Только мысль эта была слабой и тут же гасла, молодая бесшабашность гнала парня вперёд, что бы там ни ждало, а свернуть назад не дозволяли ни характер, ни судьба.
Вперёд! Егор воодушевлялся, с ликующим возбуждением стегал плёткой коня. Только вперёд.
7
Тёплый южный ветер волнами бил в лицо и раздувал на востоке тлеющую зарю. Чмокала грязь под копытами, догорали звёзды в иссиня-чёрном небе. Пьянил сырой запах талой земли. Поскрипывало кожей новое седло под всадником.
В сизой мгле проступили очертания спящего Харбина с дрожью редких огней. Забился над головой первый жаворонок, подглядев с высоты зарождение нового дня. В ложбинах стелился белесый туман, его теребил и рвал в клочья скорый на расправу буранок, шелестевший прошлогодней травой.
Егор, уморившись за трое суток, машинально жевал пресную пышку и вглядывался в окружающую полутьму. Не доезжая до города, спешился, схоронил в укромном месте карабин.
Заветную фанзу нашёл не сразу. Долго кружил по прокислым от нечистот улочкам трущоб Саманного городка, уже переполненным суетливыми людьми. С сомненьем постучал в приметные двери, не веря, что отыщет приискателя. Наружу высунулась заспанная голова китайца Ван Цзи и вопросила:
- Ни лайла?
- Да, я пришёл, - ответил Егор на его вопрос.
- Ни супачи? Твоя ни супачи ходи? - потом всё же проснулся и повторил вопрос на ломанном русском. - Твоя куда ходи?
- Игнатий Парфёнов нужен. Помнишь меня, Ван Цзи?
- Хо! Шипко хо, - он скрылся за дверьми и тут же выскочил одетый. Поманил за собой рукой, молчком побежал впереди лошади. Вскоре нырнул в какой-то двор и вернулся с незнакомым человеком в японском шёлковом халате.
Егор испугался, думая, что китаец завёл не туда, куда надо, и уже тронул поводья, когда знакомый голос радостно прогудел:
- Ясно дело, а ну слазь, казак - ясно дело, наконец-то заявился.
- Фу-у ты, чёрт. Не признал я тебя бритого, Игнатий. Если б не позвал - убёг. Да ведь, ты совсем молодой без бороды.
- Куда молодиться…
Они обнялись. Ван Цзи завёл коня в стойло, расседлал, щедро насыпал в кормушку пшеницы. Игнатий долго выспрашивал гостя о доме, как добрался, и напоследок раскрыл свои планы.
- Выедем после обеда. Лошадей и вьючные сёдла я закупил, припас уложил. Добыл через одного япошку бумаги, что едем по горному делу в пограничное село, а там, как Бог даст. Думал уж, что сбрехал ты мне, если б завтра не явился, то двинул бы один.
- Уговор дороже денег, - солидно отозвался Егор и дрёмно смежил глаза.
- Да ты никак спишь? - загомонил Парфёнов и повёл его к тёплому кану-лежанке. - Отдохни до обеда - и в путь. Время дорого, надо к большой воде поспеть на реку Тимптон, догнать там холод.
- Где это, далеко?
- Далеко, брат… Аж в Якутской губернии. Доберёмся, не впервой. Спи-спи…
Егор заполз на соломенную циновку и провалился в сон. Игнатий в который раз проверил снаряжение, в ближайшей лавке подкупил свежего провианта и разбудил парня.
- Вставай! Подкрепись на дорожку и айда.
Быков долго, непонимающе пялился спросонья на приискателя, потом всё вспомнил и мигом вскочил, нашаривая сапоги.
- Карабин я там ухоронил за городом, надо б заехать.
- Шут с ним, пущай ржавеет. Я тебе славное ружьишко припас. Крутиться вокруг Харбина нет времени. А кто это тебя так отделал, вся морда в струпьях?
- Батяня благословил в дорожку, - нехотя отозвался Егор.
- Не пущал, видать?
- Он у нас бешеный, только сказал ему о своей задумке, и сразу мне память отшибло. Совсем ушёл я из дому, боле не вернусь, надоело батрачить в хозяйстве и отцовы попрёки слушать. Надо развеяться и о своей жизни подумать.
