Как только вслед за Гриффитом Кестер оказался внутри, его сразу же оглушили восхитительные ароматы еды – простой, но сытной и в большом количестве разложенной на столе. От аппетитного, призывного вида снеди рот Кестера тут же наполнился слюной, и он уж было двинулся к столу, но взгляд его привлекло маленькое, в оправе из слоновой кости зеркальце, лежащее при входе у окна. Осторожно взяв зеркальце в руки, Кестер поднес его к лицу. Последний раз Кестер видел свое отражение, когда жадно, но тщетно пытался напиться из ручья – тогда оно напоминало отвратительную, уродливую маску – распухшее, багровое, с заплывшими глазами-щелками чудовище. Однако сейчас на Кестера серьезными, немного усталыми глазами смотрел молодой, красивый мужчина, и на лице его за исключением двух небольших, полученных некогда в бою и давно затянувшихся, над бровью и подбородке шрамов, не было более никаких изъянов. Кестер дотронулся до губ и носа, как бы желая убедиться в том, что ему не мерещится этот прекрасный образ. Затем провел рукой по светлым, довольно длинным, прикрывающим шею волосам и даже подергал ровные, крепкие зубы, ранее почти все выбитые садистом-конюхом. Некоторое волнение охватило Кестера, когда на мгновение ему показалось, что пред ним снова возник силуэт странной Темной Личности, ведь он решил уже, что лесное происшествие было всего-навсего сном. Кестер отложил зеркало и внимательно оглядел себя всего. Вместо истощенного, израненного скелета, коим помнил себя Кестер, грязные обноски скрывали теперь, правда, довольно худое, но сильное и здоровое тело. И это было его тело. Его высокая, стройная фигура. Кестеру захотелось сорвать с себя старые лохмотья, и он уж было, начав с рукава, попытался сделать это, но тут Гриффит окликнул его с легким нетерпением:
– Ну, что ты там застрял? Не можешь налюбоваться собою? Правда, Кестер? – засмеялся он, наполняя кубок вином.
Немного смутившись, Кестер подошел к столу, опустился на грубую деревянную скамью и, придвинув к себе блюдо, на котором дымилась, истекая соком, баранья плоть, набросился на жаркое. Жадно разрывая мясо руками, Кестер быстро отправлял в рот огромные куски и, не пережевывая, глотал их, тут же запивая вином. И жир тек по его подбородку, а вино капало на шею и грудь. Кестер давно забыл про этикет, с тех самых пор, как вынужден был жить со скотом и питаться, как животное – это совершенно не заботило его сейчас, стремящегося немедля насытиться, даже когда он смотрел на Гриффита, который ел, не торопясь, двумя ножами, промакивая губы платком, и время от времени подшучивал над звериными повадками Кестера.
– Чей это лес? – спросил Кестер с набитым ртом, – Тот, что мы проезжали сегодня.
– Твоего соседа. Да только этот лес и немного земли вокруг – все, что у него осталось. Его старший сын воевал на стороне наших врагов и был убит. В последнем сражении твой доблестный отец раскроил ему череп. Еще двое его отпрысков – повешены. И сейчас барон – беспомощный старик – все еще оплакивает своих сыновей. За ним ухаживает невестка, он зовет ее дочерью, наследницей, и вместе они влачат довольно жалкое существование и не могут защитить даже эти небольшие владения. Думаю, постепенно их разорят окончательно. Все, кому не лень, пытаются оттяпать кусочек, – засмеялся Гриффит и подмигнул Кестеру.
– Да, хороший лес, – задумчиво произнес Кестер.
