я не смог понять, чью философию исповедует сам автор - Фауста или Мефистофеля? Говорит Фауст - я ему верю. И Мефистофелю тоже верю. Смутно вспомнилось, что еще в русской гимназии мне что-то втолковывали про Фауста - не продай душу дьяволу. А что втолковывают в ваших школах?
Самарин к этому вопросу не готов. Пожал плечами:
- Примерно то же. Но тогда я "Фауста" не читал.
- Я тоже. И только вот здесь, обнаружив его среди попавших ко мне книг, прочитал. Причем настроение в тот вечер было хуже не придумаешь. Поругался с начальством. Дома хватил водки и... начал читать. Когда кончил, трезв был как стеклышко, а разобраться в прочитанном не могу. Слог - черт с ним! Философия - вот где загадка! Две философии приведены в столкновение, В какое столкновение! А взрыва нет. Обе философии торжествуют.
- Не согласен с вами. Прочитав поэму, я - за философию Фауста, значит, для меня она и победила.
- Примитивно, Раух, - повел головой Осипов. - Не стал бы Гёте писать только для того, чтобы его добропорядочный соотечественник утвердился в мысли, что душу продавать не следует, что добро - это хорошо, а зло - плохо.
- Я понимаю добро Фауста совсем не так примитивно! - энергично возразил Самарин. - Его добро всечеловечно и заключает в себе высокие принципы жизни с большой буквы.
- О! Вот это уже интересно! - воскликнул Осипов. Но разговор оборвался - официант принес еду. Осипов снова наполнил рюмку, но пить не стал. Встретив взгляд Самарина, усмехнулся: - С вами, чего доброго, стану трезвенником. А сегодня я как раз имею право напиться.
- Что-нибудь случилось? - участливо спросил Самарин.
- То же, что недавно у вас. Умер отец. Повторный инсульт. Мерзавцы сперва его похоронили, потом прислали мне известие!
- Примите мое сочувствие, - тихо произнес Самарин.
- Мне легче, чем вам. Я уже давно свыкся с тем, что отец не жилец на этом свете. Но хоронить я хотел его сам. Но, видите ли, в Берлине сейчас установлен порядок - немедленное захоронение. Слишком много покойников - так это прикажете понимать?
Они долго молчали, не прикасаясь к еде. Потом Самарин сказал тихо:
- Мне пишут из Берлина, что по ночам не спят - налеты...
- Спит цензура, пропустившая такое письмо! - проворчал Осипов и взял рюмку. - Все-таки я выпью...
Он выпил, поставил рюмку и отодвинул от себя жаркое:
- Пропал, к чертям, аппетит... Вернемся к "Фаусту". Вы сказали - высокие принципы жизни с большой буквы.
- И принципы - тоже с большой... - уточнил Самарин.
- Я думал об этом. Но тогда непонятно, почему Геббельс не сжег "Фауста" и не предал анафеме Гёте? Он же не глупее нас с вами?
- Все-таки сжигать свой дом нельзя, - заметил Самарин.
- Наивность, Раух! Мы же с вами юристы и знаем: истина одна, а ее толкований множество, и наша задача, отбросив ошибочное, установить то, единственное. Так вот, у меня толкование, например, такое: представьте себе, что вожди Германии продали свои души дьяволу и за это обрели неограниченные возможности делать все что угодно во благо немецкого народа... - Говоря это, Осипов внимательно смотрел на Самарина и, не услышав с его стороны ни согласия, ни возражения, повторил подчеркнуто: - Во бла-го, Раух!
Поворот был столь неожиданным, что Самарин всерьез задумался, что на это ответить.
- Признаться, вы огорошили меня, - растерянно произнес он.
- Почему же? - как-то недоверчиво удивился Осипов. - Не надо о своих вождях думать примитивно и тем более плохо, - сказал Осипов с абсолютно непонятной интонацией, только в глазах у него блеснула искорка иронии.
- Я думаю, - засмеялся Самарин, - такая концепция может быть подтверждена только победой Германии, то есть достижением всех благ, которые обещаны немцам.
- А в ином случае она несостоятельна? - мгновенно спросил Осипов, и на лице его отразилось какое-то охотничье оживление, даже азарт.
