Он тя зараз на шапку употребит за обман. - Раздобревший и не в меру говорливый, Игнат опять поворотился к Егору, - кипит у меня всё в башке- ночью бы пёрся дальше, да лошадей запалим. Потому и болтаю без удержу, что сижу сейчас под звёздами нашенскими у себя дома, в родимой тайге…
Без фарту не будем, можешь не страшиться, а вот, такого тёплого вечера вдруг да и не осталось на всю жизнь, - он плеснул струйку чая на огонь, - это чтоб духи местные на нас не злились, так эвенки их ублажают.
Потому и не мрут в лишениях, что добром одаряют Богов и людей встречных, почитают себя сильным племенем за эту равность с самими духами, - он пил чай и хрустел ссохшейся за дорогу лепешкой.
- Ух! До чего хорош чаёк в тайге, счас кровушка вскипит, голубушка, побежит по жилочкам, согреет.
Сварилось мясо, ели его с сухарями, запивая горячие куски наваром - шурпой, черпая прямо кружками из котелка.
- Вовремя подвернулся кабанчик, - сытно икнул Парфёнов и отвалился в полог, - с таким харчем можно хоть на край света переть. Муки у нас два мешка, у Мартыныча мешка три припасено.
Если поэкономней быть, хватит до осени. А коли не хватит, на одном мясе можно жить, верно дело. А то и эвенков сговорим на Учур аргишить - кочевать, там у якутских купцов можно за золото припас взять. Не пропадём, казак… Ясно дело.
- Я и не боюсь, а ты всё стращаешь.
- Бояться надо-о… Как же. Зверь не всякий посягнет, а вот, человек - куда страшней. Бойся человека! Вот, до чего дожились. Нету ево коварней и беспощадней в тайге. После одного случая зарёкся я с компаньонами водиться.
- А меня зачем тогда потянул?
- С тобой - ясно дело, не подведёшь, по глазам видать, да и в деле уже испытал, когда в окно сигали от офицерья. А так бы не стал сговаривать, один ушёл. Так во-от… Было это на Бодайбо, меня шуты носили долго по тем краям.
До работы на прииске не часто опускался, всё бродили с напарником Ефимом вольными горбачами, фарту шальнова искали.
Золотишко там бедное становилось, повытрясали богатые россыпи купцы и компании, глотки друг дружке они грызли за жирные участки и снимать норовили только сметану, зачастую губя наполовину россыпь.
Нам повезло. В одной старой отработке покопался я, головой покумекал и стал бить шурф не в ручье, а в наносном берегу.
Ефим на меня гневается, отговаривает, торопит дальше бежать. Но ежель я чё задумал, свернуть легче шею мне, чем отпихнуть. Добился, всё же, до песков, снял первую пробу и глазам не верю.
В самую золотую кочку угодил шурфом. Ефим ополоумел, трусится весь, ночами устье с ружьём сторожит, спать боится. Моем, радуемся, делим по тулунам добычу. К зиме с полпуда нагребли. Тут я и стал примечать, что Ефимка от меня глаза воротит, вроде, как стесняется взглянуть.
Конешно ж, был я наслышан о людских злодействах на золоте, ума оно многих лишает, отмахнулся от сомнений, да чуть за это и не сгинул…
Хорошо, что за лето пулевые патроны подмокли в дождях. Стрельнул мне в спину, когда начали в жилые места выходить, пуля в телогрейке увязла, только синяк огромный на лопатке растёкся.
Упал я с испугу, А Ефим в котомку лезет, зубами лязгает. Тут я ево и поймал за кушак! От заорал он с испугу… Сагиры мои грязные целует, просит помиловать, золото сулит отсыпать из своего пая, а я ево на радостях, что живой, понужаю кулаками, учу разуму. Да разве таких научить?
Измордовал ево, золото всё отнял и пошёл на прииск. Исскулился он в дороге. Отмяк я, отдал его тулунок. Но впредь решил промышлять в одиночку. Чтобы не застигли врасплох, всегда старался делать землянку в кедрачах, или стланиках кедровых.
Птица кедровка, хоть и невелика, но зорка и сварлива чище старухи, всё подмечает в тайге. Только ихний стрёкот заслышу, ясно дело, кто-то прётся.