Он чувствовал, как тепло и хмель разливаются по венам, и, подперев голову руками, сквозь отяжелевшие, полуприкрытые веки наблюдал за тем, как, освещая и согревая так рано наступивший поздней осени вечер, весело скачет пламя свечей, которые одну за другой зажигал Гриффит. Кестеру не хватило бы сил, чтобы встать и дойти до постели, настолько он был сытым и пьяным, и если бы не Гриффит, он, наверное, заснул бы лицом в тарелке или, свалившись со скамьи, прямо на полу. Но тот помог Кестеру добраться до приготовленного для него бесшумной и незаметной Калистой ложа и по-отечески заботливо накрыл пушистыми, толстыми шкурами. В тот же миг Кестер заснул.
Однако удовольствие его длилось недолго – уже посреди ночи Кестер проснулся в холодном поту. Все тот же страшный сон, все те же видения, в которых огромные ломовые кони рвали его на части и смуглый, мрачный человек пронзал его тело железными прутьями. Кестер дрожал и, кутаясь в шкуры, пытался укрыться от страха и холода, которые вновь сковали все его существо. Он пытался звать Гриффита хриплым тихим голосом, почти шепотом – громче у него не получалось, но никто не отзывался. И комната плыла пред ним в зловещем сером сумраке, и там и тут раздавались шорохи и скрипы, и, казалось, все населявшие дом предметы и кухонная утварь ожили вдруг и грозно надвигались на Кестера, а за окнами громко и протяжно выла старая дворовая собака… Только под утро Кестеру удалось, наконец, задремать, и когда закричали петухи, он встал с постели – взъерошенный и злой.
Кестер поднял небрежно лежащий на скамье дорогой гаун Гриффита, накинул на плечи и вышел на двор. Густой туман застилал все вокруг. Тихо блеяли овцы, а где-то вдалеке слышался стук копыт – это возвращался Гриффит, и скоро несущая его лошадь выплыла из тумана, гарцуя и фыркая.
– Где ты был? – недовольно спросил Кестер, хватая лошадь под уздцы.
– Знаешь, живет тут неподалеку одна милая маленькая крестьянская девочка, – довольно ухмыляясь, отвечал Гриффит.
Кестер брезгливо поморщился – кто-кто, а крестьянки, пускай даже девочки, совершенно не казались ему милыми. Он считал их грязными, грубыми созданиями. Он хорошо помнил таких, как они, в свое время не упускавших возможности плюнуть в него поганою шелухой. И потом, как-то уж совсем не вязался образ простолюдинки с утонченным, воспитанным новым другом Кестера.
– Я шучу, Кестер, – улыбался Гриффит, слезая с лошади – одна монахиня… и прехорошенькая. Мы почти уже договорились. Жду не дождусь, когда, наконец, сорву с нее этот уродливый серый наряд, – простонал он в предвкушении. – Ты, кажется, просил одежду? Вижу, моя тебе в пору, так что, думаю, и это подойдет, – и Гриффит протянул Кестеру плотно набитый мешок.
Вернувшись в дом и ополоснувшись водою из стоявшего на столе большого медного таза, Кестер не спеша переоделся. Серый шерстяной дублет, подбитый рысьим мехом гаун сидели так, будто специально были пошиты на него, как и высокие кожаные сапоги и невероятно приятный на ощупь, инкрустированный драгоценными камнями металлический пояс, который Кестер застегнул, приспустив на бедрах. Одежда совершенно и необратимо завершила его преображение, и, вновь оглядев себя в зеркало, Кестер довольно улыбнулся, полностью готовый теперь ко встрече с отцом.
Кестер
Прибыв в замок Харшли, Кестер был поражен тем, с каким почтением – преклоненьем даже – их с Гриффитом встретили. Вначале он подумал, что все это теплое внимание относится только к его новому другу, но, почувствовав устремленные на себя восхищенные и в то же время исполненные раболепства со всех сторон взгляды, ответствовал взглядом покровительственным и надменным.
