На фоне всех этих беспорядков совершенно незамеченной прошла попытка молодого самурая из хана Тёсю, Ёсиды Сёина, проникнуть на борт корабля Перри. Будучи выдан японским властям, Ёсида объяснил, что причиной его стремления покинуть Японию было желание раскрыть секреты могущества "варваров" с тем, чтобы побить европейцев их же оружием. Сёгунская администрация настолько растерялась перед лицом такой искренности, что Ёсида за преступление, карающееся смертной казнью, отделался тюремным заключением. Выйдя из тюрьмы, он основал в своем хане "Вольную академию под соснами" - частную школу, где кроме традиционных конфуцианских дисциплин преподавалась японская литература (а заодно и патриотические идеи Мотоори Норинага, основателя японского литературоведения), европейская география (по перерисованным голландским картам) и военное дело. Одновременно Ёсида вел активную переписку с друзьями сходных убеждений в Киото и Эдо. Узнав о том, что правительство сёгуната не намерено противостоять "варварам" и уже подписало несколько неравноправных договоров с Америкой, Британией и Францией, Ёсида попытался организовать заговор, чтобы убить чиновника, отвечавшего за этот позор. Узнав о заговоре, правительство хана выдало Ёсиду сёгунату, и в 1859 году учителя-вольнодумца казнили.
Его короткая и, казалось бы, незаметная деятельность в качестве частного преподавателя и невезучего террориста многое изменила в истории Японии. Несколько учеников "Вольной академии под соснами" извлекли из смерти учителя совсем не тот урок, который хотели преподать власти. Молодые самураи Такасуги Синсаку, Кидо Такаёси, Ито Хиробуми, Ямагата Аритомо пришли к выводу, что самураи как военная сила никуда уже не годятся и нет смысла воевать с европейцами по старинке, нужно реорганизовать армию по европейскому образцу, набрав туда простолюдинов и вооружив их по последнему слову оружейной техники.
Примерно в то же время в Эдо преподавал европейское военное и морское дело Сакума Сёдзан, выдвинувший принцип "западная наука, восточная этика". Сакума, чиновник бакуфу, был вдохновителем Ёсиды и хотя не шел на открытое противостояние с властями, все же отсидел какое-то время в тюрьме за неортодоксальный образ мысли. "Если мы не знаем ни врага, ни своих сил, мы, безусловно, потерпим поражение в любой битве. Однако даже если мы знаем врага и свои силы, мы все же в существующих условиях еще не можем говорить о сопротивлении. Только после того, как мы искусно овладеем всем тем, что блестяще использует враг, мы сможем говорить о победе над ним", - писал он. Радикалы из роялистского лагеря не могли простить ему "низкопоклонства перед Западом", и в 1864 году Сакума был убит политическим террористом из Кумамото Каваками Гэнсаем.
На улицах Киото и Эдо открыто лилась кровь. Политические разногласия между ронинами легко переходили в резню, кроме того, безденежные "люди благородных устремлений" не гнушались грабить торговцев, которые в социальной иерархии считались стоящими на низшей ступени. Чтобы положить конец беспорядкам в Киото, Мацудайра Катамори, комендант столицы, принял решение усилить городскую стражу отрядом, набранным из ронинов, которым дали право применять холодное оружие (в Японии того времени органы правопорядка могли пускать в ход только палки). Так был собран отряд "Синсэнгуми", костяком которого стали восемь человек, вышедших из эдоской школы фехтования "Сиэйкан". Во главе их встали Кондо Исами и Хидзиката Тосидзо, крестьяне из провинции Тама. Кондо был принят в самурайское сословие через усыновление, а Хидзиката и вовсе выдумал себе фамилию сам. Отряд был примечателен тем, что в него брали людей самого разного происхождения - имело значение только умение владеть мечом и готовность подчиняться железной дисциплине. Первый пункт устава "Синсэнгуми" гласил: "Запрещается отступать от принципов бусидо". Наказание за нарушение любого из пяти пунктов было одно: сэппуку.
Несмотря на то что большинство из офицерского состава "Синсэнгуми" первоначально придерживалось патриотических и изоляционистских идей, служебный долг сделал их противниками роялистов, действовавших под лозунгом "Сон но дзё и". Целью этих бесшабашных идеалистов было спровоцировать войну Японии с иностранцами. Трезвые же люди понимали, что исходом этой войны может стать только гибель государства, но за два с половиной столетия мирной жизни разрыв между самурайским идеализмом и реальностью стал настолько велик, что вся Япония могла туда провалиться целиком. Людям, именовавшим себя "рыцарями реставрации", было безразлично, погибнет Япония или нет, их интересовала только собственная смерть, по возможности красивая и возвышенная. В 1864 году заговорщики планировали поджечь Киото, похитить под шумок императора и вывезти его на гору Хиэй, чтобы от его имени объявить войну. Возможные массовые жертвы среди населения их не останавливали. Члены "Синсэнгуми", целью которых было сохранить в городе порядок и безопасность, должны были противодействовать "рыцарям реставрации" безотносительно сходства или расхождения в политических убеждениях. Их называли "волки Мибу" и "псы сёгуната".