Приловчился по их голосам узнавать, на кого она ругается: на медведя одним криком блажит, а на человека другим голосом брешет, меж собой болтают особыми песнями. Ушлая птаха…
Так и промышлял зверем. Ну, как вырвался в город, вот и пошёл куражиться. И вот, чужого богатства сроду не брал, не зарился. И тебе, брат, не советую. Радость от дармовщинки - малая, а конец - один. Свихнувшийся на воровстве человек, считай, уже покойник.
Как бы он не тешился, как бы ни скрывал свою чёрную жадность, зло червем могильным высушит душу и подставит беде. Как того Ефима. Ить он не смирился… В казарме на прииске обобрал двух пьяных рабочих, перстни с них поснимал, часы и попался.
В полицию тогда за такие дела не особо таскали. Взяли его прилюдно за руки-ноги, раскачали и со всего маху три раза на пол задницей прилепили… Казнь эта - страшная, почки напрочь отбивает. Загнулся Ефим через пару недель, со всеми богатствами распрощался.
Ох! Чай-то остыл. Забрехался Игнаха-Сохач. Эту кликуху мне дали приискатели - Сохатый, за неутомимость звериную в тайге. Я даже, по дурости, наколку сделал на груди, глянь-кось, - он снял через голову рубаху и подвинулся к костру.
В красном свете увидел Егор горбоносого лося с большущими рогами. Он стоял на скале и ревел, разинув губатый рот. Из-за гор вставало солнце.
- Здорово наколото, как живой.
- То-то же… каторжанец старался, я чуть не сдох от боли, но пытку вынес. Приметный теперь, пачпорта не нужно. Сохач - весь документ.
Про мою блажь и хунхузы наслышаны, сказывали в прошлом году, что пойманных спиртоносов бандиты заставляют грудь оголить: кто-то пустил легенду про мой фарт, им донёс.
Вот и нарвись на них, ясно дело, прикокнут. Когда же эта погань выведется из тайги и можно будет спокойно ходить по ней куда вздумается?! Сейчас, вроде бы, потише стало, а вот, с семнадцатого по двадцатый год, тут что ни творилось.
Сколь в этих сопочках таится костей людских - не сосчитать. Особливо достаётся китайцам-косачам и корейцам-лебедям от ихнева же брата по крови, хунхуза. Бродят через границу эти банды во множестве, чинят свой суд и расправу.
Поджидают на тропах возвращающихся с золотом старателей и выбивают безжалостно. Приискатели идут, в основном, без оружия, особо косачи, так их прозвали за косички на головах. Идут они гуськом, друг от друга аршин на пятьдесят. Их с заднего начинают колотить, так всех и приберут.
Всякого люда и средь нашего брата хватает, тут недалече идёт колёсная дорога с Верхне-Тимптонских приисков в посёлок Ларинск. Так этот Ларинск - сплошь разбойный, не вздумай туда сунуться ночевать, - Игнатий примолк, задумался о чём-то своём.
Ночь обдавала сидящих людей еле ощутимым морозцем, он прихватывал заливчики у ручья, и с хрустом рушился тонкий ледок от спада воды.
- Верка! Подь сюда, - опять заговорил старатель, - ты пошто линять рано зачала. А? Через пару дён дрожака хватишь на перевале. Ну и глазищи у тебя шпиёнские, до хребта прожигают… Ластишься, ясно дело. Где бы мне жену такую ласковую сыскать и в работе вёрткую, как ты, Верка?
Егору сразу вспомнилась Марфа.
Она снилась ему всю ночь - манила в отворённые ворота Якимовых.
9
Сопки бугрились всё круче, а распадки уходили вниз всё провальней. Чаще попадались снеговые кулиги. Сбочь тропы вечнозелёный кедровый стланик разгибал намёрзшие спины от зимнего гнета заносов, пушил к солнцу хвою.
Лошадям совсем не стало подножного корма, и они перешли на овёс, завьюченный Игнатием, который в тонкостях знал всё, что ждёт путников в этой дороге. По узкому нартовому пути они шли первыми, в иных местах его пересекал нетронутый с зимы снег.