- Кх-х-хэ-м-м… Сразу остерегу. В нашем деле придётся жилы рвать. Мотри, не расквасься, разом отправлю назад. Не развеваться в гулянках едем - работать. Люто работать!
- Вынесу… Не отступлюсь.
- Тогда пойдём. Лошади завьючены, пора трогаться.
Парфёнов ехал впереди на гнедом жеребце, сзади поспевал Егор, ведя в поводу трёх монгольских низкорослых лошадок с объёмистыми вьюками. На одной из них был привязан длинный ящик, опечатанный свинцовыми пломбами, с вязью иероглифов на боках. По всей видимости, там было оружие.
К границе добрались без помех, остановились у китайского лавочника, радостно кланявшегося Игнатию. Не впервой он встречал Парфёнова и имел от него доход. Игнатий распаковал ящик с оружием.
Егору досталась малокалиберная винтовка системы "Маузер", сам Игнатий зарядил новенький американский винчестер, за пояс ткнул наган. Пустой ящик забрал китаец.
Этой же ночью перевезли через реку на осалке, китайской лодке с парусом, тяжёлые вьюки и перегнали вплавь лошадей. Заторопились подале от кордона через тёмный и притихший лес. Вскоре пересекли железную дорогу. Ехали по узкой тропе, над шумящей где-то во мгле речушкой.
Вьюки чиркались за стволы деревьев, испуганно всхрапывали лошади, кого-то чуя в лесу, тропка вилась бесконечно, пересекая шумливые ручьи и прядая через колдобины. Сквозь кроны деревьев помигивали звёздушки, но к утру их заволокло тучами и зашумел частый дождь.
По-весеннему тёплый, душистый, он окропил землю и вскоре перестал. Когда хмарный рассвет проявил тайгу, они были уже далеко в сопках. Парфёнов не давал роздыха лошадям, спешил к заветной цели.
Изредка присматривался к старым затёсам на стволах деревьев и, наконец, свернул с тропы в чащобу. Затрещали под копытами сучья. Всадники медленно поднимались склоном заросшей березняком сопки.
Где-то в стороне гулко бормотали на весеннем току тетерева-черныши, тяжело перелетая, хлопали крыльями. На южном склоне, под густым покровом вылезшего по ручью из распадка сосняка открылась низенькая фанза - зимовье с бумажным оконцем.
- Ну, вот и приехали, - спрыгнул с седла Игнатий и разнуздал своего коня, нагрёб лошадям в торбы овса из вьюка, - хорошо их подкормим, отдохнём и опять надобно гнать. - Он отворил дверцы фанзы, взял с печки мятый котелок и ушёл к ручью за водой.
Лошади торопливо хрумкали овёс. Егор развьючил их для отдыха, осмотрел, не сбиты ли ноги, и зашёл в прокопчённое до черноты жильё. В углу сложена печурка из дикого камня, по полу от неё идет дымоход под нары-каны из плитняка, укрытые старой травой и ветхим тряпьём.
Беремя сухих дров подёрнуто плесенью. Он настрогал лучины и растопил печку. Огонь вяло обволок смолистые поленья, потрескивая и шипя. На полу грудой серел не стаявший с зимы лёд.
Вернулся Игнатий с водой, сдвинул плоский камень и провалил котелок в жар. Глаза Парфёнова возбуждённо блестели, пропала настороженность и былая угрюмость, движения были резкими и точными.
- Ты осознаешь, что мы в России, нечистая сила! Компаньон? Дома ты! Экий простор тут, а как пахнет лес, а как тетерева стрекочут? Ты только погляди кругом. Воля-а-а-а.
- Так зачем же ты в Харбин ворочаешься?
- Гм-м… Да покутить любо мне там, дурь свою проявить. Тут счас прижали с этим делом, живо в укорот попадаешь. А всё же, тянет сюда невозможно. Счас душенька от радости поёт, жить охота! А как к золотью подберёмся, это уж совсем безумством станется.
Поглядишь. Ево ить надо передурить, золотьё-то, не всякий раз оно даётся в руки. В этом и услада вся. Сыскать неведомую россыпушку под землёй, объегорить её скрытность и достать на свет божий. О-о-х, бра-а-ат!
Не приведи Бог тебе заразиться моей болезнью - пропала головушка почём зря. А дурней и лучше этой болячки не сыщешь, такую усладу открывает, прямо страсть какая-то.
