- Сэр, вы поступили честно и благородно и, быть может, даже весьма разумно, - сказал мне один из моих спутников, садясь на коня. - Я, со своей стороны, не спрошу вас, кто были эти люди, хотя и знаю, что вы могли бы их назвать, так как вы их узнали, несмотря на темную ночь.
- Нет, вы ошибаетесь, - отвечал я, - я только угадал, что это за люди и откуда они, но не узнал ни одного из них в отдельности.
Я умышленно дал такой осторожный ответ, хотя на самом деле отлично узнал капитана Левин и одного из моих офицеров.
- Пусть так, капитан Эльрингтон, - продолжал старший из моих конвоиров, - во всяком случае вы доказали нам, что на вас можно положиться, и потому мы на ваше честное слово освободим вас от всех неприятных мер предосторожности.
- Я уже доказал вам, что не изменю своего намерения.
- Этого с нас довольно, - сказал мой конвоир и тотчас же перерезал веревку, связывавшую мои ноги под брюхом у лошади, а также отвязал поводья, которыми мой конь был привязан к их седлам. - Теперь, - продолжал он, - мы поедем дальше не только с большой приятностью, но и гораздо быстрее, так как наши лошади не будут мешать друг другу.
Мы пустили коней крупной рысью и час спустя прибыли уже к месту, где назначен был для нас ночлег. Здесь нам был приготовлен вкусный и сытный ужин и прекрасные кровати. Мне была предоставлена полная свобода и, поболтав немного, мы легли спать. На другой день мы продолжали путь так же приятно и беззаботно; мои спутники оказались очень милыми и благовоспитанными людьми, с которыми можно было беседовать о чем угодно. Глядя на нас троих, никому бы в голову не пришло, что я государственный преступник, препровождаемый под конвоем из ливерпульской тюрьмы в лондонскую.
Мы прибыли в Лондон на пятые сутки, и я был отдан в распоряжение надзирателя или начальника Тоуера, как это было предписано конвоировавшим меня лицам, которые простились со мной самым дружелюбным образом, обещая непременно довести до сведения своего начальства о моем поведении во время пути и выразив надежду на мое скорое освобождение. Я питал ту же надежду и потому поместился в своей камере, весьма просторной и светлой, почти с веселым сердцем.
На третий день моего пребывания в Лондоне в Тауер прибыла комиссия, чтобы подвергнуть меня допросу. Я отвечал им точно так же, как отвечал на первом допросе в Ливерпуле. Они всячески старались добиться от меня описания внешности моих пассажиров, и я на их вопросы отвечал без утайки; впоследствии я убедился, что сделал большую глупость. Дело в том что если бы я видоизменил описание их наружности, комиссия охотно поверила бы, что я высадил во Франции четырех католических патеров, и отнеслась бы ко мне снисходительно, но из моего точного описания они пришли к заключению, что то были именно те четыре изменника, которых преследовало правосудие и которых хотели непременно схватить и казнить - в пример остальным, и их непомерная досада за то, что я помог этим людям уйти из их рук, превратила всякое справедливое их ко мне отношение в бессознательное озлобление против виновника их неудачи, так что все последующее мое поведение не могло уже вызвать у них благоприятного впечатления.
Прошло три недели, и мое заключение начинало томить меня, между тем мой тюремный надзиратель говорил, что дело мое складывается, по-видимому, неблагоприятно для меня, а неделю спустя дал знать по секрету, что я буду осужден как укрыватель и соучастник государственных изменников. Я должен признаться, что никак не ожидал подобного результата, и потому это известие совершенно обескуражило меня. Тогда я спросил привратника, как он полагает, что меня ждет впереди? На это он ответил, что так как много лиц помогало и содействовало бегству государственных изменников, но никто не мог быть уличен в этом комиссией, кроме меня, который сам признался, то комиссия считает необходимым применить ко мне строжайшее наказание для устрашения других укрывателей, коих еще очень много в стране. Согласно этому было решено Советом Верховной Комиссии, что я буду приговорен к смертной казни на страх другим.
Я, понятно, вовсе не был приготовлен к смерти; я не то, чтобы боялся умереть, о нет! Но меня страшило то, что меня ожидает после смерти. До сего времени я жил, не задумываясь, не боясь ни Бога, ни черта, ни людей, и все религиозные чувства, привитые мне в раннем детстве, в молодости были постепенно растеряны и забыты среди пустых людей и пустых забот праздной и беспутной жизни, какую я вел с тех пор, как покинул отчий дом. Но когда я услышал, что должен умереть, то мне невольно вспомнилась вся моя жизнь, а затем мысль перешла к религии. Я попросил тюремного надзирателя принести мне Библию и погрузился в чтение этой благодатной книги.
По мере того как мысль о Боге и Его милосердии овладевала моей душою, моя вера крепла, и дух мой находил себе отраду и примирение.
В одно прекрасное утро мой надзиратель сообщил, что меня желает видеть какое-то духовное лицо. Так как это был католический патер, то я хотел было в первую минуту отказаться принять его, но, подумав, решил иначе и попросил провести его ко мне. Это был высокий, худой человек, со смуглым, бледным лицом испанского типа.
