Этот чёртов туннель всё никак не хотел заканчиваться. Скажу больше – он над нами издевался. Чем дальше мы продвигались тем всё круче и заметнее дорога в туннеле поднималась вверх. В конце-концов мы уже с трудом плелись в гору и наш неспортивный кэп тяжело отдуваясь, заявил:"Хорош парни! Умный в гору не пойдёт, а поскольку самый умный здесь я, то я возвращаюсь на судно. Семён со мной, он мне там нужен. А вы, двое кадров, Владлен кивнул в нашу с Устинычем сторону, пара гнедых, по чьей милости мы здесь пешком стоим, останетесь здесь ждать сменщиков. Мы километра три прошли от входа, значит по любому до выхода на поверхность еще столько же, может чуть больше".
Последняя фраза капитана меня в очередной раз озадачила. Я видимо плохо скрываю эмоции и он это заметил. "Раз говорю, значит знаю". – резюмировал командир. – "Есть вопросы?" Мне вдруг вспомнился недавний наш визит в каюту майора Бьернсона и как Владлен почти полчаса колдовал с ним над картами и схемами. Вопросов у меня пока больше не было.
Освещение туннеля в этом месте оставляло желать лучшего. В отрезке метров на пятьдесят горела всего одна лампа, да и то с каким то старческим близоруким прищуром, в полсилы. Когда капитан с Семёном скрылись за дальним поворотом мы с боцманом присели у стены, не стоять же столбами. Устиныч приятно удивил меня, достав из противогазной сумки на поясе, где обычно держал мелкий такелажный инструмент, большую консервную банку со скумбрией в собственном соку, а так же завернутую в газету гарбуху посоленного серого хлеба.
Скумбрия была родная, из нашего судового автоклава – агрегата для варки свежезакатаных рыбных консервов, а так же дефицитной, а потому часто неучтённой тресковой печени. По этому случаю в каптёрке у боцмана хранились так же нелегальные соль, специи и десяток другой ящиков с пустыми консервными банками и крышками для них. Это был не совсем, а точнее совсем незаконный маленький бизнес экипажа. Чаще всего произведенная таким образом неучтенная продукция просто съедалась самими производителями или членами их семей с друзьями. Однако, скажу я вам, рыбные консервы купленные в магазине и рыбные консервы сваренные для себя это две большие разницы. Первое – вкуснейший деликатес(фактор первой и последней свежести) Второе – (свежесть, увы, тоже вторая) просто еда бедняков.
Позже ни в каких изысканных рыбных ресторанах не пробовал я ничего вкуснее той консервированной скумбрии. Я со слезой в голосе признаюсь, что даже видел эту красавицу живой. Её двух килограммовую полосатую и трепыхающуюся я лично выудил за хвост среди прыгающей трески и отправил в ящик для прилова.
Покончив с трапезой мы совершенно расслабились и даже задремали. Но молодому всегда неймётся и минут через двадцать я принялся теребить боцмана мирно посапывающего в усы(он таки принял колпачок-другой из заветной титановой фляжки) – "Устинычь, спишь?" задал я шёпотом полутёмному пространству туннеля почти риторический вопрос. Старый приоткрыл левый глаз под сивой мохнатой бровью и недовольно пробурчал:"Нет, придуриваюсь".В его ответе было столько же логики сколько и в моём вопросе, что не помешало мне продолжить наш светский диалог.
Я решил напомнить автору содержание предыдущей серии:"Ты про Гренландию рассказывал, когда на охоту собрался, да тебя тогда прервали – Бьернсон помешал. На самом интересном месте, когда брат Миника за вами на собачьей упряжке приехал". – "Ну, предположим это не самое интересное, а только начало интересного". – заметно оживился боцман. Я без труда попал в точку – любил Бронислав Устиныч порассказать. Как выражались некоторые не слишком благодарные слушатели из экипажа – "мемуары потравить".