В то время, как Гриффит "подготавливал старика", дабы от неожиданной встречи у того не случилось разрыва сердца, Кестер отправился бродить по замку. И будто бы вновь знакомился с отчим домом. Но чем больше узнавал его, тем меньше понимал, за что любил когда-то. Начал Кестер с комнаты матери, где та в дни оны страшно и долго умирала, выдавливая из чрева его младшую сестру. Старый барон, обвиняя жену в измене и, не поверив ни в одну из данных в отчаянной надежде клятв, которые супруга повторила бессчетное количество раз, стараясь хотя бы и на смертном одре оправдаться перед любимым мужем, отправил ребенка с глаз долой в монастырь, не удосужившись даже назвать младенца.
Затем по крутой лестнице Кестер поднялся в башню, в которую, несмотря на снедающее его любопытство, в детстве никогда не забирался из-за боязни обитавших там бескровных, безмолвных – по старинному семейному преданию – отчаянных и свирепых предков Харшли, защищавших замок много столетий подряд.
Не обнаружив в башне ничего кроме толстого слоя пыли, весьма затейливых узорных паутин да выпорхнувшей откуда-то из угла разбуженной летучей мыши, Кестер покинул обитель духов и спустился в подвал, из которого, однако, тут же поспешил удалиться, ведь помещение это своею мрачной, холодной, сырой атмосферой угнетало невероятно и неудержимо напоминало узилище.
Завершил свое недолгое путешествие Кестер там, откуда начал – в огромной парадной зале, крикливо, богато украшенной: уставленной, увешанной, устланной многочисленными охотничьими трофеями, искусно расшитыми разноцветными гобеленами – сюжеты, изображенные на них, Кестер помнил с детства и не раз в бессонные ночи горести и боли воображал себе в мельчайших подробностях, а после – старательно пальцем переводил на стену темницы.
Кестер подошел к камину, вытянул руки и держал так близко к огню, что пламя почти касалось ладоней. И это пламя согревало молодого барона гораздо сильнее, нежели воспоминания, связанные с отчим домом.
* * *
Внезапно услышав чудесную песню, доносившуюся откуда-то из необойденных им покоев, Кестер покинул залу. Он двинулся не спеша по длинной, утыканной факелами анфиладе. И в свете мечущихся резко и рвано огней черты красивого, худого, казавшегося мертвенно-бледным лица его заострялись еще сильнее, взгляд делался злобным, звериным.
Обладательницей волшебного голоса оказалась юная рыжеволосая девушка, на вид – почти девочка, которая в одной из комнат замка сидела перед окном и, разложив на коленях широкое белое полотно, украшала его узором.
– Славно же ты поешь, – улыбнулся Кестер, приближаясь к девушке.
И та поднялась и шагнула ему навстречу.
– Как тебя зовут, милое создание?
– Карен, – поклонилась она, смущенно потупив взор.
– Карен, – задумчиво, повторил Кестер, – это имя ни о чем не говорило ему. Приподняв лицо девушки за подбородок, Кестер заглянул в широко распахнутые, немного удивленные, немного испуганные глаза, провел рукою по мягким вьющимся волосам, по горящей румянцем щеке, а затем, прижав ладони к туго затянутой в корсет груди, из которой, он чувствовал, вот-вот должно было выскочить сердце, Кестер решил исполнить то самое, так и не озвученное Гриффиту, третье свое желание, – он привлек девушку к себе и крепко обнял ее хрупкое, трепетное тело.
И Карен совсем не сопротивлялась Кестеру. И все то время, в течение которого он грубо совокуплялся с нею на холодном каменном полу, она лишь изредка издавала тихие стоны, безотрывно, завороженно глядя на Кестера, время от времени даже пытаясь обнять его.
Утолив свой голод жадно и быстро, как тогда – в домике Калисты, поглощая жареное баранье мясо, – Кестер поднялся, отерся куском расшитой белой ткани и, презрительно ухмыляясь, швырнул ее девушке, которая бережно прижала полотно к груди. После чего не торопясь поправил на себе одежду и вышел из комнаты. Карен же еще долго сидела на полу, разглядывая свою незавершенную работу, на которой яркий, цветной, толстых нитей узор причудливо перемежался теперь с рисунком кровавым.
