– Негоже нам своих сторониться, когда пора пришла басурманов с родной земли гнать, – говорил он слобожанам.
С его словами согласились остальные казаки и тоже решили ехать на сбор.
Только Иван Бурило и Лука-сербиянин рассудили себе дорогу иную.
– Стар я, Кондратушка, немощен для ратных дел, а Лука и вовсе не привычен к ним. Лучше мы в Хаджибей проникнем да поможем турка выкуривать оттуда. Басурманы меня не тронут по старости лет, а Луку и подавно. Ловок он – не пропадет нигде… Может, и Маринку еще вызволим, – пояснил Хурделице дед.
Бурило с Лукой склонили и Озен-башлы следовать за ними.
– До Крыма тебе сейчас не добраться… Война ведь идет. Айда с нами! Ты – татарин – нам в Хаджибее поможешь… А мы тебе, – сказал дед.
Озен-башлы, который за время зимовки успел полюбить старика, не мог не согласиться с его доводами.
Невесело выезжали казаки из слободы. Они чувствовали, что теперь не скоро придется возвращаться им в родные места. Да и вообще – приведет ли судьба когда-либо побывать здесь?
На развилке степных дорог простились. Трое всадников – дед Бурило, Лука и Озен-башлы – поехали в хаджибейские края, а семерых конников Кондрат Хурделица повел к Днепру на казачий сбор.
На долгие годы обезлюдела безымянная балка.
Преодолевая вброд бурливые разливы степных речушек, мелководные лиманы, пробирался Кондрат с товарищами к берегам Днестровского Низа. На второй день к вечеру лошади вынесли сечевиков на широкий шлях. Здесь они остановились у полуразрушенной глинобитной ханы, которую давно покинули хозяева.
Сечевики развели костер и уже начали было варить кашу, как их всполошил конный отряд. По красным кафтанам, русым бородам и длинным пикам всадников сечевики сразу признали в них донских казаков.
Их начальник, сухощавый офицер, был в белом суконном кафтане, маленькой каске и широких ботфортах с раструбами выше колен. Трудно было определить его чин. Офицер ловко спрыгнул со своей буланой лошаденки, бросил поводья вестовому и стремительно подскочил к костру. Наклонился над котлом, в котором варилась каша, потянул носом воздух и сказал:
– Молодцы, ребята! Только приехали, а уже каша варится! Угощайте!
Большими голубыми глазами оглядел офицер встревоженных сечевиков. Запорожцы были удивлены этими словами. Они ожидали чего угодно: дотошных расспросов о том, кто они, да откуда, да зачем сюда попали, неизбежного начальственного окрика или недоброго презрительного молчания. Поэтому ответили не сразу, но радостно и удивленно:
– Та хиба ж нам каши жалко?
– Будьте ласкавы!..
– Зараз каша поспеет, так и ешьте на здоровье!
– Спасибо, братцы! Только, чур, уговор держать – есть кашу вместе будем, – улыбнулся сухощавый офицер и крикнул донцам: – Привал!
Донцов не надо было просить. Они быстро расседлали коней, и скоро рядом с костром запорожцев запылало еще одно пламя.
Но офицер подсел к запорожскому котлу. Теперь, когда он снял каску, Кондрат хорошо рассмотрел его продолговатое, со впалыми щеками лицо, высокий лоб, который увенчивал задорный хохолок светлых волос. Быстрые голубые глаза делали морщинистое лицо офицера молодым. Ел он также по-молодому – быстро, по-солдатски. Это не мешало ему, однако, все время разговаривать с запорожцами, и скоро он уже знал всех своих сотрапезников по именам.
Кондрат с недоверием относился ко всякому начальству, ко всяким панам – будь они свои, русские, или чужие – турецкие, татарские. Он хорошо помнил, как пан Тышевский за откровенные слова приказал гайдукам заковать его в цепи. Свежи были в памяти Хурделицы виденные и слышанные им страшные истории о зверских издевательствах панов-начальников над простым людом. Поэтому молодой казак все время был настороже: не прикидывается ли добряком этот начальник, чтобы потом, выбрав момент, отдать приказ своим донцам взять их под стражу как беглых злодеев? Всего можно ожидать от пана. И попадешь не на сбор казачий, а в острог!..