Погоди чуток, скоро прознаешь. Есть у меня в запасе ключик и шурфик при нём. Как пески из него на лотке промоешь - и аж страх забирает.
Дюже богатое золото, так и лезет в руки. А это не к добру, боюсь я его ворошить. По приискательскому обычаю вообще грех говорить о золоте вслух, удачи не будет. Оно услышит трепотню и уйдёт в землю. Только я в эти сказки не верю, никуда оно не девается.
Ключик энтот на чёрный день таю, когда сила убавится, да и мало интересу за неделю обогатиться до грыжи в пупе и отправиться назад пьянствовать. Так от запоя сгинешь. Весь смак в том, чтобы новый ручьишко сыскать, добиться к пескам в неведомом месте.
Веришь, когда берёшь первую пробу в новых шурфиках, аж руки трясутся и слёзы по бороде бегут. Ежель нет фарту, думаю: "Ну, ладно, поглядим чья возьмёт".
Другой ключик испытываю, да так уж навострился, как сквозь землю чую, где оно растеклось. Без промаху бью шурфы, хоть малость, но завсегда есть знаки в лотке. А по знакам выйти на россыпь - плёвое дело.
- Нас охрана с границы не настигнет?
- Не должно… У них счас реденькие заставы, в землянках перебиваются. Попробуй уследить за такой ширью. А коли настигнут - не вздумай стрелять это тебе не харбинские офицеры живо продырявят.
Служат там зачастую зверовщики, лихие ребята. Оружие я припас только для пропитания охотой, иль банда какая перевстренет. Прежде чем ево употреблять - крепко думай, в кого палишь на этой земле. Ясное дело…
- Да-а… Не могу забыть ту гранату, душа изболелась.
- Забудь. Ты, нечистая сила, энтим разом умудрился многие душеньки от смерти спасти, не только наши.
- Как, спасти?
- Прибрал ты ихнева атамана Аркашку Долинского. Он зверствовал на крови и заслуженную кару принял. Судьбой ему так дано помереть за разбой. А с ним двое головорезов прибрались, добаловался с огнём. Если б не ты - хана-а… Кишки вон.
У Егора отлегло от сердца, раз бандиты матёрые, стало быть, сами искали беду, но всё-таки, осталась какая-то жалостливая печаль за себя, даже перед Игнатием было совестно за побитых, ведь руку-то поднял на святая святых - на человека, не сгубиться бы и не привыкнуть бы к этому страшному ремеслу.
Вскипела вода. Парфёнов настрогал ножом плиточного китайского чая, круто заправил котелок горстью заварки и выставил остужать его на порог. Сам прилёг на подсохшую травку у стенки фанзы, блаженно потянулся.
Солнышко по-летнему припекало, вытягивая из земли густые ростки разнотравья и отпаривая смолистую духоту бархатно-зелёных сосен.
Торопливо сновал красноголовый дятел на сухостоине, выстукивал, гвоздил остреньким клювом с яростным азартом и деловой озабоченностью, укоризненно косил на развалившихся без дела незваных пришельцев.
Вдалеке гахнул одинокий выстрел, и Парфенов обеспокоено подскочил, вслушиваясь в еле внятный шум просыпающегося от зимы леса.
- Видать, охотник… Да кто знает, давай проглотнём чайку - и спешить надо. Не место тут для днёвки. Напорется какой человек на нас - делу конец. Айда, брат. Нечистая сила, передохнуть не дают с пальбой своей.
Наспех поели японских консервов, обжигаясь запили густым чаем и снарядились в дорогу. Когда уже собрали в связку лошадей, подкатилась к ногам черногривая собака, деловито принялась лизать пустые банки и подбирать крошки на земле.
Приветливо шевелила скрученным хвостом. Егор кинул ей лепёшку сушёного мяса. Лайка жадно разгрызла её и проглотила.
- Дрянь дельце, ясно дело, - насупился Игнатий, - видать, отбилась от хозяина, а нас по следам отыскала. Ещё сунется охотник искать, поехали!
Тронулись, выбирая прогалы между деревьями. Егор обернулся и увидел сидящую у фанзы собаку с поднятыми торчком ушами. Тихонько свистнул. Она сорвалась с места, резво настигла караван, голодно поглядывая вверх.