* * *
Как и замок, встреча с отцом не произвела на Кестера должного впечатления – старый барон же разрыдался при виде сына, а поскольку из-за тяжелых ранений не мог подняться с постели, только вытянул вперед руки, призывая Кестера в объятия. Кестер повиновался и, глядя в затуманенные слезами глаза отца, склонился над ним. Ох, как же тяготили Кестера и этот печальный взгляд, и эти отчаянные объятия! И он уже хотел поскорее вырваться, освободиться из этого нового – отеческого – капкана любви, и в поисках такой возможности призывно-вопросительно поглядывал на стоявшего рядом Гриффита, который будто бы специально, будто бы назло не замечал – все время глядел куда-то в другую сторону.
Посему избежать общества старого барона Кестеру не удалось. Более того, отец приказал всем обитателям замка явиться в покои, ибо желал немедля озвучить свою волю, заключавшуюся в том, что Кестер – родной его сын и единственный наследник – становится полноправным хозяином всего состояния Харшли.
– Гриффит, мальчик мой, ты знаешь, где бумаги, которые мы с тобой составили, передай их Кестеру, помоги разобраться с делами, – запинаясь на каждом слове, с тяжелой, громкой отдышкой произнес барон. – А теперь оставьте нас с сыном наедине, – он сделал знак ослабевшей рукой, и все присутствующие медленно, с тихим шепотом удалились. Гриффит вышел последним и плотно прикрыл за собой дверь.
– Ты, наверное, хочешь знать… – обратился барон к Кестеру и закашлялся, – наверное, хочешь знать, почему я бросил тебя, – и снова слезы выступили у него на глазах.
Но Кестер не хотел. Он много думал об этом на протяжении трех бесконечно тянувшихся лет – той поистине вечности в наполненном невыносимыми страданиями и безысходностью омуте, в котором постепенно все мысли его были вытеснены одной единственной мечтой о быстрой смерти. И что бы сейчас ни рассказал старый барон, это не имело для Кестера никакого значения. Уже никакого. Однако он вынужден был сидеть и слушать исповедь отца, который искренним признанием стремился облегчить боль свою – муки совести, тяготившие его гораздо сильнее недугов физических. Задыхаясь, барон продолжал:
– Однажды, возвращаясь с охоты, я решил передохнуть в старой хижине в лесу. Я приказал этой ведьме, Калисте, накормить меня и моих слуг. Накрывая на стол, она заметила, что мои раны снова начали кровоточить: бешеный вепрь набросился на меня в тот день, и пока я дважды не всадил в него кинжал, дырявил мне насквозь руку.
Калиста попросила разрешения сменить наскоро сделанную повязку. С неохотою, но я все-таки позволил, – барон тяжело вздохнул. – И вот, когда она почти уже закончила, то вдруг приблизила мою ладонь к своему лицу и долго, долго всматривалась в нее, и лоб ее хмурился и глаза стали темным, страшными… Я спросил, что это она так пристально разглядывает. "Твою судьбу, барон, твою смерть", – ответила старая ведьма таким холодным, потусторонним голосом, что даже озноб пробежал по моей спине. "И что же ты видишь про мою смерть?", – спросил я вновь. Но она отвернулась, не желая отвечать. Тогда я схватил ведьму и тряхнул как следует – да так, что голова ее чуть не отлетела от туловища, и повторил: "Отвечай же, или я сожгу тебя!". И тогда – будь она проклята! – ведьма произнесла: "Тебя убьет твой старший сын".