Однако какое-то внутреннее чутье подсказывало Кондрату, что офицер этот никогда не сделает ни ему, ни его товарищам ничего худого.
С каждой минутой он все больше и больше нравился Хурделице своей прямотой и простотой. "Видно, из солдат в офицеры вышел. Не знатный", – решил про себя Кондрат.
Наконец офицер задал вопрос, которого с тревогой ожидали все запорожцы:
– Откуда и куда путь держите?
Кондрат ответил за всех:
– Мы с Ханщины, ваше благородие. Едем в Бериславль, на сбор казаков верных.
– Помилуй Бог! – воскликнул офицер. – Теперь сбор казачий не там, а в урочище Васильковом, на лимане Бугском. Значит, вместе со мной вам путь держать, судари! – И добавил: – Видно, не сладко под турком вам было? А?
– Да мы турка почти и не видели. Басурманы все сейчас под Очаковом да Хаджибеем.
– Постой, братец. Откуда ты знаешь? – нахмурил брови офицер.
Кондрат подробно рассказал ему все, что знал о турках и ордынцах от Николы Аспориди и Озен-башлы. Видя, что офицер внимательно слушает его, Кондрат поведал ему и о своем чертеже на бересте.
– Какой чертеж? Давай его, братец, сюда! – воскликнул начальник.
– Вот, – вынул Хурделица из переметных сум свиток и развернул, – чертеж Хаджибейской крепости.
Внимательно рассмотрел чертеж офицер. Его морщинистое лицо посветлело от улыбки.
– Так ты и грамоту разумеешь, казак?
Начальник посмотрел в умные, чуть раскосые глаза Хурделицы.
– Понемногу…
– А в бою был?
– Рубился с ордынцами.
– Он нас на поиск водил, ваше благородие, – вмешался в разговор Максим Корж.
– И как?
– Побили супостатов. Хотя их поболе нас было, – ответил Кондрат.
– Молодец! Русские всегда басурманов били и бить будут. Завтра же всех своих веди в Васильково. Будем качкарун турку делать. Казак что солдат: раз война – бей врага! Напрасно турки за каменными стенами хоронятся. Против русского оружия им не устоять! Везде достанем их. – Офицер замолчал. Он посмотрел на звезды, что уже густо высыпали в небе. – А теперь, – закричал он, – отбой! Спать, братцы, спать!
Кондрата и его товарищей сначала удивило, что офицер даже не спросил, почему они прибыли с Ханщины, что заставило их в былые времена бежать под власть басурманскую. "Видно, все знает. Сам испытал службу солдатскую", – решили сечевики. Теперь им уже не показалось странным ни то, что офицер велел вестовому облить себя перед сном студеной водой, ни то, что спать лег на охапке прошлогоднего камыша, прикрывшись тонким синим плащом. Кондрат тихо спросил вестового:
– Кто твой начальник?
И долго не мог заснуть, вспоминая ответ:
– Да как же ты не признал? Александр Васильевич Суворов, генерал-аншеф.
Казачий сбор
Заря не занялась еще, а Суворов уже поднял казаков в поход. Генерал-аншеф любил быструю езду. Донцы и запорожцы еле поспевали за ним.
Хурделица заметил в руках одного из донцов странное длинное копье. Толстое древко было обтянуто кожаным чехлом.
Кондрат спросил у казака, что это он везет. Донец важно усмехнулся, сказал таинственным шепотом:
– Клейноды везем вам, – и показал глазами на другого казака, который тоже держал какой-то предмет, обернутый холстом, похожий на короткую, утолщенную на конце трубу.
Только прибыв в Васильково – небольшое казацкое селение, расположенное в урочище на берегу Днепро-Бугского лимана, Кондрат понял, что это за клейноды привез генерал-аншеф.
Суворова встретили далеко в степи конные запорожцы, одетые в богатые кармазиновые кунтуши. Максим Корж, много лет прослуживший в запорожском коше, сразу узнал своих знакомых: белого, как лунь, но еще могучего богатыря Сидора Белого, черноусого рябоватого крепыша Антона Головатого, смуглого стройного красавца Харька Чапегу.