Могли бы быть и учтивее, в конце концов делал это наш баян с завидным для многих мастерством. Выдержав короткую театральную паузу, он продолжил: "Тогда, прежде чем отправиться в дорогу на собачьей упряжке, предложили мне братья-инуки перекусить чем духи Гренландии послали. Разложил этот толстенький Нанок закуски и рукой мне жест делает: "Угощайся, мол" .Я бы рад угостится, да снедь больно непривычная – рыба вяленая на ветру и солнце – юкола, хотя и без пива, но пожевать можно. Но откровенно протухшие куски мяса с зелёной плесенью, что твой Камамбер и куски посвежее, но совершенно сырые – это было слишком".
Да и дух от этой скатерти – самобранки шёл такой, что хоть гренландских святых выноси. Хотел я рыбки сухой пожевать, да она в узелке наноковом вперемешку с этой снедью такими ароматами пропиталась, что почудилось мне, что я три дня не стираным носком дяди Васи-сантехника полакомится пытаюсь. Неловко мне гостеприимных хозяев обижать, да чую – вот-вот "смычку брошу", сблюю то есть. Отродясь морской болезнью не страдал, а тут, стыд то какой, замутило, как какого-то салажонка.
Покосился я на Миника, а у того, хоть и не улыбается, а в чёрных, раскосых глазах черти прыгают. Ну думаю издеваются братья-эскимосы, как старослужащие над новобранцем. На "слабо" берут. Задело это меня шибко. Нет, говорю про себя: "Врёшь! Не возьмёшь! Никогда Бронислав Друзь не поднимал рук, прося о пощаде!"
Беру я твёрдой рукой большой кусок сырого мяса с душком, солю его крепко, чтоб значит шанс на выживание поиметь и только до рта донёс, как Миник мою руку останавливает и слегка улыбаясь, говорит: "Не надо Рони, наша еда не для европейских желудков, чтобы это есть надо родиться в Гренландии и родиться инуком. Не зря нас эскимосами, то есть пожирателями сырого мяса дразнят. "На вот, держи пока" – и протягивает банку датской ветчины. "А когда" – говорит – "приедем на место уху из свежей рыбы наварим"". Её, мол, уху все уважают: и наши и ваши.
На чём я только, Вальдамир за свою жизнь не ездил и на торпедном катере и на лошадках верхом и на снегоходе и на вездеходе. Сам машину вожу не плохо. А вот на собачках мне только в Гренландии довелось. С чем это сравнить? Ну разве что всякий, кому в детстве родители не запрещали или кто совсем уж трусишкой не был, может вспомнить катание на санках с крутой горки. Вспомнить вольный, холодный ветер бьющий в лицо и свежее детское, которое уходит с возрастом, неземное, захватывающее дух ощущение свободы, полёта и счастья.
Когда разогналась собачья упряжка по снежному насту и взлетели мы на первом снежном бархане захотелось мне, как пацану малолетнему заорать от избытка чувств, до того здорово это было. Правда, когда нарты приземлились вместе с моими кишками и я себе едва язык не откусил, поостыл я маленько. Потом понял, когда в таком раскладе вверх летишь, надо не только ребячий кайф ловить, но и успеть сгруппироваться для приземления – живот подобрать и привстать и сгруппироваться, а не сидеть, как поп на чаепитии. Понял я почему унуки – "хаскиводители" визжат в полёте и "Юк-Юк" кричат, вперед значит. Это, как я разумею, чтобы не только собачек взбодрить, но и из себя лишний лихой дух выпустить, а не то от дурного веселья заиграться можно, внимание ослабить, да в ледяное ущелье, а они там бездонные, вместе с упряжкой и сверзиться.
Ехали мы часа три, правда с остановками. Нанок собакам лапы проверял, чистил ото льда, что между пальцами собирается. Я было хотел приласкать одну симпатягу бирюзовоглазую, да Миник меня остановил, так сказал:"Взрослая гренландская Хаски, Рони, к ласке не приучена и, если что, ласкателя огорчить может до невозможности, поскольку просто не поймет его нежных порывов. Ездовой, каюр – хаскиводитель для собаки, что господь Бог для верующего и потому должен быть, как Большой отец для малых – неисповедимым в путях, строгим и иногда заботливым. Никогда не давай ездовой собаке почувствовать твою слабость. Она сама станет слабой – существом потерявшем веру и на неё нельзя уже будет надеяться. А тогда вам с нею уже ничего не поможет".