Как гром среди ясного неба прозвучали эти слова. И я не мог опомниться, все повторял их про себя, возвращаясь домой. И потом день за днем порожденная страшным пророчеством тревога моя росла все сильнее. Я слышал – сражаясь рядом с нашим доблестным герцогом, отважно защищая герб и корону истинного правителя нашей страны, ты проявил себя настоящим героем. Как же я тогда гордился тобой и как старался побороть страх. Но – страх победил меня. Сковал мою душу, сломил мою веру, уничтожил любовь к сыну. Я начал думать, как избавиться от тебя. Погубить тебя, Кестер. Что только не приходило мне в голову. Я даже хотел подослать убийц, которые ночью перерезали б тебе горло, но все никак не мог решиться. Да и не так-то просто было это сделать, ведь младшие братья были с тобою и днем и ночью: верные, готовые отразить любой удар стражи; храбрые, чуткие, как лесные хищники. И вот, когда я уже совсем сломал голову, выбирая способ убийства, мне пришло известие – вы попали в засаду и потерпели поражение: двое моих сыновей погибли, а тебя взяли в плен. Я ликовал тогда! Да, да, несмотря на то, что потерял всех своих детей. Я чувствовал, что избавлен от беды, что накликала старая ведьма. И я предал тебя, отказался от тебя, бросил на верную гибель, – захлебываясь слезами, барон пытался покрепче сжать руку сына своими трясущимися руками. – Спустя какое-то время я тоже отправился на войну и за годы сражений позабыл об этой жертве, о страшном своем грехе. Я позабыл о тебе, Кестер. Но вернувшись из славных походов старым, разбитым… Ты видишь, какой я теперь… Ты видишь, Кестер, я уже одной ногой в могиле. И теперь все то, что мучило меня когда-то, одолевает душу с новой силой: и страх, и боль, и вместе с ними совесть, которая терзает страшнее всего. Как мог я думать о тебе такое, Кестер? Как мог предать тебя, сын мой? – причитал барон и продолжал. – Но я вижу… вижу, что господь все еще благоволит мне несчастному – и ты теперь передо мной, цел и невредим, слушаешь мою исповедь и прощаешь меня… Ты ведь прощаешь меня, Кестер? – барон попытался подняться, но со стоном повалился обратно на подушки.
Кестер слушал историю отца, и ничто в этой прерывающейся время от времени всхлипываниями и стонами речи не тронуло его. Он слушал ее так, как если бы перед ним исповедовался совершенно чужой человек. Кестер думал, что за жестокое предательство должен был бы возненавидеть отца, однако даже отдаленного подобия этого чувства не возникло в его сердце, как не возникло ни жалости, ни любви. Кестер смотрел на барона холодно и отстраненно, ибо не ощущал никакой связи между собой и этим старым, измученным человеком, внешний вид которого отталкивал Кестера, напоминая о собственных ранах и страданиях, о тех унижениях, что пришлось ему вынести – о том, о чем он отчаянно пытался забыть. Посему, в этот момент, вместо того, чтобы слушать стенания отца, Кестер предпочел бы оказаться с Гриффитом и, возможно, поохотиться в том дивном чужом лесу или подраться с кем-нибудь жестко, в кровь, а потом за большим, ломящимся от яств столом, пьяным и радостным, слушать песни юной рыжеволосой девы.
– Ох, если б только я мог избавиться от боли! Ох, если б только все это побыстрее закончилось! – снова громко застонал барон. Тогда Кестер поднялся, медленно вытащил из-под головы отца подушку, положил ее ему на лицо и удерживал до тех пор, пока тот не перестал дергаться. И все так же ровно билось сердце в его груди, а взгляд оставался ледяным и спокойным.
Вернув подушку на прежнее место, Кестер опустил отцу веки, навсегда скрывая застывший в глазах покойника ужас. Он вышел в зал и объявил людям, что старый барон – его отец – умер, и что теперь он – их новый хозяин. И все поклонились ему. Кестер сделал знак рукой, приказывая слугам разойтись, и те неспешно, чуть слышно перешептываясь, покинули зал – вернулись к обычным своим занятиям.