Наступил момент, когда противостояние достигло апогея и грозило перерасти в гражданскую войну. Собственно, она уже шла - сёгунским войскам было приказано покарать мятежный клан Тёсю. Чтобы война не перекинулась на всю Японию, сёгун Токугава Ёсинобу сложил с себя и рода Токугава сёгунские полномочия, объявив юного императора Муцухито единовластным правителем страны. Началась новая эпоха в истории Японии - эпоха Мэйдзи.
Ученики Ёсиды Сёина - Кидо, Ямагата, Ито, а также двое самураев из Сацума, Сайго и Окубо, - встали во главе правительства императора Мэйдзи. Страна зашагала дорогой индустриализации и вестернизации. Прежний лозунг "Почитай императора, изгоняй варваров!" сменился новым - "Обогащай страну, укрепляй армию!". Но при этом идеологию самурайства отнюдь не предали забвению даже после принятия императорского эдикта о равенстве всех сословий. Напротив, государству было выгодно поддерживать ее и распространять на другие сословия, культивируя в японцах преданность, самоотверженность, верность, считавшиеся ранее привилегией исключительно воинской касты. Хотя армия, полиция и государственный аппарат теперь были открыты для всех, костяк их попрежнему составляли выходцы из самурайских рядов. Многие исследователи именно этим объясняют высокую эффективность и низкую коррумпированность японской полиции.
"Рыцари реставрации" были прагматиками в вопросах государственного устройства, экономики и вооружения, но оставались все теми же романтиками в вопросах идеологии. Национальная религия синто стала официальной государственной религией, японская земля объявлена священной, японцы - народом, превосходящим остальные азиатские народы по уровню культуры. Подобно европейским державам, Япония стремилась к захвату колоний: мишенью японских амбиций стала Корея. В 1894–1895 годах за власть над Кореей разгорелась японо-китайская война, в которой Япония одержала победу благодаря более передовому вооружению, организации и дисциплине. Десять лет спустя победой Японии закончилось и противостояние с первой европейской державой, пытавшейся утвердить контроль над дальневосточным регионом, - Россией. Эти победы как будто подтверждали японское "право первородства", доказывали превосходство "духа Ямато" не только над соседями-азиатами, но и над европейцами.
Одним из проявлений этого духа стало считаться самоубийство генерала Ноги Марэскэ, героя русско-японской войны. Ноги и его жена покончили с собой сразу же после смерти императора Мэйдзи, совершив дзюнси - самоубийство вослед господину. В течение нескольких дней после похорон императора Мэйдзи Ноги стал национальным героем.
Распространение самурайской идеологии "в низах" привело к значительной милитаризации общества. В Японии процветал настоящий культ смерти. Самоубийство представлялось многим единственным способом разрешения всех жизненных трудностей. В первой половине 30-х годов более 20 тыс. человек в год кончали жизнь самоубийством. Именно готовность к смерти идеологи объявляли первой добродетелью каждого японца, возносящей его над представителями всех иных народов и рас. Погибший за императора японец причислялся к лику богов: 1 940 000 японских солдат стали "богами" во время Второй мировой войны. Культ героической смерти на поле боя существовал и в нацистской Германии, и в СССР, но только в Японии были официально признанные целые подразделения смертников: воздушные эскадрильи "симпун" и подводники-самоубийцы "кайтэн". Япония не знала ни заградотрядов, ни указов, приравнивающих сдачу в плен к предательству - просто новым самураям было страшно даже подумать, что в их семью придет уведомление о том, что сын в плену, или гроб, перевязанный веревкой (знак позорной смерти). Они сражались до последнего.
Взятый после войны курс на демилитаризацию Японии подразумевал отказ от подобного образа мыслей. Однако не так-то легко заставить людей забыть то, что им внушали на протяжении нескольких поколений. Возможно, дух самурайской преданности и ушел из общественной жизни, но перебрался в "теневой мир", мир организованной преступности.
Еще и до реставрации Мэйдзи преступные организации Японии в чем-то копировали самурайскую идеологию, что и неудивительно, ведь во многом они формировались из ронинов. В мафии якудза точно так же существует повиновение старшим и кодекс чести, за нарушение которого строго карают.
