- Как раз сейчас в Малом храме освободилось место управителя хозяйства. Я думаю, Интеф подойдет, - закончил Меренра. Эхнатон согласился...
Память продолжала неторопливо разворачивать свиток прошлого с письменами событий и лиц.
Меренра вспомнил чашу с отравленным вином, неизвестно как оказавшуюся на пиру под его рукой. И лишь счастливая случайность была причиной того, что из-под пиршественных сводов вынесли безжизненное тело номарха Тинского нома.
...В узком проходе старинного храма на краю Западной пустыни за его спиной обрушилась огромная каменная глыба, подобная тем, что подстерегают грабителей царских усыпальниц.
Меренра еще стоял, потрясенный происшедшим, глядя на ровно обтесанную поверхность камня, пришедшегося как раз по ширине прохода, когда сопровождавший старый жрец, коротко взмахнув рукой, ударил его непонятно откуда взявшимся ножом. Но старик не рассчитал свои силы, и Меренра отделался лишь легкой раной.
Год спустя, однажды вечером на охоте их вместе с фараоном осыпали стрелами неизвестные всадники, ускакавшие после этого в быстро темнеющую пустыню...
Но что толку в том, что река памяти перемывает пески далекого прошлого? Разве мало забот у него сегодня?
Трудно, очень трудно найти в стране, разделенной тайной или явной ненавистью, людей, которые были бы преданы только ему, Меренре. Именно поэтому начальник дворцовой стражи был спасен от гнева фараона и отправлен в уединенный загородный храм.
Интеф, отважный человек, выросший в битвах и походах и пользующийся любовью воинов, был для главного жреца настоящей находкой...
Меренра открыл круглые, немигающие, как у ястреба, глаза. Золотистые облака висели на том же месте, но теперь они почти растворялись в разгорающемся огне восхода. Побледневший свет Сотис еще более подчеркивал близкое появление Атона.
В саду под густыми кронами деревьев пока таилась ночная мгла. Слабый ветерок доносил оттуда тонкий аромат невидимых цветов и робкое после ночи щебетание птиц. Даже в пустыне, этом страшном царстве Сета, разлита сейчас живительная прохлада. Но кто не знает, как обманчив покой! Пройдет немного времени, и испепеляющее дыхание раскаленных песков будет властвовать во всем пространстве между землей и небом. И Уасет, кажущийся сейчас далеким и призрачным, в горячем свете дня окажется зловеще близким в донесениях верных людей, в угрюмом молчании прохожих, в дружеских улыбках сановников, многие из которых втайне ждут возврата к прошлому.
Главному жрецу известно, что во многих городах Верхней и Нижней земли проходят тайные сборища и богослужения Амону, что посланцы Уасета стали в последнее время особенно часты в городах Обеих земель.
Близится час, которого Меренра тайно и терпеливо ждал столько лет.
Он хорошо осведомлен, что правительственные войска плохо вооружены, что огромное строительство дворцов и храмов основательно истощило казну и, несмотря на это, снова и снова тысячи дебенов золота и серебра тратятся на закупку лазурита и бирюзы, слоновой кости и черного дерева, на содержание зодчих, скульпторов и строительных рабочих
Правда, начальник войск умный и предусмотрительный человек, но он слишком предан фараону. Если бы на его место Интефа... Впрочем, так оно и будет, когда Меренра возложит, наконец, на себя двухцветную корону Обеих земель, украшенную золотым уреем.
В ближайшие дни должен наступить тот самый единственный момент, когда власть Эхнатона будет поколеблена, а Уасет еще не успеет собрать своих сторонников в единую силу, способную разгромить войска фараона. Если опередить этот миг - смертный приговор из уст фараона, опоздать - значит попасть в руки Уасета и получить одному все то, что было уготовано двоим, ему и Эхнатону. Просчет - это смерть.
Меренра вдруг с необыкновенной ясностью ощутил безумие задуманного и ничтожество кучки заговорщиков, стоящих за его спиной, перед многочисленностью войск, покорных фараону, перед бессонным бдением дворцовой стражи, перед скрытыми на каждом шагу роковыми случайностями, предусмотреть которые невозможно.
