Четыре человека повернули головы, и Фрэнсис почувствовала на себе четыре гневных взгляда: надменный и гордый - Энн, презрительно говоривший Фрэнсис, что она всего лишь безродная выскочка; злой - Элджернона, похожего на огрызающуюся собаку; ледяной - Горации, чьи глаза блестели, как изумруды на снегу; наглый и дерзкий - Иды Энн, явственно прошептавшей: "Стерва".
- Никого? В таком случае, двести десять фунтов - раз…
Фрэнсис увидела, что мистер Хикс пытается поднять руку, но вдовствующая графиня удержала его и покачала головой.
-…продан графине Уолдгрейв. Следующий пункт…
Семейство Хиксов не собиралось оставаться в зале больше ни на минуту. Энн поднялась со своего золоченого стула и стала пробираться к двери, даже не помедлив у того места, где ее первый муж замертво упал когда-то к ее ногам. В дверях она столкнулась с Джорджем и Фрэнсис.
Энн вздернула подбородок и хотела было пройти мимо, но мистер Хикс прошептал:
- Энн, я думаю, следует попрощаться.
Впервые за все время Джордж почувствовал уважение к своему отчиму, которого до сих пор считал круглым идиотом, не умеющим связать двух слов. Он слегка поклонился Элджернону:
- Прощайте, сэр.
- Прощайте, милорд, - Элджи всегда был ужасно церемонен с Джорджем.
- Прощайте, мама.
Энн опустила подбородок и пристально взглянула на сына - ее глаза до сих пор сохранили редкостный синий оттенок.
- Прощай, Джордж. Прощай, Фрэнсис. Надеюсь, вы найдете в Европе свое счастье, - сказала она.
Она держалась очень надменно и высокомерно. Джордж поймал себя на мысли, что ему не хотелось бы расставаться со своей матерью врагами, что все могло бы быть по-другому. Он искренне огорчился, что ему до такой степени нравилось пьянствовать, играть и распутничать. Но больше всего он жалел о том, что влюбился во вдову своего брата настолько отчаянно, что навсегда опорочил свое имя в Англии незаконным браком.
- Надеюсь, вы тоже будете счастливы, - произнес он.
Горация, выглядевшая удивительно красиво в простом муслиновом платье, сделала шаг вперед.
- Вы дадите нам знать о себе? - спросила она.
- Да, мы напишем, - ответила Фрэнсис, потом добавила очень мягко: - Я купила этот веер для вашей матери. Вы вручите ей его на день рождения?
Горация и Фрэнсис взглянули друг другу в глаза и подумали о том, как каждая из них красива и умна, как в действительности они похожи друг на друга, что у одной из них было уже двое мужей, а у другой - ни одного.
Горация коснулась холодными губами щеки Фрэнсис.
- Спасибо, - прошептала она.
- Ну что ж, а я, - произнесла Ида, - я буду очень рада, когда вы вернетесь.
- Как ты смеешь! - в гневе воскликнула ее мать, потому что именно эти слова она сама бы с радостью произнесла, если бы ей позволила ее гордость. - Не забывай, что в твоем положении так говорить не следует. Жаль, что тебя в детстве мало пороли.
- Так сделай это сейчас.
- Пойдем, Фрэнсис, - сказал Джордж. - Здесь не место для нас.
Фрэнсис печально улыбнулась.
- Нет, - сказала она. - Я так не думаю.
И с этими словами она повернулась и не оглядываясь пошла к карете. Когда Джордж вскочил на подножку следом за ней и возница щелкнул кнутом, из галереи донесся голос аукционера:
- Продано!
- О, Господи, - вздохнула Энн, - старые дни уже никогда не вернутся. Бедный Строберри Хилл, бедный Саттон. Неужели им действительно суждено разориться?
- Сомневаюсь, - весело произнес мистер Хикс. - Обычно случается что-нибудь хорошее, и дела идут на поправку.