Последней же попыткой воскресить дух самурайства в японском обществе следует считать создание "Общество щита" писателя Юкио Мисимы и попытку военного путча на базе Итигая, после провала которой (впрочем, ожидаемого и запланированного провала) он покончил с собой.
Мисима подробно исследовал упоминавшийся выше трактат о самурайской этике "Хагакурэ" и даже написал объемистый комментарий к этой книге - "Хагакурэ нюмон".
"Когда Дзётё говорит: "Я постиг, что Путь Самурая - это смерть", он выражает свою Утопию, свои принципы свободы и счастья. Вот почему в настоящее время мы можем читать "Хагакурэ" как сказание об идеальной стране. Я почти уверен, что если такая идеальная страна когда-либо появится, ее жители будут намного счастливее и свободнее, чем мы сегодня", - пишет Мисима в этом комментарии.
Видимо, ради мечты об этой идеальной стране он и покончил с собой в кабинете генерала Маситы.
Дзисэй - "предсмертный стих", или, дословно, "прощание с миром", - в своей основе порожден дзэн-буддийской традицией, пришедшую из Китая. Монахи-наставники, чувствуя приближение смерти, слагали хвалу Будде - гатху, короткий стих в одну или две строки. Способность сохранять ясный рассудок в свой смертный час считалась признаком просветления. Вместе с распространением буддизма в Японии распространялась и традиция писать дзисэй. Впрочем, идея попала на благодатную почву: древние японцы имели богатую традицию устного стихотворчества. В хрониках "Нихон Сёки" и "Сёку Нихонги" чуть ли не каждый шаг героев сопровождается песней - как правило, короткой (танка ). Нередко песня предшествует и такому важному шагу, как смерть. Например, древний герой принц Ямато Такэру, умирая, слагает такую песню:
Ах, земля Ямато!
Ты прекрасней всех на свете,
Ты, огражденная
Зелеными горами,
Прекрасная земля Ямато!
"Отцом" же японской классической танка является песня, которую произносит бог Сусаноо, победив восьмиголового змея и взяв в жены девушку, которую змей хотел сожрать:
Восемь туч висят
Над равниной Идзумо.
Восьмистенный град
Я воздвиг здесь для жены,
Восьмистенный град воздвиг!
Первая антология японской поэзии, "Манъёсю", содержит множество народных песен. К концу песни (тёка ) нередко "прикреплялась" короткая песнь в пять строк, как бы резюмирующая общий смысл длинной песни. Ее называли каэси-ута, "ответная песнь". Со временем форма каэси-ута была канонизирована в формате танка: стих в пять строк с размерностью 5–7–5–7–7 слогов. Отточенные веками поэтические фигуры (тропы) - "асихики-но яма" (горы, простирающие ноги), "хиротаэ-но содэ" (белотканые рукава), "ямадори-но о-но сидари о-но" (подобный свисающему с дерева хвосту фазана) - представляли собой фактически готовые строки, что облегчало создание стихотворного экспромта. Богатство омонимов и паронимов давало широкие возможности для игры слов: "мацу" можно было услышать и как "сосна", и как "ждать", "хару" - "весна" и "напрягать" (лук), "тигиру" - "собирать", "срывать" и "клясться" (в любви). К концу эпохи Хэйан сочинение предсмертного стиха превратилось в монастырях чуть ли не в ритуал. Ученики сидели у смертного ложа наставника, держа кисточку наготове. Обстоятельства смерти и сочинения предсмертного стиха тщательно фиксировались (впрочем, так делали в некоторых буддистских общинах не только монахи, но, как отмечает известный буддолог Н. Трубникова, и миряне. Вот как, например, слагал свою последнюю гатху наставник Гоку Кёнэн (1216–1272). Собрав своих учеников, он сел, ударил посохом в пол и провозгласил:
Истина, воплощенная в буддах,
Прошлого, настоящего и грядущего,
Ученье, переданное отцами, -
Все на кончике этого посоха!
После чего снова ударил посохом в пол, воскликнул: "Смотрите! Смотрите!" - и умер сидя. Другой буддийский монах, Хоссин, современник Кёнэна, предупредил, что умрет в течение семи дней. На седьмой день он и в самом деле стал чувствовать себя хуже и произнес следующий стих:
Приходим - это ясно без сомнений.
Уходим - это ясно без сомнений.
Но что это такое?
Его попросили сказать еще что-то, но он только воскликнул: "Кацу!" - и умер.