Он достал из тороков ещё мяса, кинул. После третьего куска черная, с белой грудкой лайка побежала впереди, рыская по сторонам, что-то узнавая по запахам и радуясь.
- А ить прибилась, Егор! - обернулся Парфенов. - Фартит нам с тобой. В тайге без собаки нельзя быть. Много шляется лихого народу, сонных могут перебить. Она не дозволит, - бросил собаке ржаной сухарь.
Незнакомка ловко поймала угощенье на лету и весело гавкнула, - замолчь, дура! Будешь теперь зваться Веркой, ежель не сбегёшь, - ласково загудел старатель, - Верка, а Верка? Нечистая сила тебя забери…
Собака повела ушами, принимая крещенье и любопытно слушая человеческий голос, томно зевнула и затрусила рядом с благодетелями. К вечеру тропа раздвоилась: стала поуже и змеистей, глубоко ныряла в тайгу, обегая завалы бурелома.
Лошади шли неторопливым шагом, то и дело сбивали вьюки о деревья и проваливались ногами в бочажины. На исходе дня Верка пропала и вдруг расколола тишину азартным, заливистым лаем. Игнатий зло плюнул, потом в сердцах махнул рукой и снял со спины винчестер.
- Зверя держит… От границы далеко ушли, можно побаловать свежиной. Вяжи лошадей! - бегом кинулся на неблизкий голос. Егор еле догнал распалённого азартом охотника. В заросшей кустами низинке слышался хряск, сопенье, то и дело взвивался тонкий, стервенеющий лай.
Нежданно на полянку вырвался, кружась и клацая зубами, молодой кабан. Он норовил подовздеть надоевшую собаку клыками, щетинил холку и был страшен в своей ярости. Но только не для Верки.
Она умело вертелась, забегая наперёд, не давая хода и принуждая тяжёлого зверя поворачиваться за собой, играла с ним уверенно и расчётливо. Игнатий ударил навскидку.
Кабан по-щенячьи взвизгнул, сунулся рылом в прошлогодние листья. Верка исступленно грызла добычу, вырывая клочья шерсти, задыхаясь хрипом.
- Славную собачку Бог послал, - разлыбился Игнатий и вытащил из чехла нож, - веди сюда лошадей, счас будем пировать до утра, - дёрнул бритким лезвием по горлу стихающего зверя.
Верка, вся перемазанная грязью, тихо поскуливала и ещё дрожала вздыбленным загривком, хлебала тёмную кровь.
Когда Егор вернулся, кабан был уже освежёван и выпотрошен. Парень удивился такой невероятной сноровке Парфёнова.
- Ловко ты его раздел! Я бы часа два возился.
- Эвенки научили. Поглядел бы ты, как они с оленями управляются. Не успеешь глазом моргнуть, а уже мясо варится. Ничего хитрого нет, обучишься. Мы не раз встретимся с эвенками, по-иному их зовут тунгусами, не обижаются на это, хоть в переводе "тони ус - тунгус", означает ничего не умеющий.
Несправедливо, они всё умеют, и правдивей людей я не встречал. Дети природы, как они ещё не погинули от лишений, мороза, голода - диву даюсь. Нульгими - кочуют, ставят табор, охотятся и живут дарами тайги. Добрый народ.
Натянули брезентовый полог, заготовили на ночь дрова, забулькал на костре большой котелок, расточая ароматы дичины. Верка, объевшись потрохов, спала в издальке, чутко шевеля ушами. Обросшие смешанным лесом сопки отцветали в разливе заката.
Дымок от костра уплывал над прохладной землёй вниз по распадку, сизым гарусным шарфом перевязывал чёрные ели.
Устало перекликались кедровки, свистели в березняках рябчики, ворчал в кустах ручеёк. Егор лежал на разостланном в балагане лапнике, подперев голову рукой, неотрывно глядел в жаркие уголья.
Рядом сидел золотоискатель, так просто и неожиданно повернувший его судьбу в неизвестное русло. Вряд ли бы какая цыганка нагадала Егору перед той поездкой в Харбин, что предстоит ему дальняя дорога, а может быть, и казённый дом в лихой стороне.
Егор смеркся в думах, вспомнил мать, неприкаянную жизнь на китайщине, покинутую станицу у берега Аргуни. Привиделись дружки, они сейчас были где-то рядом, на этой земле. И Егор ощутил, что прокрался в их дом вором, таясь и оглядываясь.