Собрался я с духом и попросил у братьев-инуков разрешения каюром побыть – собачьей упряжкой поуправлять. Миник вроде сразу согласился, А вот Нанок поначалу заупрямился:"Нет, мол и всё".Ревнует значит. Однако Миник его упрашивать не стал, а бросил короткую фразу и таким тоном, что и без перевода понятно – два слова: "Я сказал!" Сразу стало ясно – кто старший брат. Принял я из рук Нанока поводья упряжки и волнуюсь чего-то. Когда первый раз за штурвал боевого торпедного катера встал и то меньше волновался. Тут слышу Миник мне на ухо шепчет: "Юк! Юк!" командуй, мол. Ну я не будь дурак и взревел, что твой гудок пароходный, басом своим шаляпинским "Юк! Юк! А ну, залётные!"
Собачки наши от такого панславизма сначала на ходу все вдруг подпрыгнули, как бы свечку сделали, а после такой аллюр три креста дали, что твоя птица тройка. Эскимосы мои от неожиданности чуть из нарт не кувырнулись, однако сноровку не пропьёшь. Смеяться начали. Как оклемались Миник меня варежкой по плечу хлопает:"Признали тебя наши собачки".А мне грешным делом подумалось, что я, может быть, первый в мире боцман-хаскиводитель.
Глава.21. "Боцман в иглу"
Cидеть на холодном сыром камне в густом полумраке тоннеля было не то, чтобы слишком уютно. Боцман, увлечённый собственным повествованием, как многие прирождённые рассказчики настолько вживался в описываемые образы, что порой, словно настоящий актёр менял не только интонации и играл голосом, но воспроизводил мимику лица и жесты очередного персонажа. Совершенно увлёкшись, мой напарник сидя елозил, раскачивался и подпрыгивал, а иногда даже вскакивал и размахивал длинными руками.
Таким образом я ещё лет двадцать назад, задолго до любимых мной ныне: Евгения Гришковца, Александра Филипенко и Константина Райкина, познакомился с понятием – моноспектакль. Всё бы ничего – я всегда был благодарным зрителем талантливой актёрской работы, но наш судовой самородок, словно переполненный любовными песнями токующий глухарь, бывало переставал контактировать с действительностью. А действительность состояла из моего влажно-холодного шмыгающего носа цвета морской волны, заледеневших рук и ног, а так-же челюстей выбивающих бунтующими зубами неостановимую барабанную дробь.
Театральное соло Устиныча прервал дальний шум, донёсшийся с высокой стороны туннеля. После чего мы не то чтобы услышали, а скорее почувствовали нарастающую вибрацию исходящую от стен и каменного пола. Я ощутил плотную волну холодного воздуха, ударившую в лицо. Вдруг какая-то сила резко и грубо развернула меня в противоположную сторону и рванув за рукав куртки голосом боцмана, приправленным бонтонным запахом пятнадцатилетнего Курвуазье, рявкнула прямо в ухо: "Бегом!" Приказывать дважды не пришлось и я получив отменный заряд адреналина, словно учуявший жуткий волчий запах молодой олень, огромными, как будто во сне скачками, устремился вниз по туннелю.
Впереди, как в замедленных кинокадрах красиво отталкиваясь от земли длинными балетными ногами в кирзовых ботинках, (к данной мизансцене скорее подошли бы лёгкие, серебристые пуанты) нет не бежал – летел по воздуху мой дорогой друг и наставник Бронислав Устинович Друзь. В правой длани воздетой ввысь он торжественно, словно факел со священным Олимпийским огнем нёс благородно мерцающую в полумраке старинным серебром, заветную титановую флягу. Судя по всему внезапные тревожные звуки неудачно совпали у него с мимолётным желанием пригубить толику благородного напитка из сего изысканного сосуда.