Меренра стремительно встал и шагнул вперед. Глаза его горели, а сухие, хищные черты лица отразили непреклонную решимость. Нет! Просчета не будет, как не было ни одного за все долгие годы, пока он шел к своей заветной цели. Он должен стать, он будет повелителем этой огромной страны!
Меренра почувствовал сильную усталость - следствие многих бессонных ночей.
Он стоял сейчас на краю плоской кровли храма на высоте более двадцати локтей над землей, опираясь на выступавшую массивным барьером верхнюю часть стены. Слева высились тяжелые, суживающиеся ввысь пилоны, скупых суровых очертаний.
Как всегда с некоторых пор в минуту расслабленности в сознании всплывало то, что таилось до сего момента на самом его дне, доставляя лишь смутное, еле ощутимое беспокойство.
Это "что-то" вносило разлад в стройность его мыслей и приводило на память далекую юность на берегах теплого Зеленого моря, где свет больших ярких звезд, казалось, нес с собой все ароматы ночи и моря.
Юность... Пора, когда ощущение счастья доступно, так легко, что кажется разлитым в воздухе...
За спиной едва слышно шевельнулся нубиец. Призрачный мир воспоминаний отодвинулся и растаял, уступая место беспощадной реальности, и Меренра вновь стал самим собой - бесстрастным замкнутым жрецом.
Небесное зарево уже золотило холодные камни храма. Главный жрец повернулся и направился туда, где был спуск в святилище храма.
Близилось время утреннего богослужения в честь Атона-Солнца.
Глава 2
Тутмос проснулся как всегда очень рано, но без обычного чувства бодрости в отдохнувшем теле.
- Когда пройдет пора беспечной юности, наступит зрелость, - не однажды говорил ему покойный отец. - Тогда можно лишь обдумывать постигнутое, учиться же надо в молодости.
"Может и для меня пришло время размышлений? - с грустной улыбкой подумал Тутмос. - Да и у кого мне сейчас учиться?"
Несмотря на сравнительную молодость, Тутмос был уже начальником царских скульпторов, а его творения даже такими прославленными ваятелями как Мен или Юти считались образцами совершенства. Но он не забывал слов своего отца, тоже талантливого скульптора, сказанных им незадолго до смерти:
- Помни, Тутмос, что совершенства можно лишь желать, искать его, но быть его не может. Как бы ни было неподражаемо созданное тобой, всегда найдется мастер, который превзойдет тебя.
Последняя работа Тутмоса - изображение царицы Нефрэт - была настолько хороша, что сам знаменитый Юти сказал после долгого и молчаливого созерцания:
- Со времен Иртисена ничего подобного у нас еще не создавалось. Ты наделен силой бога Хнума, который, говорят, вылепил из глины первых людей.
Но, несмотря на это, разве может он, Тутмос, сказать о себе словами того же Иртисена: "Я был художником, опытным в своем искусстве, превосходящим всех своими знаниями..." - Разве не видит он, что его изумительная скульптура столь же далека от живой Нефрэт, как мертвая пустыня от цветущей земли на берегах Хапи?
Нефрэт... О ее высокой красоте в сочетании с умом и добротой слагались легенды.
Недаром лучшему скульптору Кеме поручил фараон увековечить в камне черты лица своей необыкновенной жены.
Не в силах расстаться со своим творением, Тутмос держал пока скульптуру в своей мастерской. Но живая, неуловимая в своих выражениях красота Нефрэт владела с тех пор всеми мыслями скульптора.
Все еще погруженный в себя, Тутмос вышел в сад, за которым со дня смерти отца никто особенно не присматривал. Сейчас он выглядел так, словно кто-то, нарвав охапку всевозможных растений, небрежно бросил ее у дома.
Смоковницы-сикимор, оплетенные виноградными лозами, устало клонили ветви под тяжестью матовых кистей. Поодаль высились задумчивые финиковые пальмы с золотисто-зелеными гроздьями плодов.
Было еще рано, но уже деловито жужжали пчелы, где-то непрерывно и вразнобой блеяли встревоженные овцы, а через низкую глинобитную ограду заглядывал любопытный осел.