Зальются в этот вечер песнями девки, дурашливо окружат их ребята, пойдут в плясках до первых кочетов, а то и до зари, булгача собак да теша бессонных стариков, вороша их память. Егор каялся, что поддался воле отца и позволил увезти себя на чужбину.
Но опять вспомнилась мать, и он понял, что не смог бы её покинуть. Игнатий мостился спать. Улёгся, но потом опять встал и долго пил остывший чай из котелка.
Отблески огня высвечивали его мощные руки, вздыбленный горбинкой крупный нос, по-детски безмятежные глаза. Движения сутулых плеч были медлительные, разморенные сытостью и отдыхом. После долгого молчания Парфёнов снова заговорил с радостным удивлением:
- Хорошо-о… нечистая силушка… пахуча и привольна землица в весеннем расцвете. Доведётся тебе, брат, поглядеть на такие красы, што и хвалёный рай им несподобен. Иной раз прусь через тайгу, как медведь ломлюся. Уставший, избитый, голодный, а вдруг, как встану дубиной!
Солнышко высветило живую картину перед глазами. Вот и пялюсь, пронимает аж до слёз и силушку ворочает немедля. Как же можно пропасть, ежель так сладко жить?
Особо тут неописуемы облака, как они играют на закатах и рассветах, так бы и полетел к ним поближе, пощупал руками, ить не верится, что может природа такое учинить.
Ах, Господи-и… Хотелось бы мне после смерти лежать на самой высокой горе в этих краях над простором Якутии и быть частью его… В пьянках забудусь, погрязну, дурниной нахвалюсь, потом как озарение грянет: "Что же я делаю, леший тебя прибери! Где я? С кем? За каким чёртом пою незнакомых людей…"
И-и… бегом в тайгу! От своего супостата плююсь, каюсь последними словами, видать, слабосильный к вину. Коли заусило - не могу остановиться или от скуки выламываюсь.
- Игнатий? А как ты приискателем сделался, дом-то где твой? Какая ни есть родня? - заинтересовался Егор.
- Зейский я, паря… Дед мой был пересенец из Воронежской губернии. Ясно дело, вся родня на золоте помешана. Кто уже помер, кто болезнев нахватал в этом неласковом деле и чахнет, а меня вот никакая пропастина не берёт.
Отец мой вырос и дружковал по молодости с Ванькой Опариным. Ванька энтот приноровился в лавчонке торговать всяческой мелкотой, шинкарил втихаря и за золото самоличный ханшин отпускал. Намешает в него травки разной, на табачке листовом настоит, да за коньяк и сбудет втридорога.
А когда приискатели гуляют с деньгами, им хучь помои подавай - лишь бы с ног сшибало. Вот за короткий срок он и сделался Иваном Александровичем. Скупил старые прииска, новые понаоткрывал и сделался миллионщиком.
Пустил по Зее свои пароходы "Алёша", "Экспресс", а по Амуру шастал агромадный трёхпалубник "Иван Опарин". Довелось мне не раз на нём плавать. Ясно дело, батя мой выше горного смотрителя не поднялся, не выбился.
Шибко завидовал своему дружку, изнывал в мечтах обогатиться, да так и помер в суете от надрыва. Бросил хозяйские работы, они хоть семью кормили, ушёл в неведомую тайгу вольным старателем-копачом, тогда их хищниками звали, норовил враз пуды золотья огресть, да так и сгинул где-то.
Нас у матери было шестеро, пришлось идти тропой непутёвого родителя и самому сделаться непутёвым.
Он, пока ещё был живой, меня успел к делу приспособить, таинство укрытия в земле этого богатства открыл, в каких породах оно содержится и как раскладывается по долине в россыпь. А потом уж доходил я до многого своим умом. Любопытная это наука. Колдовая.
- И Опарин не помог бедующей семье друга своего?
- Не-е… Скупой он был, добра не помнил. Жил своим домом в Зее и в ус не дул. Прибывало в его казну несчётно золота… А он, какую доску на дороге подымет иль скобу старую - всё в дом тащит. Сгодится, мол. С виду не скажешь, что особый человек: невысокий, борода русая, но вот, скупой до смеху.