Дзэн-буддизм не отказывал мирянам в достижении просветления, и нередко предсмертные стихи самураев также являются вариациями на религиозные темы. Но при внешнем сходстве как тематики, так и образного ряда стихи мирян отличаются по содержанию. В отличие от монахов, миряне скорее выражают надежду на достижение просветления, нежели претендуют на уже состоявшееся сатори .
Кроме того, предсмертные стихи мирян часто вообще отступают от религиозной тематики, сохраняя лишь религиозную символику: упоминание цветов сакуры или росы как символа бренности этого мира, луны в чистом небе как метафоры просветленного сердца, сна - как символа земной жизни. Миряне обращаются к светским ценностям: от таких конфуцианских моральных категорий, как искренность, преданность господину, человечность - до простых житейских радостей: любовь, дружба, искусство, веселье. Таким образом, автоэпитафия могла быть, по сути, автоапологией, высказыванием своего мировоззрения, воспеванием своих жизненных ценностей.
Жизнь самурая была полна превратностей. И хотя предания рассказывают о выдающихся воинах, умудрявшихся слагать стихотворные экспромты прямо посреди жаркой битвы (например, Уэсуги Кэнсин и Такэда Сингэн, согласно легенде, обменялись на поле боя не только ударами меча, но и стихами), в большинстве своем самураи не полагались на силу своего дара и сочиняли дзисэй загодя.
Бывало и такое, что человек сочинял дзисэй, а неминуемая, казалось бы, смерть откладывалась. Например, военачальник Хосокава Фудзитака (в монашестве Юсай; 1534–1610), ученый, большой знаток японской национальной поэзии и сам неплохой поэт, в 1600 году был осажден в своем замке Танабэ войсками Западной коалиции. В ожидании неминуемой смерти (честь запрещала воину его ранга сдаваться в плен) он написал стих, приведенный в этом сборнике. Однако император Гоёдзэй (1571–1617) не допустил гибели такого выдающегося знатока древней поэзии и выговорил для Хосокавы почетные условия плена, а его самого убедил сдаться.
С расцветом новой поэтической формы - трехстишия хайку - и она вошла в арсенал "предсмертной поэзии". Среди прощальных стихов знаменитых сорока семи ронинов есть несколько хайку, Оотака Тадао, например, считался незаурядным поэтом-"хайдзином" (сочинителем хайку).
Стихи на собственную смерть - явление, широко известное и в европейской литературе. Было создано немало серьезных автоэпитафий, например:
Не нужны надписи для камня моего,
Скажите просто здесь: он был и нет его!
К. Н. Батюшков
Появились и шутливые:
Природа, юность и всесильный Бог
Хотели, чтобы я светильник свой разжег,
Но Романелли-врач в своем упорстве
страшен:
Всех трех он одолел, светильник мой
погашен!
Дж. Г. Байрон
Однако ни в одной европейской поэтической традиции автоэпитафия не занимает столько места, сколько в японской - дзисэй . Нам привычна мысль о том, что поэт может умереть как воин, но когда воин в свой смертный час превращается в поэта - нас это всетаки поражает. Еще больше поражает, когда поэтом становится перед смертью государственный чиновник или, к примеру, бандит.
Популярность дзисэй в японской культуре зиждется на двух основах: во-первых, на популярности поэзии, причем именно национальной поэзии вака. Даже в самые тяжелые послевоенные годы проводились всеяпонские поэтические конкурсы, в которых принимали участие широчайшие слои населения - от простых крестьян, рабочих, домохозяек до самого императора. Вторая основа стойкости традиции дзисэй - само отношение японцев к смерти. Нельзя сказать, что японцы ее совсем не боятся (нельзя даже сказать, что они боятся ее меньше, чем мы), но все же отношение к ней иное: для японца смерть - неотъемлемая часть жизни. Неприятная, может быть, страшная, но все же неотъемлемая. Игнорировать ее нет смысла. Она случится со всяким, рано или поздно - японцы исходят из этого. Посему она является предметом поэтического осмысления, как и любое другое явление действительности. "Мне однажды довелось читать сочинения японских третьеклассников на стандартную тему "Кем я хочу стать". Если не учитывать национальный колорит (один мальчик хотел преуспеть на поприще борьбы сумо, а одна девочка подумывала, не выучиться ли на гейшу), дети мечтали примерно о том же, о чем положено мечтать девятилетним. За одним исключением. Все тридцать сочинений кончались одинаково: описанием собственной смерти. Кто-то хотел романтически умереть молодым, кто-то планировал дожить до ста лет, но ни один из школьников не оставил концовку открытой. Завершение жизненного пути смертью - это естественно. Как же иначе?" - пишет известный литературовед-японист Г. Чхартишвили .