Из-за дома вышел старик-раб с кувшином холодной воды. Он полил Тутмосу, пока тот умывался, и ушел в дом приготовить утреннюю пищу.
Этого раба Тутмос помнил еще с детства, привык к его ворчанию, которое делало дом, опустевший со смертью старого хозяина, уютнее. Тутмос вероятно почувствовал бы себя несчастным, если бы старик однажды исчез.
Позавтракав, Тутмос с бьющимся сердцем вошел в мастерскую. Прекрасное лицо Нефрэт, освещенное утренним солнцем, встретило его улыбкой, и лишь в самых уголках ее губ таилась чуть заметная печаль. Внимательно присмотревшись, можно было увидеть ту же постоянно ускользающую грусть и в удлиненном разрезе ее больших глаз, в гордых полукружиях бровей, раскинутых точно крылья птицы в свободном полете.
Головку царицы увенчивала высокая синяя корона с царственным уреем и золотым отворотом.
Тутмос опустился на низкую скамейку и замер, опершись подбородком на сложенные на коленях мускулистые руки. Сейчас он совсем не походил на того веселого, немного рассеянного молодого человека, каким его знало большинство. В часы работы его лицо неузнаваемо менялось - острый прищур глаз, сжатые губы и застывшие черты делали молодого скульптора намного старше.
Ему снова вспомнились слова отца о совершенстве. Да, он был прав. Даже в пределах изображения одного лица оно бесконечно. Конечны лишь силы мастера, его талант. Тутмос знал, что он не исчерпал себя этим изображением, что он может вдохнуть в мертвый камень еще большую жизнь.
Но он сознавал и то, что шаг на следующую ступень совершенства неимоверно труден и, возможно, для этого требуется не только одно желание достичь этого.
Тутмос вздохнул и, протянув руку, сдернул полотно, скрывавшее его новую работу. Это был еще один скульптурный портрет царицы Нефрэт, высотой около пол-локтя.
Если первое изображение было из известняка, то для второго Тутмос избрал песчаник цвета золотистого загара. Он не мог не признать, что выбор материала на этот раз им сделан более удачно. Шероховатая, не до конца отполированная поверхность песчаника прекрасно передавала бархатистую кожу лица молодой женщины.
Стремясь достичь возможно большей живости изображения, Тутмос решил прибегнуть к приему, которым издавна с успехом пользовались скульпторы Кеме, - инкрустировать глаза скульптуры. Белки надо было сделать из голубовато-молочного кварца, роговицы - из прозрачного хрусталя, подкрашенного с обратной стороны таким образом, чтобы создать впечатление радужницы и зрачка.
Сейчас, пытаясь представить себе законченное изображение, Тутмос все сильнее склонялся к мысли, что, кроме более нежной обрисовки черт и выражения тихой задумчивости, ничего нового им не найдено.
Он повернул голову и окинул взглядом многочисленные гипсовые портреты, расставленные на полках. Это были отливки с масок, снятых с различных людей - молодых и старых, мужчин и женщин, красивых и уродливых. Острый взгляд скульптора подметил и выявил самые характерные черты каждого - созерцательное благодушие, алчность, затаенную злобу, печаль, невозмутимую сдержанность, детскую доверчивость, старческую умудренность. На каждом из этого разнообразия лиц и выражений Тутмос учился постигать внутреннюю сущность человека и возможность воплощения ее в камне.
Рассматривая и сопоставляя эти изображения, Тутмос видел объединяющую их естественную простоту и жизненность.
Он вспоминал подавляющее своей гранитной тяжестью изображение божественного воителя Сенусерта в Ипет-Исуте, застывшие в своем царственном величии статуи фараона Хафра и колоссальные фигуры фараона Аменхотепа, высотой сорок с лишним локтей, у Врат царей. Неужели освященные веками каноны, надменно запечатленные в изображениях царственных лиц, довлеют над ним, когда он работает над портретом Нефрэт?
Тутмос внимательно всматривался в скульптуры царицы, стремясь разгадать истоки той холодной величественности, что неуловимо сковывала жизнь прекрасного лица Нефрэт.