- Вы, если я не ошибаюсь, капитан Эльрингтон, который помог бежать некоторым из наших друзей, и за то осужден теперь к смертной казни? - обратился он ко мне.
- Вы не ошибаетесь, это именно я, сэр!
- Я хорошо знаю, что вы не одной со мной веры, капитан, и потому не пришел к вам беседовать на эту серьезную тему, если только вы сами того не пожелаете; моя цель - предложить вам свои услуги; я готов доставить кому угодно ваше письмо или передать устное поручение; можете быть спокойны, что все будет сохранено в строжайшей тайне!
- Очень благодарен за ваше доброе желание и за вашу готовность, сэр, - отвечал я, - но мне решительно нечего поручить вам. Я давно расстался со своей семьей, которая даже не знает, жив я или нет, я ношу вымышленное имя и намерен умереть с этим именем, чтобы позор моей казни не пал на мою семью.
- Может быть, вы правы, - проговорил патер, - но поговорим о другом; кроме вашей семьи, разве у вас нет друзей, которые могли бы сделать что-нибудь для вас и добиться вашего помилования?
- Нет, - ответил я, - кроме тех, которые, я в том уверен, уже делали и делают все, что только в их силах, и которым нет надобности писать и напоминать о себе!
- Не знаете ли вы кого-нибудь здесь при королевском дворе или суде или каких-нибудь высокопоставленных лиц?
- Совершенно не знаю. Когда я расставался с одним из моих бывших пассажиров, то он дал мне адрес и фамилию одной высокопоставленной дамы в Париже, но это, конечно, могло мне пригодиться на случай какого-нибудь затруднения или беды, которые постигли бы меня во Франции, а здесь она, понятно, ничего не могла бы сделать для меня!
- Помните вы имя и адрес этой дамы?
- Они записаны у меня на последней странице моей записной книжки: вот они!
Патер прочел это имя и сказал:
- Вы должны сейчас же написать несколько слов этой даме и ознакомить ее с вашим положением. Я позабочусь о том, чтобы ваше письмо попало в ее руки еще до истечения этой недели!
- Чем она может помочь мне? - скептически заметил я.
- Этого я сказать не могу, но знаю, что если только можно что-либо сделать, то оно будет сделано. Пишите сейчас же!
С этими словами патер встал и потребовал у тюремного сторожа письменные принадлежности, которые тот не замедлил принести, а несколько минут спустя письмо было написано, как того желал патер.
- Вот письмо, сэр, - сказал я, вручая ему запечатанный конверт, - но я чистосердечно признаюсь вам, что считаю эту попытку совершенно бесполезной.
- Если бы я был того же мнения, то не стал бы советовать вам писать это письмо, - возразил патер. - Есть такие колеса в государственном механизме вашей страны, о которых вы и представления не имеете; единственно, чего я боюсь, это, что письмо ваше придет слишком поздно.
С этими словами патер простился со мной, и я снова остался один со своими мыслями.
Прошла еще неделя, и вот раз поутру ко мне вошел надзиратель с особенно торжественным лицом и с видимым горем сообщил мне, что моя казнь, вероятно, будет назначена или на завтра, или на послезавтра.
Это известие не произвело на меня особого впечатления: я давно уже свыкся с мыслью о казни и уже до известной степени отрешился от жизни.
Я стал горячо молиться, и мне казалось, что Господь слышит мои молитвы.
Именно в таком умиротворенном религиозном настроении находился я в тот момент, когда накануне дня казни в мою камеру вошел тюремный надзиратель в сопровождении одного из лиц судебного персонала и того самого католического патера, о котором я говорил раньше. По одному виду моего надзирателя, человека очень сочувственного и гуманного, я сразу угадал, что они пришли не с дурной вестью.
Едва переступив порог моей камеры, судебное лицо вручило надзирателю приказ о моем освобождении и, к немалому моему удивлению, я услышал, что мое помилование подписано королем. Я до того был поражен этой вестью, что некоторое время оставался безмолвен и недвижим. Затем патер сделал знак рукой, чтобы все удалились, что те и поспешили сделать беспрекословно. Когда они выходили, я провожал их глазами, затем взгляд мой упал на раскрытое на столе Евангелие и, опустившись перед ним на колени, я закрыл лицо руками, уронил голову на священную книгу и воздал благодарение Богу за его неожиданную и незаслуженную мною милость, за избавление меня от позорной казни! Спустя некоторое время я поднялся на ноги и увидел, что по другую сторону стола стоял на коленях и тоже горячо молился патер, о присутствии которого я совершенно забыл. Он также поднялся с колен вслед за мной и, подойдя ко мне, протянул мне дружески руку со словами:
- Я уверен, капитан Эльрингтон, что пережитое вами в это последнее время не пройдет для вас бесследно, что это тяжелое испытание обратит вас к Богу и поможет вам начать новую жизнь.