Мы стремительно, словно заправские фавориты на бегах преодолели за каких-то несколько мгновений путь, на который совсем недавно потратили добрые минут пятнадцать и вылетели из полусвета туннеля в полумрак грота. Как по команде бросились мы в стороны от рельс и через секунд пять на выходе с лязгом и скрипом показалась уже потерявшая на пологом месте инерционную скорость наша недавняя пропажа – мотодрезина с прицепом. Я поразился самосохранительной интуиции Устиныча – тяжелые боковые борта прицепа были откинуты, так-что при движении дрезины находились под углом и не доходили до стен туннеля каких-то десятка сантиметров. По сути мирный рабочий транспорт был чьими-то недобрыми руками превращён в подобие древней боевой колесницы секущей толпу вражеских воинов вделанными в борта острыми косами.
Окажись боцман менее чувствительным к опасности, а мы оба не столь успешными в узкоколейных бегах, быть бы нашей "паре гнедых" сейчас капитально изувеченными, а может и того хуже. Отдышавшись и успокоившись Устиныч взглянул на светящийся циферблат своих японских "Seiko" (предмета моей тайной зависти) и немного помолчав, произнёс:"Минуло только два часа, а нас уже убить пытались".
Услышав сие явно не японское двустишие, я признаться не на шутку перепугался, обеспокоившись состоянием психического здоровья моего впечатлительного напарника. Однако вспомнив о неизбывной страсти боцмана к спонтанным стихотворным импровизациям, я несколько успокоился и подержав минутную паузу с всей возможной вежливостью и тактом осведомился:"Бронислав Устинович, вы в порядке?"
Бронислав Устинович как-то по конски, едва не всхрапнув, покосился в мою сторону, фыркнул не разжимая губ и произнёс: "Не дрейфь, Паганюха. Тот кто на нас покушался, тот больше тебя дрейфил, поскольку такую хитроподлость, он кивнул в сторону дрезины с расхристанным кузовом, на такую пакость, повторил он, решится мог лишь человек с отчаянно расшатанной психикой. Это я тебе авторитетно, как человек близко знакомый с последними веяниями мировой психиатрической мысли заявляю".
– "А вы откуда знаете, что это сделал один человек, может там и не один вовсе?" резонно возразил я. – "Видите ли Вальдамир", начал издалека мой просвещённый друг. Мне почудилось, что в этом месте боцман просто обязан аристократическим жестом – тремя пальцами снять с массивного носа несуществующее пенсне и начать бережно протирать его белоснежным носовым платком, вынутым из нагрудного кармана элегантного пиджака английского твида.
– "Так видите ли, юноша. Группа людей, а группа это когда больше одного. Так вот, небольшая группа людей, не находящихся в состоянии панической истерии, гораздо реже, чем одиночка принимает необдуманные, спонтанные или я бы даже сказал эмоциональные решения. Если это конечно не группа детей или взрослых имбецилов, что в нашем случае маловероятно. А вот вполне не глупый, но уставший, растерянный и одинокий человек как раз способен на импульсивные и необдуманные поступки. Исходя из вышеизложенного мы дождёмся прихода ночной вахты и тогда уже вместе, оперативно посовещавшись, решимся на дальнейшие действия. Пока же мы сотворим вот что.
Боцман повернулся и подошёл к дрезине. В открытом кузове, казалось вначале пустом, из под скомканного пласта серой парусины выглядывал эбонитовый угол недавней знакомицы – химической чудо-грелки. Устиныч с моей помощью закрыл борта кузова и мы влезли в него. После чего мой одарённый приятель непринуждённо продемонстрировал техническую сторону своих талантов, заведя эту немецкую бандуру без малейших запинок. Уже через пять минут от неё повеяло всё усиливающимся теплом, словно от разгорающегося невидимого костра и в дощатом, грузовом кузове времён второй мировой войны стало уютно, словно у старинного камина.