- О каком же благе можно будет тогда говорить? - ответил Самарин с наивно искренним непониманием.
- Но ведь и Фаусту, Раух, тоже не удалось совершить прокламированные им благодеяния! - Осипов непонятно рассмеялся и сказал: - Боюсь, что мы и вдвоем не решим этой головоломки.
А обеда между тем не получилось - официант по просьбе Осипова убрал со стола недоеденный суп, потом жаркое и принес мороженое и кофе. Осипов поковырял ложечкой мороженое и сказал угрюмо:
- А дела у нас с вами дрянь.
- Что там случилось на какой-то Курской дуге? - осторожно спросил Самарин.
- Откуда вы знаете это название - Курская дуга? - Осипов пристально смотрел на него, удивленно подняв брови.
- Мне сказал это мой компаньон по коммерции, он - из местных.
- Он слушает Москву, Раух. Как бы он не подвел вас. - Осипов молча выпил кофе. - Ну а на этой чертовой дуге немецкую армию постигло новое большое несчастье. Знаете, что страшно? Мы стали привыкать к несчастьям. И будто не понимаем, что может из них сложиться. Делаем вид, будто ничего особенного не случилось, продолжаем действовать по шаблону, а значит, опасно для себя.
- Но вы-то все понимаете?
- Я, Раух, не очень крупное начальство, мне чаще приходится произносить: "Слушаюсь, сделаю". Впрочем, может, это и к лучшему.
- В каком смысле... к лучшему?
- Чин меньше, и ответственность меньше, - ответил Осипов с задумчивой усмешкой
Они помолчали.
- После встреч с вами на душе у меня все больше тревоги, - тихо проговорил Самарин.
- За что тревоги? - с непонятной злостью спросил Осипов.
- В первую голову, за Германию, конечно. И за свою судьбу тоже.
- А что вам лично может грозить? Германия и проигравшая войну останется, и вы будете продолжать свои коммерческие дела. Два-то человека в Германии останутся. - Осипов внезапно умолк и, помолчав немного, сказал: - А пока что вы и я выбросили на ветер деньги за обед - ничего не ели, а главное - аппетит пропал.
Самарин, не притронувшийся к кофе, сказал:
- Я бы выпил чаю.
- О, нет, Раух. Ресторанный чай - помои. Вы же знаете - настоящий чай у меня. Давайте рассчитываться.
- Знаю я ваш чай, - усмехнулся Самарин.
Домой шли пешком. Погода была по-прежнему рябая, и тени от туч перебегали через пустынную улицу.
- Вы заметили, что, кроме нас, в ресторане никого не было? А ведь воскресенье... - говорил Осипов. - То, что наших нет, - понятно. Но почему не гуляют местные?
- Вы же сами сказали, что латышам не позавидуешь... в смысле языкознания.
- Думаете, сидят по домам и учат русский язык?
Самарин промолчал.
- Я часто вспоминаю зиму сорок первого, - продолжал Осипов. - Сплошной рождественский праздник. Переполненные рестораны. На улицах бродят веселые компании. Работалось весело, удачливо!..
- Я в ту зиму был еще дома, в Гамбурге. Там тоже царило приподнятое настроение. Отец был полон планов в отношении торговли на Востоке. На Рождество подарил мне золотые часы. - Самарин показал эти часы на руке: - Тут на крышке он выгравировал: "Твое счастливое время впереди".
- А мой в это время уже ничего не соображал. Я перед отъездом сюда навестил его в больнице. Он только смотрел на меня испуганными глазами, и губы его вздрагивали, будто он силился что-то мне сказать, А может, он все понимал и хотел мне оказать, что... - Осипов умолк и после долгой паузы произнес: - Плохо, Раух, очень плохо...
Самарин молчал. Думал, что это настроение Осипова весьма кстати и во время атаки оно должно сработать.
Как и прошлый раз, они сидели на кухне, и снова Осипов заварил душистый чай для Самарина, а себе поставил бутылку водки:
- Вот теперь я, кажется, напьюсь...
- И опять вам станет неинтересен разговор с трезвым. А мне с вами хоть и нелегко, но всегда интересно и даже полезно.
- Чем полезно? - вяло поинтересовался Осипов.
- Вы меня с опасных высот ничегонезнания сбрасываете на землю,