Игнатий спешил, останавливал караван лишь на короткий роздых. Компаньоны подкармливали лошадей, сами наспех подкреплялись сушёным мясом и сухарями, неизменно запивая походную трапезу крепким до черноты чаем.
Егор втянулся, привык к тяготам путешествия. Сбежал с парня лишний жирок, появилась лёгкость в теле и выносливая сила. К ночёвью уже не примечал за собой такой устали, как было ранее.
Парфёнову всё больше нравился проворный и работящий напарник, за всё время не приметил он в нём никакой душевной гнилости.
Наставлял мимоходом, как ладить вьючные седла, чтобы не сбить спины лошадям, учил приметам, по которым можно предвидеть погоду, и, сам того не замечая, увлекал парня всё дальше и глубже в ту бродяжью усладу, которой сам был пропечен-перекручен.
Выстывала у Егора память о Марфушке, жестоком отце и покинутой Манчжурии. Замирая сердцем, он вглядывался с вершин сопок в бескрайние волны застывшей земли, над нею плыли низкие облака и ныряло в прогалах ласковое солнышко.
Зацвёл багульник, перелетали и кружились птахи в многоголосом пересвисте. Как молодой зверь, Егор трепетно ловил брожение весенних запахов: хвои, прели листьев, сырости снега и первой зелени.
На южных склонах проклюнулись подснежники, пушистые, фиолетовые, радующие глаз; пробудились от спячки евражки-каменушки, провожавшие путников отчаянным свистом.
На зорьках токовали глухари по закраинам леса, будоража охотничью страсть. Игнатий отпускал Егора на ток, и тот, счастливый, приносил к костру больших краснобровых птиц с лопушистыми веерами хвостов.
Верка зажирела от потрохов, лениво бежала впереди каравана и делала вид, что усердно ищет звериный след. Игнатий сразу раскусил её плутовство и долго назидал на биваке, какая она брехучая и плохая собака, с таких-то лет занимается обманом… Беда. Она, словно осознавая вину, прижимала виновато уши и отводила глаза, ещё более распаляя приискателя.
Нартовка полезла на перевал. Лес измельчал и кончился, потом стланик отодвинулся вниз и, с одного из увалов, грозно открылись далёкие заснеженные горы с чёрными башнями зубьев на хребтах. Парфёнов остановил коня, поманил пальцем к себе Егора.
- Вон он, гляди… Радость моя и горе. Становой хребет. Тянется он, брат, от Монголии до Чукотского носа на тыщи вёрст. Мимо этих гольцов скоро будем кочевать.
Жуткая и первородная там красота, раз поглядишь - не забыть до могилы. А эти сопки - только отроги. Глянь, гольцы, как на солнце блещут, чисто брильянты агромадные. Сви-и-демся, недолго уже…
Егор оглядывал бескрайний размах несчётных сопок. В голубом дыму прозрачного воздуха тонут долины рек, распадки ключей залиты морем изумрудного стланика, тугой ветер колышет его в тенях редких облаков, шевелит конские гривы, заносит набок хвосты, и становится тревожно на душе от такого великого пространства.
Двинуться нет сил, всё бы глядел и глядел на исполинскую картину гор и тайги.
По хребтине водораздела ехалось легко. Мелкий стланик и полярная карликовая берёзка сменялись плешинами горельников, кое-где изо мха выпирали плиты серых камней и торчали угрюмые дворцы злых духов - останцы.
В низине напоролись на аршинный снег, долго пересекали её, оставляя сзади вихлявую тропу. Лошади быстро выбились из сил, в иных местах проваливались по самое брюхо, толстый наст раздирал ноги до крови.
Ночевали в затишке останца: припозднились и не успели спуститься в распадок. Ночью кончились дрова, и до утра не сомкнули глаз от холода. Тут, на верху Яблонового хребта, ещё прижимал зимний морозец и весна чувствовалась слабо.
Только засерел восток, благо ночи стали короткими с приближением тепла, завьючили лошадей и поспешили дальше. Верка с лаем гоняла большие табуны белых куропаток. Она, поранив о наст лапы, к обеду понуро плелась за связкой лошадей, жалобно поскуливая.