Под колокольный звон Суворов въехал в селение, состоящее из одной длинной улицы.
В тот же день генерал-аншеф, не любивший никакого дела откладывать на завтра, произвел смотр сечевикам. На широком лугу, у самого лимана, построилось свыше восьмисот пеших и около сотни конных запорожцев. Александр Васильевич вручил Сидору Белому – начальнику вновь учрежденного войска черноморских казаков – знамя и позолоченную булаву – знак атаманской власти. В наступившей тишине негромко, но ясно прозвучал голос Суворова:
– Казак должен отечеству верным быть, храбрым, справедливым. Сабля, быстрота, внезапность – вот наши вожди. Неприятель думает, что ты за сто, за двести верст, а ты, удвоив, утроив шаг богатырский, нагрянь на него быстро, внезапно. Били турок в поле, били у реки, били у моря и ныне побьем!
По казачьим рядам прокатилось дружное "ура!" в ответ на слова Суворова. От грома салютов – выстрелов из казацких ружей и пушек – задрожал воздух.
Верный своей привычке беседовать с простыми ратными людьми, Суворов медленно объезжал строй. Среди казаков он узнавал много старых запорожцев, с которыми вместе воевал еще в первую Русско-турецкую войну. Подъехав к одной сотне, Александр Васильевич сразу заприметил вновь прибывших сечевиков. Он кивнул Кондрату Хурделице:
– А ну, грамотей, подъезжай поближе!
Когда Хурделица подъехал, Суворов сказал Харьку Чапеге, командовавшему конными черноморцами:
– Глянь-ко, какого я тебе орла привел! Богатырь и грамотей в придачу. Кем ты его у себя определишь?
– Писарем, – ответил Чапега, который сам был неграмотным и не очень уважал грамотеев, считая, что они не нужны в военном деле.
– Помилуй бог, ваше благородие, – возразил ему Александр Васильевич. – На сей раз ты промах дал. Взгляни-ка на шрам, что на лице его. Он уже мечом крещенный! Воин! Он не немогузнайка какой-то! Так что писарем ему не быть! А есаул из него выйдет славный! – И, тронув коня, Суворов поехал вдоль казачьих рядов.
Часть вторая
Чертеж пригодился
Не успели 3 сентября 1789 года в куренях Черноморского войска пропеть утреннюю молитву, как есаула Кондрата Хурделицу вызвали к командующему корпусом.
Будущий фельдмаршал армии Гудович имел тогда чин генерал-поручика. Жил он в самом большом здании Очакова. В этом доме еще девять месяцев назад размещался гарем трехбунчужного паши Сеид-Магомета.
Темно-вишневый румянец зацвел на смуглых скулах Кондрата, когда он поднимался по каменным ступеням генеральского крыльца.
"Может быть, – думал он, – вот по этой же лестнице вели басурманы связанной невольницей невесту мою, Маринку". И сразу у него от гнева кровь застучала в висках, а рука невольно до боли сжала эфес сабли.
Два гренадера, охранявшие вход в дом, взяли ружья на караул. Дежурный офицер провел есаула во внутренние покои.
В просторной комнате стоял стол, заваленный книгами и ярко раскрашенными картами. Лучи утреннего солнца уже легли на застланный коврами пол, но в канделябрах все еще горели свечи. Жилистый невысокий человек в генеральском мундире отложил в сторону карту, которую перед этим внимательно рассматривал. Его продолговатое суровое лицо выражало досаду. Умные серые глаза строго глядели из-под седеющих бровей.
– Добре, – сказал глуховатым голосом Иван Васильевич Гудович, выслушав рапорт Хурделицы. – А скажи, казаче, откуда у себя сие? – Генерал показал на рубец, что алой полосой пересекал черную бровь Кондрата.
– Это меня под Хаджибеем ордынец царапнул, – ответил есаул.