Мы снова устроились рядом, блаженно вытянув две пары ног в сторону работающей химической батареи. Устиныч с несколько запоздалой любезностью протянул мне флягу с коньяком: "Хлебни для профилактики ОРЗ" + с заботой в голосе сказал он. Для тех кто не в курсе ОРЗ – острое респираторное заболевание, в те годы врачи-терапевты так именовали банальную простуду". "Вот так и начинается алкоголизм" – подумалось мне. Однако профилактика – святое дело и я таки изрядно хлебнул. Вскоре я почувствовал, что счастлив, а мой спутник в эти чудные мгновенья дороже мне отца родного. Боцман тоже порядком расслабился и чтобы не уснуть к приходу сменщиков Бори и Ромы решил продолжить изрядно растянувшуюся по времени, но от того не менее захватывающую Гренландскую эпопею
– "Знаешь ли ты, Паганюха, что езда на собачьих упряжках столь радостная в начале, в течении нескольких часов непривычного седока утомляет куда более, чем скажем дневной переход по жаркой Сахаре между трясущихся горбов, какого-нибудь, понимаешь, верблюда-бактриана. Когда мы наконец спустились в небольшую светлую от плотного льдистого наста долину сплошь усеянную несколькими десятками полушарий, белоснежных домиков-иглу, я скажу тебе почти обрадовался. Это ведь всё дело привычки и когда пришлось ехать на собачках во второй раз, то было уже полегче".
Иглу эти при ближайшем рассмотрении оказались построенными из блоков-плит плотного снега. Позже мне повезло наблюдать, как гренландские эскимосы-инуки распилив на плиты длинными ножами для разделки тюленьих и китовых туш такой вот твёрдый, слежавшийся сугроб, за какой-то час с небольшим соорудили классический иглу. Плиты разных размеров располагались по спирали, словно в раковине улитки, сужающуюся к своду. Все снежные блоки они с врождённой сноровкой укладывали с опорой на предыдущие в трёх точках. В довершении готовый снежный домик для крепости конструкции полили с внешней стороны водой, растопив снег на огне в чане.
Когда мы спешились, Нанок пошёл распрягать и кормить собак, а мы с Миником направились к ближайшему иглу. Вход в этот ледяной домик меня, скажу я тебе, порядком озадачил, потому как более напоминал большую нору или в лучшем случае лаз, но никак не вход в нормальное жилище. Особенно он был неудобен для людей не эскимосской комплекции, типа меня. Однако, чего я хотел? Экзотика и комфорт понятия мало совместимые.
Вообщем лезу я следом за Миником по снежному проходу на самых, извиняюсь карачках, а самого смех разбирает. Подумалось, что так мог начинаться свежий анекдот из цикла "про боцманов": "Ползёт, мол, по снежному ходу боцман в иглу, к эскимосам в гости, но что-то долго ползёт и никак не может определить в каком он собственно проходе, заднем или переднем?"
Я конечно, шутки ради, преувеличиваю, поскольку вход в иглу из наружного лаза короткий, так-что не заблудишься. Вообщем вынырнул я следом за Миником прямо внутри ледяной избушки. Признаться ожидал я, что воздух внутри будет мягко говоря тяжеловат, с учётом местных гастрономических особенностей, тем более. Однако ничего страшного, воздух был вполне в норме, поскольку пол в иглу, между прочим, располагается выше уровня входа, чтобы углекислота, которая тяжелее кислорода легко сменялась свежим более лёгким воздухом.
Вообщем внутри было светло, поскольку снежные блоки хорошо пропускают наружный свет, а так же и тепло – посреди жилища устланного в три слоя толстыми шкурами, слегка коптя, горел ровным пламенем небольшой костерок – тюлений жир в плоском корытце. Но самое главное и меня это приятно удивило в хижине-иглу было сухо, хотя я, признаюсь, опасался сырости от тающего снега. Самое приятное, Вальдамир, это было то, что в этом экзотическом помещении стоял чарующий запах варящейся ухи – в большом казане на треноге над костерком из тюленьего жира булькало и парилось аппетитное варево. В животе у меня заурчал небольшой, но весьма прожорливый зверь, давая почувствовать насколько он проголодался.