Несмотря на то, что было всего шесть часов утра и улицы Вены только что осветились первыми розоватыми лучами летнего солнца, все горожане, казалось, были уже на ногах. Тарахтели кареты, суетились дворники, куда-то спешили всадники, старомодные экипажи теснились у городских ворот. Повсюду стояли цветочницы, предлагая всадникам и пешеходам букеты свежих цветов, по улицам носились мальчики-газетчики, распродавая свой товар с веселыми криками.
Причиной же всей этой суматохи и возбужденной толкотни был императорский дворец, Шенбрунн, стоявший, как и Версаль, за городом, повернувшись спиной к холмам, а лицом - к огромному парку, в центре которого струи великолепного фонтана рассыпались на миллионы сверкающих под солнцем радуг.
В этот день был один из самых больших праздников - день рождения императора. Торжества начались уже с утра - салютом из двадцати одной пушки, пробудившим тех горожан, которые еще не успели встать с постели.
Вес солдаты, в том числе и драгуны 3-го полка легкой кавалерии, направлялись ко дворцу. Военные собрались на широком дворе перед императорской резиденцией, сверкая начищенными бляхами и радостными белозубыми улыбками. От такого зрелища могло бы растаять и самое черствое сердце: императорские войска в полном параде стояли под окнами государя, освещенные яркими лучами утреннего солнца.
В их числе находились лучшие английские наемники, отобранные за исключительную верность Империи, - католики, которые предпочли службу в иностранном войске тем разочарованиям, которые принесла бы им британская армия. И среди них восседал на своем жеребце прекрасный, томный, пресыщенный жизнью, но все же отчасти тронутый торжественностью церемонии капитан Джон Джозеф Уэбб Уэстон, которому предстояло сегодня быть посвященным в рыцари Мальтийского Ордена за те труды, что он приложил для сохранения мира в этой неспокойной стране.
Он пребывал в странном расположении духа: отчасти он испытывал настоящий восторг, а отчасти был совершенно несчастен, поскольку знал, что в галерее Тронного Зала никто не станет смотреть на него с восхищением в ту минуту, когда он коснется древнего меча и будет посвящен в рыцари. Он был за миллион миль от родного дома и одинок, как цыган.
И, как всегда при воспоминании об Англии, он подумал о Маргарет, но внезапно его мысли почему-то приняли другое направление. Странно, но с тех пор как он в последний раз побывал дома, ему стало даже трудно вспомнить, как она выглядит. И все чаще его стало посещать подозрение, что в действительности он был одержим не столько самой Маргарет, сколько мыслями о ней.
Произошла и еще одна странность: все чаще в его мысли вкрадывалось воспоминание о леди Горации. Джон Джозеф поймал себя на том, что все время рисует в своем воображении картину, на которой Горация падает перед ним на одно колено и предлагает ему себя в жены. Само собой, он отнесся к этому как к шутке. В той ситуации больше ничего не оставалось. И все же…
Даже сейчас, среди всего великолепия военного парада, он снова подумал о ней: вспомнил, как сверкали ее огненные волосы, вспомнил ее привычку морщить нос, когда она о чем-то задумывалась, вспомнил ее глаза, искрящиеся, как самоцветы, как ручей под солнцем, как…
- Капитан Уэбб Уэстон?
Джон Джозеф очнулся и увидел, что перед ним стоит его сержант.
- Да, Лутц?
- Пора спешиваться, сэр. Процессия уже начала формироваться. Я придержу вашу лошадь, сэр.
- Отлично.
Джон Джозеф соскользнул с седла и увидел, что его товарищи уже маршируют в хвосте огромной очереди, насчитывавшей по меньшей мере восемьсот человек, протянувшейся от дверей Шенбрунна через весь двор и терявшейся где-то в отдалении. Во главе ее стояли принцы, в хвосте - иностранные наемники; всем им предстояло полюбоваться на то, как сумасшедший император отмечает свой юбилей, и выполнить свои обязанности наилучшим образом.
"Если бы она была здесь…" - подумал Джон Джозеф, но образ Маргарет под розовым зонтиком растаял почти мгновенно. Как он ни старался, но в голову ему не лезло ничего другого, кроме образа Горри в зеленом платье, улыбавшейся, как русалка.