Вспоминая славный набег на ордынский улус, казак приосанился. Чуть раскосые глаза его заблестели, статная высокая фигура как-то вся подтянулась, а под сукном жупана заиграли тугие мускулы. Это не укрылось от глаз командующего. Он любил молодечество, и добродушная улыбка появилась у него на лице.
– Эге, раз ты под самым Хаджибеем такую зарубку получил, то, верно, дорогу туда хорошо запомнил. – Голос Гудовича звучал шутливо.
– Запомнил, ваше высокоблагородие! И не только запомнил, а даже чертеж сотворил, – ответил Кондрат.
Гудович поднялся из-за стола.
– Про сей чертеж мне Харько Алексеевич Чапега говаривал. Он при тебе?
Кондрат вынул из кармана шаровар кожаную трубочку и вытащил из нее берестяной свиток.
– Вот, ваше высокоблагородие!
Гудович развернул свиток. Глазам командующего открылся вырезанный на коричневой коре вид крепости, тонкие стрелы дорог, ведущих к ней, пересекаемые паутиной степных речек и ручейков. Иван Васильевич долго разглядывал работу Кондрата, сравнивая берестяной чертеж с раскрашенными картами, что лежали на столе.
– Сам вырезал? – спросил он Хурделицу.
– Сам!
– А ведь ты, сударь мой, не наврал. Вот глянь-ка на французскую карту Хаджибея. Все напутал в ней французишка-ученый. Все! И Куяльники-речки неверно показал, и холмы степные. Я сам вчера объезд сделал по местности сей и убедился: французские карты врут. А ты воспроизвел все верно и, гляжу, ничего не напутал…
– Да как мне было напутать, ваше высокоблагородие, когда я тутошний, – пояснил Кондрат.
Узнав, что Хурделица уроженец этих степей, командующий стал подробно расспрашивать его о местных жителях. Есаул рассказал Гудовичу о многочисленных хуторах, зимовниках, рассыпанных по балкам и оврагам очаковских степей. Здесь с незапамятных времен сеют пшеницу, овес, рожь, промышляют рыбу, добывают соль. Ни набеги татарских орд, ни грабежи и насилия турецких янычар не смогли согнать исконных жителей с родной земли. Как копыта татарских коней не могут вытоптать степную траву, так разбойным ордам не одолеть тех, кто является исконными хозяевами края…
Командующий внимательно слушал взволнованную речь казака. Он, как и Суворов, любил советоваться с простыми людьми.
Когда есаул смолк, Иван Васильевич сказал, чеканя слова:
– Да ведомо тебе будет, что сегодня ночью поведу я войска в поиск на Хаджибей. Ты будешь указывать путь на крепость. Мы пойдем самой глухой дорогой, чтобы, как снег на голову, обрушиться на зловредное гнездо супостатов. Чертеж твой берестяной понадобится. Готовь коня к походу немедля…
Друг субалтерн
Полный каких-то смутных волнений вышел Хурделица из дома командующего. Он направился на выложенный ракушечником плац Очаковской крепости. Обычно в эти часы здесь проходили учения гренадерских и мушкетерских полков. Есаул надеялся повидать здесь своего друга Василия Зюзина, субалтерна Николаевского гренадерского полка. Кондрату хотелось поделиться с товарищем последними новостями. Но плац был пуст.
Солдат, дежуривший у пожарной каланчи, в которую был превращен турецкий минарет, сказал ему, что сегодня строевые экзерциции отменены начальством и войска отведены на отдых. Кондрат поспешил на квартиру Зюзина. Застал он его сидящим возле раскрытого походного сундука с дымящейся трубкой в зубах. Молодой субалтерн размышлял, как лучше разместить в сундуке свои немногочисленные пожитки. Тут же рядом его денщик Кузьма, разбитной быстроглазый паренек, обшивал красным сукном потрепанные обшлага старенького офицерского мундира. Увидев в дверях товарища, Зюзин швырнул в сторону трубку и стремительно поднялся ему навстречу. Косичка, в которую были заплетены его рыжеватые волосы, от быстрых движений заметалась по широким плечам.
– Кондратушка, я тебя давно ожидаю. Новостей для тебя припас – уйму! – воскликнул Зюзин, обнимая гостя. Его зеленоватые, как апрельская трава, глаза весело засверкали.