Во дворе, приближаясь, зазвучали неторопливые голоса, и вскоре в мастерскую вошли три человека. Двое были известными скульпторами - высокий худощавый Юти и благообразный старик Мен. Сопровождал их сын Мена Бек, девятнадцатилетний юноша с нежными, почти девичьими чертами тонкого лица.
Тутмос почтительно приветствовал знаменитых мастеров - старых друзей отца.
- Привет и тебе, почтенный Тутмос! - с уважением, как равному, отвечал Мен, зорко оглядывая смутившегося хозяина.
Резкий, беспощадный к себе и другим, Юти стремительно пересек комнату и громко сказал, внимательно рассматривая изображения Нефрэт:
- Наше искусство подобно восхождению на гору, и трудность его не только в подъеме, но и в том, что, достигнув вершины, нужно уметь остановиться, ибо следующий шаг уже ведет вниз. Взгляни, почтенный Мен, на первую и вторую работу нашего молодого друга.
Мен, сердито сопя, долго разглядывал обе скульптуры. Наконец, он сказал, неодобрительно покачав головой:
- Мне понятно стремление молодых идти своими путями, найти новые приемы изображений, хотя я, будь это в моей власти, ограничил бы все эти новшества одной лишь живописью. - Он помолчал, собираясь с мыслями, и продолжал: - Наше искусство, угодное богам, имеет свои древние и священные традиции. Разве не в сотворенные нашими руками двойники тела переселяется жизненная сила Ка после смерти человека? Разве не с помощью нашего искусства приобретается вечная жизнь в полях Иалу, которую не всегда могут дать парасхиты и хоахиты. И, наконец, не созданные ли руками скульпторов изображения древних фараонов, да живут они вечно, нерушимо возвышаются вот уже сотни лет над землей Кеме? Нет, мы не можем уподоблять наши творения тем игривым каменным безделушкам, что служат лишь для украшения и забавы. Мы трудимся для вечности. А кто, как не фараон, сын Ра, да живет он вечно, и его родственники, достойны ее? И вот в их изображениях более всего необходимо соблюдение вековых традиций. А что я вижу?
Мен покраснел от гнева, и голос его стал хриплым:
- Пиаи, этот мальчишка, осмелился изобразить в камне обнаженное тело принцессы Бакетатон! Не смей возражать своему отцу! - повысил голос старик, увидев, что Бек собрался что-то сказать в защиту своего друга Пиаи.
Юти, внимательно слушавший речь Мена, воспользовавшись паузой, сказал с легкой улыбкой:
- Каждое поколение мастеров приносит новизну в наше древнее искусство. Вспомни, почтенный Мен, сколь отлична базальтовая статуя великого воителя Тутмоса, победителя Кадеша и Митанни, от статуй фараона Яхмеса, изгнавшего гиксосов, которые, в свою очередь, также не похожи на более ранние изображения. А совершенно отсутствовавшие раньше обнаженные фигуры женщин? Ведь они появились не более двухсот лет назад. Я согласен с тобой, почтенный Мен, только в одном - мы действительно должны воздерживаться от чрезмерной правдивости, воплощая в камне образ фараона, да живет он вечно, или членов его семьи. Наш фараон в своей борьбе с уасетским жречеством не щадит даже древнего величия Большого Дома. Но он еще молод, горячность его оправдана. Тем более мы должны возвеличивать образ фараона, сына Ра, в глазах неджес. Тебе же, почтенный Тутмос, я скажу, что я восхищен твоими работами, но сумей же не переступать грани, отделяющей носителей божественной власти от неджес!
- Да-да, - поддержал его Мен, - мы все возлагаем на тебя большие надежды, Тутмос. Мне радостно, что сын моего старого друга столь преуспел в своем искусстве. Но я буду огорчен, если ты низведешь его до изображения будничной жизни простого люда.
Старые и мудрые мастера, представители старой школы скульпторов, защищали и превозносили то, против чего в душе Тутмоса давно зрел инстинктивный протест. Взором большого художника он видел пагубность культового характера искусства, находившегося под неусыпным наблюдением жрецов.
Реформа Эхнатона, ограничившего их непомерное могущество, открыла новые возможности для развития искусств.