Прошло два часа, прежде чем гигантские двери сомкнулись за последним из очереди, сотни ног промаршировали по коридору длиной в четверть мили, и Джон Джозеф оказался в Тронном Зале. Повсюду стояли цветы и пальмы в кадках; цветы отражались в тысячах зеркал, оплетали арки и колонны, свешивались гирляндами с балконов. Джон Джозеф, неоднократно посещавший этот дворец по долгу службы, никогда прежде не видел здесь такого великолепия и мог лишь гадать, что за каприз посетил сегодня голову монарха.
Капитан знал наверняка, что император страдает эпилепсией; но что он настоящий идиот, - в этом он сомневался. В лучшем случае императора Фердинанда можно было назвать простачком, в самом худшем - буйнопомешанным. Сперва его дееспособность в качестве наследника трона была под вопросом, а теперь принц Меттерних, в свое время поддержавший императора, фактически взял в свои руки управление Австро-Венгрией через так называемый совет регентов.
Бедный, глупый Фердинанд! Он даже свое имя мог написать с большим трудом, а ему приходилось стоять во главе огромной империи, с которой могла соперничать одна только Британия. В то время как его министры решали судьбы миллионов подданных, он играл и развлекался в садах дворца. Но еще большую жалость, чем к императору, Джон Джозеф испытывал к его жене, принцессе Анне Каролине Савойской.
В качестве супруга император оказался совершенно недееспособен. До сих пор все продолжали пересказывать ужасные истории о его первой брачной ночи, напоминавшие капитану легенду о проклятии замка Саттон - печальную историю неудовлетворенной любви между королем Эдвардом Исповедником и его невестой Эдит.
"Какая ужасная судьба", - подумал Джон Джозеф, и тут к нему пришла незваная мысль о том, что ему уже давно пора жениться и произвести на свет сына, и вторая мысль - что таким образом он сможет породить очередного наследника ужасного проклятия. Джон Джозеф принялся гадать, уж не сказалось ли проклятие замка на нем именно таким образом - превратив его в добровольного изгнанника.
Но мрачные раздумья капитана в этот момент были прерваны ревом фанфар. Все вскочили на ноги: ожидавшие посвящения в рыцари поднялись с золоченых скамеечек в Тронном Зале, зрители на балконах тоже встали. Затем раздалась барабанная дробь, и Джон Джозеф, подняв глаза, обнаружил, что во дворец на церемонию приглашен сам маэстро Штраус: над галереей с музыкантами виднелись его черные волосы и огненные глаза, благодаря которым великого музыканта прозвали "Мавром". Повинуясь властному жесту маэстро, оркестр грянул национальный гимн, и под звуки его начался торжественный выход императора.
Причина, по которой понадобились пальмы, стала совершенно очевидна: император был облачен в парадный мундир (который его, без сомнения, долго заставляли надеть), но в руках он нее африканский пробковый шлем. Как только утихла музыка, Фердинанд торжественно водрузил его себе на голову. Джон Джозеф почувствовал, что ему очень трудно сдержать истерический хохот, и что если на него хоть кто-нибудь посмотрит, он тут же лопнет от смеха. Он уставился на носки сапог, на лакированной поверхности которых отражались его усы и глаза. В третий раз за это утро он вспомнил о Горации и возблагодарил Бога за то, что ее здесь не было, потому что при виде ее проказливой улыбки он бы уж точно не сдержался.
- Мои подданные, - произнес император, - мои принцы, мои герцоги, мои солдатики, садитесь, если желаете.
Он улыбнулся беззлобной радушной улыбкой. Несмотря на свою тупость, император был совершенно безвреден, за что заработал прозвище "Добрый".
Он продолжал:
- Пусть мой день рождения… пусть все мои дни рождения начнутся!
При этих словах маэстро Штраус взмахнул рукой, и оркестр заиграл вальс.
Церемония продолжалась четыре часа, и император время от времени прохаживался по помосту, где были установлены троны. Иногда он исчезал минут на десять и возвращался с набитым бисквитами ртом. Порой он выходил совсем ненадолго, видимо, для того, чтобы облегчиться, и по возвращении выглядел значительно бодрее. Несчастные солдаты были лишены такой возможности и мужественно терпели, ожидая, пока их вызовут для получения награды.