– Ежели о походе на Хаджибей, то уже знаю, – улыбнулся гость.
– Нет, братец, не только о походе. Вести сии более сердечных дел твоих касаемы, – ответил Василий. – Садись к столу. А ты, Кузьма, – обратился он к денщику, – пойди раздобудь закуски да и того, чем горло промочить. Не видишь разве – гость у нас?
Кузьма быстро выскочил из комнаты. Зюзин подошел к Кондрату и взял его за руку.
– Слушай, вчера из разведывательного поиска вернулся командир донских казаков майор Иван Петрович Кумшацкий. Он видел нашего лазутчика Николу Аспориди, который держит в Хаджибее кофейню. Аспориди поведал, что еще до взятия нашими войсками Очакова Саид-Магомет-паша перевел оттуда весь свой гарем и невольниц в Хаджибей, к брату своей жены паше Ахмету, чтобы затем отправить их в Стамбул. Невольницы сейчас живут в доме Ахмета под неусыпным надзором евнухов. Но турки не решаются отправить "живой товар" в свою столицу. Они боятся, как бы в море их корабли не перехватила наша эскадра. Видать, памятную острастку дал им под Фидониси адмирал Ушаков. Среди невольниц, говорит, есть красивая казачка по имени Маринка…
Его рассказ Кондрат прервал радостным возгласом:
– Василь, да ведь то же моя, моя Маринка! – Однако через мгновение лицо его стало мрачным. – Эх, Василь, Василь! Хороша твоя весть, да недолго она радует. Ведь Маринка моя все еще там. – Кондрат безнадежно махнул рукой. – Там, в когтях турецких…
– Не горюй, Кондратушка. Дай срок – вырвем ее! Скоро скрутим вязы чертям хаджибейским, – загорячился Василий. – Ух, и надо мне с ними за Очаков расплатиться! – продолжал он.
Тонкие сильные пальцы Зюзина до боли сжали руку Хурделице. В задорной убежденности субалтерна было столько юношеского огня, что есаул грустно улыбнулся: "Ничего его, чертяку, не берет. Гляди, и в самом деле опять первым на крепостную стену полезет, как тогда в Очакове", – подумал Кондрат. И перед ним возникла картина одного памятного ему декабрьского дня.
…Картечь, которой турки осыпали наши полки, со свистом рвала морозный воздух. Русские только что пошли на штурм очаковской твердыни. Хурделица, вручив приказ Потемкина командиру пикинерного батальона, возвращался на своем вороном коне к командующему. Выполнив поручение, есаул не мог удержаться, чтобы не проскакать вдоль крепостной стены, штурм которой только что начали зеленомундирные гренадеры. Внимание Хурделицы привлек по-юношески стройный офицер, который с обнаженной шпагой в руке карабкался по тряской лестнице, приставленной к крепостному валу. Несколько гренадеров, последовавших за ним, были сбиты турецкими пулями.
Выстрел турецкого янычара сорвал медную шапку с головы офицера, и он рухнул в глубокий крепостной ров. Хурделица не колеблясь спрыгнул с лошади и бросился к нему. Кондрат нашел в глубоком рву раненого офицера. Тот лежал без памяти.
Вряд ли субалтерн Василий Зюзин остался бы жив, не подоспей тогда на помощь Хурделица. Есаул вытащил его, окровавленного, из заснеженного рва и, закутав в свой бараний полушубок, отнес в землянку. Больше двух месяцев Кондрат ухаживал за Василием. Гусиным салом смазывал его раны, поил крепкой варенухой, настоянной на перце и кореньях степных трав. Субалтерн стал поправляться. В один из зимних вечеров Кондрат поделился с Василием своим горем. Рассказал ему, как ордынцы во время набега увели в неволю его невесту Маринку и продали в турецкий полон.
Шли дни. Срослась переломанная ключица субалтерна, и весной Зюзин снова зашагал в гренадерском строю. В его зеленоватых глазах уже не осталось и следа от пережитых страданий. Только две резкие морщины появились над уголками всегда улыбающихся припухлых губ…