Парфёнов гнал караван без остановки. Уже затемно стали спускаться к блеснувшей в закате большой реке. Он оживился, завертелся в седле и обронил первые слова за день:
- Приехали, Егор… По уговору, меня тут один человек должон поджидать. Дальше по реке плотами двинем, паромами их тут зовут.
- А лошадей куда?
- Оставим в долине на лето старому приискателю Соснину, Мартынычу. По осени, живы будут - уедем на них, а нет, так пешочком уйдём. Ведь, сюда две дороги ведут, Ларинский и Опаринский тракты. Я по ним побоялся аргишить, нартовка надёжней. Меньше глаз дурных за ней приглядывают.
- А далеко нам ещё добираться к ручьям твоим?
- По Тимптону нам с тобой ишо плыть долго, дюжеть он петляет, но течение быстрое. Если на лошадях туда двигать - к лету не добраться, и кормить их нечем, и дорог вовсе нету. У Мартыныча сенцо заготовлено, скоро трава пойдёт. За сохранность коней плачу всегда золотом.
- Мне всё одно, плыть так плыть, разницы нет и забот меньше.
- Не скажи, брат, не скажи… Дурней Тимптонских порогов и перекатов во всей Якутии трудно сыскать. Страху такого хватишь…
- Ладно, Игнатий… Не пугай раньше времени. Мне уже люб твой край золота и снегов, поглядим, чё дальше будет.
Первой учуяла жильё Верка. Она настороженно взбрехнула, потом кинулась вниз по склону. Лошади тоже задёргали ушами, а потом уж и на людей нанесло живым дымом. Впотьмах мелькнул тусклый огонёк, зашлись лаем собаки.
- Всё-о… Мартыныч всполошился, теперь ждёт угощенья. Ох, и падок к выпивке, до воровства падок. Куда ни схорони - всё одно сыщет, собачий нюх имеет на спирт.
Под горой чёрным камнем проступала большая изба с плоской крышей. В светлом проёме двери уверенно стоял человек с винтовкой в руках.
- Хто еди-и-ит-та, - пропел он хрипловатым голосом, - отзовися, не то стрельну!
- Свои, Мартыныч…
- Сохач, ты, што ль?! Дьявол тебя носит по ночам, хунхузу на радость. А я тебе паром сготовил, ставь магарыч. Так не отдам.
- Будет магарыч, не трещи языком. Принимай лошадей. Вьюки в баньку стащи, собаки за ночь припас весь сожрут. Насилу добрался. Всю задницу об это седло умозолил, приехали, - он слез с коня и враскорячку пошёл к хозяину, - здорово, Соснин!
- Здорово, живой… Я уж грешным делом думал, что пропал ты совсем. Заходь в дом, я счас всё, как надо, приберу, там чаёк заварен, пышки-шанежки свежие. Я счас управлюсь…
Егор разглядел поближе говорившего. Крепкий, кривоногий мужичок, примерно одних лет с Игнатием. Волосы, как у попа, до плеч, глаза узкие, в руке длинная туземная трубка, говорит взахлёб, но без акцента.
Явно не якут и не тунгус, потому что огонёк трубки подсвечивал вислый нос на плоском лице. Человек неведомых рас, неведомого званья и назначения в этих продуваемых ледяных горах.
Когда вьюки были уложены в низенькую баньку, а с лошадей до осени сняты даже уздечки и задано им вволю отдающего прелью слежалого сена, совсем смерклось. Зашли в избу, пригибаясь в низких дверях.
В ноздри шибанул тяжёлый дух зимнего застоялого жилья. Жарко топилось подобие русской печи из дикого камня, на колченогом столе горела лампа с закопчённым стеклом, а рядом с ней быстро работала иголкой морщинистая женщина с растрёпанными по плечам патлами седых волос.
Наконец Егор понял, что воняло тут выделываемыми кожами. Хозяйка подняла голову, без всякого удивления поздоровалась. Наверное, знала Парфёнова давненько, и его приезд считался обычным делом, как наступление весны.
Старуха бросила рукоделье, взялась собирать на стол. Игнатий сходил за продуктами и спиртом. За едой они долго говорили о прошедшей зиме, былых временах, вспоминали и поминали приискателей, ушедших по этой тропе за фартом и сгинувших навеки неведомо где.