- Боже мой, - сказал Уингфилд, один из товарищей Джона Джозефа, английский офицер, уже получивший орден. - Я думал, что лопну. Как тебе удается терпеть, Уэбб Уэстон?
- Я решал в уме математические задачи, чтобы отвлечься. Вот так пытка!
- Впрочем, я думаю, она того стоит. Твоя семья приехала посмотреть на церемонию?
- Нет, они все в Англии. А твоя?
- Моя жена живет здесь. Мы в казарме для женатых. Чертовски удобно. Думаю, рано или поздно ты сможешь оценить.
- Да, - медленно ответил Джон Джозеф. - Надеюсь.
И тут его, наконец, вызвали:
- Капитан Джон Джозеф Уэбб Уэстон! Третий полк легкой кавалерии!
Джон Джозеф выпрямился, развернул плечи и двинулся четким шагом - англичанин до мозга костей, очень гордый этим обстоятельством, - к подножию трона сумасшедшего императора.
- Ну, мой мальчик, - сказал Фердинанд, не обращая внимания на адъютанта, что-то шепчущего ему на ухо, - и зачем же ты сюда пришел?
- Я пришел получить посвящение в рыцари Мальтийского Ордена, Ваше Величество.
- Так ли? Ну, хорошо, хорошо. И что же ты сделал, чтобы это заслужить?
- Я служил Вашему Величеству в Кракове, сир, а до того в Пеште.
- Пешт? Это на Дунае, рядом с Будой?
- Да, сир.
Император пришел в полный восторг, словно ему поставили высший балл на экзамене по географии.
- Вот видишь, я знаю больше, чем они думают! - воскликнул он.
- Да, сир.
- Ты мне напомнил моих оловянных солдатиков. Ты же знаешь, как я люблю моих английских солдат. Ты придешь поиграть со мной в войну?
Джон Джозеф заглянул в добрые голубые глаза этого дурачка. Он вспомнил свои собственные отряды игрушечных солдатиков, с которыми он играл в старом замке Саттон. Он подумал о Джекдо и о своей сестренке Мэри, с которой вел бесконечные битвы и побеждал Бонапарта.
- С удовольствием, Ваше Величество.
- Правда? Ты говоришь правду? - лицо императора печально вытянулось. - Но я думаю, что они тебя не пустят. Ты ведь не будешь обращать на них внимания?
- Я их не послушаюсь, - ответил капитан. - Если вы позволите, я приду, сир.
- Тогда сегодня вечером. После праздничного бала. Договорились?
- Договорились, - ответил Джон Джозеф и, повинуясь внезапному душевному порыву, поцеловал теплую сморщенную ручку императора.
- За это я посвящу тебя в рыцари.
И с этими словами безумный император Австрии и Венгрии взмахнул мечом, глубоко вздохнул, коснулся острием плеч Джона Джозефа и произнес:
- Поднимись, рыцарь Мальты, мой английский солдатик.
Фердинанд очаровательно улыбнулся и подмигнул Джону Джозефу.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Время летело. Прошло пять лет быстрых, стремительных лет - с их неизменными Рождеством, Пасхой, Новым годом, с нескончаемой вереницей однообразных дней. Этот промежуток времени был частью таинственной истории, но прожит он был каждым по-своему. Для одних жизнь стремительно мчалась вперед, другие ощущали лишь ее ежедневную, бесконечно длящуюся однообразность.
Что касается двух поместий, связавших между собой семьи Уэбб Уэстонов, Уолдгрейвов и Уордлоу, - то здесь перемены наступали постепенно. Саттон, такой прекрасный и величавый в те времена, когда Ричард Уэстон расстелил огромный ковер у ног Генриха VIII, - постепенно, с каждым выпадающим кирпичом, приходил в упадок. В это же время Строберри Хилл - маленькое сокровище Горация Уолпола - стремительно становился все более заброшенным и опустошенным. "Более нестоящего места не существует" - таково было мнение писателя, путешествовавшего по Темзе в 1845 году.
А что же наши герои? Те, чьи жизни оказались соединенными судьбой? Как они прожили эти пять лет? Приблизились ли они к тем местам, которые им предстоит занять перед Эндшпилем?
У Уэбб Уэстонов мало что изменилось. Джон Джозеф верой и правдой служил в армии избранной им страны, не ставя перед собой слишком высоких целей, выполняя приказы, превратив свой мозг в машину и не спрашивая свою душу, какое право он имеет отбирать жизнь у других людей. Что же касается девочек - Мэри, Матильды, Кэролайн, - только дети, дети, дети… И все же Мэри была слишком властной, Матильда - слишком чувствительной, а Кэролайн - умной, чтобы превратиться в простые машины для воспроизведения себе подобных.
А что происходило в семействе Уордлоу? Хелен и генерал, почувствовав надвигающуюся старость, начали сближаться друг с другом по-настоящему. Хелен, которая всегда пользовалась успехом у поклонников, самостоятельная и прекрасная, наконец смогла разглядеть как следует своего мужа, который прежде казался ей скучным и чересчур обыкновенным; она поняла, что этот добрый, заботливый человек готов отдать за нее жизнь. Ее сердце наконец растаяло. Теперь она любила генерала всей душой. И он наконец был вознагражден за долгие годы служения своей возлюбленной и ощутил, что она полностью отвечает на его чувства. Дети разъехались кто куда, генерал с супругой остались одни и долгими вечерами любовались закатными морскими пейзажами из окна дома номер 5 по Пелхам Крескент.
А Роб, Джекдо, Виолетта? Старший сын Уордлоу продвинулся еще выше по ступенькам иерархии британской армии, обзавелся семьей и познал радости мирной, спокойной жизни. Что касается Джекдо, чудо просветления успокоило мятежные бури в его сердце. Он терпеливо ждал долгих пять лет, хотя так и не встретил на своем пути ничего подобного той изысканной красоте, тому умопомрачительному счастью, которое могла принести ему лишь Горация Уолдгрейв. А малышка Виолетта стала матерью, все ее счастье заключалось теперь в крошечных розовых тельцах детей, ночниках в детской, ожидании мужа.
И, наконец, что же сталось с Уолдгрейвами, графами из Строберри Хилл, которые предпочли пренебречь общественным мнением и прожить жизнь так полно, как это только было возможно? Куда привели их пути судьбы?
Вдовствующая графиня Энн и мистер Хикс наслаждались супружеским счастьем. Элджернон, которому не надо было от жизни ничего, кроме хорошей прогулки и ласкового внимания близких, чувствовал себя прекрасно в обществе хрупкой маленькой леди Энн, которой довелось пережить рождение внебрачного сына, скоропалительную свадьбу, привередливого мужа, смерть двух новорожденных детей, смерть двух взрослых сыновей, - ибо Джордж тоже недавно умер, снова оставив Фрэнсис вдовой, - и разорение дома, который она некогда любила всем сердцем.
А как же ее очаровательные дочери? Аннетта с удовольствием дарила детей Арчибальду Мани, с удовольствием принимала свое положение жены полковника, с удовольствием забыла безумные дни своей ранней юности и уютно устроилась в аккуратном домике.
А прекрасная Горация, жемчужина целого поколения Уолдгрейвов? Вышла ли она замуж, повинуясь благоразумию и презрев веление своего сердца? Нет, конечно, нет. Она предпочла дожидаться того мгновения, когда к ней придет ее великая любовь или когда она забудет о нем и полюбит другого.
Так обстояли дела у наших героев, когда вновь повернулось колесо фортуны, открыв перед ними новые пути.
Первым событием стало возвращение Джона Джозефа, который не приезжал в Англию целых пять лет - так плохо обстояли дела в Австро-Венгрии. Вторым - то, что Фрэнсис, милая еврейка-полукровка, прошлась по коридорам и залам разоренного Строберри Хилл и подумала: "Нет, я не должна допустить, чтобы этот дом погиб". Третьим - то, что Горация в который раз отклонила предложение руки и сердца очередного поклонника. Итак, все были накануне новых событий.