Мартыныч, от выпитого огрузнел, без конца сосал потухшую трубку, торопливо частил языком, глотая слова. Его баба неотрывно работала, махала хомутовой иглой, сшивая заготовки камусных унтов. За всё время она так и не промолвила ни слова, а может быть, была немая, Егор не знал.
Улеглись спать на полу, подстелив толстым слоем оленьи шкуры и укрывшись вытертой медвежьей полостью. В печи потрескивали дрова, а понизу тянуло от двери чистым сквознячком.
Пищали мыши, взбрёхивали собаки за бревенчатой стенкой, и гудел в трубе домовой, сосланный жить в неприветный Якутский край за какие-то грехи.
С утра вязали второй плот на широком ключе Якут. Мартыныч зимой волоком на конях натащил к берегу сухостойных лесин, затесал их с обоих концов, чтобы паром не упирался, а сигал через валуньё в реке.
За хороший паром для сплава приискатели давали крепкую цену. Поперёк основных семиаршинных брёвен в обхват толщиной вязался накат из кругляка потоньше, а сверху укладывались сухие лёгкие чурки.
На них сплавщики сидят при спокойном течении реки, пошевеливая рулевым веслом, а, в случае крушенья на порогах, чурка, привязанная к поясу верёвкой, оказывается вместе с человеком в стремнине, являясь спасательным средством.
Для надёжности, плот скреплён железными скобами, на носу сложена кольцами длинная чалка из ременных вожжей для привязи парома в ночевьях. Мартыныч был, до ужаса, говорлив от зимнего молчания или от какого-то скрытного беспокойства.
Его пошатывало от спирта, он всё силился что-то втолковать, но Игнатий, увлечённый делом, только отмахивался. В обед к зимовью Соснина не пошли, на солнечном пригревке в затишке от штабеля брёвен развели костёр, подвесили над огнём котелки.
Мартыныч запалил свою трубку и долго умащивался на лесине поближе к Парфёнову. Игнатий усмехнулся, развязал котомку, вынул банчок спирта.
- На, уж глотни, не терпится тебе магарыч испробовать.
- Давай, Сохатый, я ведь, не ребятёнок, чтобы выпрашивать и конючить сладость, а вот, ничё с собой поделать не могу. Опосля прошлого лета вовсе стал попивать. Едва не сгинул на реке Эрге. Мы ить осенью с тобой не свиделись, ты и не ведаешь, что сотворилось в тайге.
- Да после того, как нас с тобой тут в девятнадцатом годе хунзузы в расход водили, ничем не удивишь.
- Дай глотну, Сохач, не могу… Тут, Игнатка, пострашней того расстрелу дела вершились.
- Да ну-у?! Ясно дело… Это, как же я в них не угодил, завсегда в самых пеклах кручусь. А тут не подфартило, сказывай?
- Чё сказывать… Если б тут искони не жил, не привечал всех заезжих тунгусов и якутов, счас бы тут старой дружбе смерть отвели. А было так… Я тебе, Сохач, вроде попу, исповедуюсь, можа камень с души слезет.
Так вот, в прошлом годе весной, когда я тебя проводил нартами вниз по этой реке, вызывает меня заведующий факторией прииска Скобельцинский товарищ Васильев, так, мол, и так, управлением снабжения пятой армии решено отправить экспедицию для разведки золота на Толмоте, притоке реки Алдана.
В позапрошлом годе вернулась оттуда малая артелька, добыла паромным способом фунтов двадцать. Начальником этой экспедиции шёл инженер Емышев, за охрану отвечал краском Чикин. Емышев разделил всю экспедицию на три части, навербовал народ.
Каждой партии выделил поровну нарт, снаряжения и продуктов. Меня определили в третью партию проводником. Кто-то прознал, что на Алдан мы с тобой ходили ишо в экспедиции инженера Иванова, при старом режиме. Отказаться не дозволили.
В нашей партии было много наёмных китайцев и корейцев. Первую партию повёл Марьясов, ты ево знаешь, пошёл он туда всем табором, с женой и малыми детьми, у нево их пятеро настругано. Успели они дойти к самому Толмоту. Вторую партию вёл краском Чикин, а проводниками были зейские приискатели.