- Я в этом уверен! Я чувствую, это испытание было необходимо для меня, и что оно принесет мне много добра! Однако я не должен забывать, что, кажется, вам обязан своим спасением!
- Настолько только, насколько для этого было нужно, чтобы ваше письмо вовремя попало по назначению.
- Неужели я должен думать, что обязан своим помилованием вмешательству французской аристократки, живущей при Версальском дворе?
- Именно так, капитан Эльрингтон, как бы странно это вам ни казалось. Дело в том что в эти смутные времена правящий король этой страны не может распознать своих врагов от друзей, ни друзей от врагов; он совершенно не знает, кто ему враг и кто друг; ему остается только верить уверениям, а они не всегда правдивы. В настоящий момент в его верховном совете состоит много лиц, которые в случае, если бы Претендент, как они его называют, одержал верх, уже давно стояли бы на его стороне, и которые в душе всегда желали ему успеха, хотя и не имели смелости помочь ему. Теперь скажите, могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?
- Нет, благодарю вас, сэр, денег у меня больше, чем достаточно, как для того, чтобы наградить тех лиц, которые прислуживали мне здесь и были добры ко мне, так и для того, чтобы вернуться в Ливерпул.
- В таком случае позвольте мне пожелать вам от души всего доброго и всякого счастья в жизни и затем я не стану долее утруждать вас своим присутствием. Однако, прежде чем расстаться с вами, я хочу дать вам мой адрес на случай нужды: в каком бы то ни было затруднении или несчастии обращайтесь прямо ко мне; я всегда готов служить вам, вы приобрели верных и преданных друзей вашим благородным поведением, и если их помощь или услуги когда-нибудь понадобятся вам, вы смело можете рассчитывать на них.
Написав свой адрес на клочке бумаги, патер вручил его мне и сказал:
- Мы с вами разной веры или, вернее, не совсем той же веры, но я полагаю, что вы, сын мой, не откажетесь принять мое благословение.
- О, конечно, нет! - воскликнул я, опускаясь перед ним на колени. - Принимаю с величайшей радостью и благоговением!
- Да благословит вас Бог, сын мой! - произнес патер взволнованным и растроганным голосом и, возложив руки на мою голову, он благословил меня и ушел.
Когда он вышел, все волновавшие меня до сих пор чувства с такою силой нахлынули на меня, что я не в силах был совладать с ними и, опустившись на скамью, дал волю слезам.
Несколько успокоившись, я собрал все свои вещи, уложил их в чемодан, затем пригласил своего надзирателя, которому сделал хороший подарок и поблагодарил его за доброе отношение ко мне. Простившись с ним, я наградил сторожей и покинул Тауер.
Эта часть города была мне совершенно незнакома, и я не знал, куда идти.
Миновав сквер, расположенный перед Тауером, я свернул в Екатериненскую улицу и зашел в небольшую, скромную гостиницу. Здесь меня вкусно накормили и дали прекрасную комнату, где я крепко проспал до утра. На другой день хозяин гостиницы привел мне пару добрых коней и молодого мальчика, подростка-конюха, который должен был сопровождать меня в пути, затем привести лошадей обратно. Уплатив за все, я отправился в тот же день в Ливерпул и после пятидневного путешествия прибыл благополучно к воротам дома мистера Треванниона, моего судовладельца.
Взяв свой чемодан с седла мальчика, я уплатил ему за услуги и, когда он с лошадьми отъехал, постучал в двери частной квартиры мистера Треванниона, так как время было позднее, на дворе стемнело, и я знал, что в это время контора уже заперта. Квартира же судовладельца была дверь с дверью с конторой. На мой стук женщина со свечой в руке отворила мне дверь, но увидя меня, громко вскрикнула и выронила из рук свечу, которая упала на пол и загасла.
- Господи! Сила святая!.. Что это?! Привидение! - вопила женщина, закрывая лицо руками.
Как видно сюда только что пришло известие о том, что я окончательно приговорен к смертной казни и должен был быть казнен в прошлый понедельник, как сообщил нарочный, специально присланный сюда из Лондона с этой вестью, а теперь был вечер субботы. Клерк мистера Треванниона, услыхав крик прислуги в сенях, вышел туда также со свечой, но, увидев меня и лежавшую на земле женщину, лишившуюся чувств, вдруг попятился назад к двери, ведущей в ту комнату, где находился его хозяин, и так как эта дверь была приоткрыта, то он не удержался и упал навзничь, растянувшись во всю длину на полу между мистером Треваннионом и капитаном Левин, сидевшим рядом с ним за стаканом пива и сигарой, как это было у них в обычае по вечерам. Капитан Левин вскочил и вышел в сени, захватив со стола один из шандалов с зажженными свечами; он сразу узнал меня и кинулся обнимать и целовать, затем радостно крикнул оставшимся в комнате:
- Это Эльрингтон! Он здесь, жив и здрав, благодарение Богу!
Услышав мое имя, мистер Треваннион выбежал тоже в сени и кинулся в мои объятия, восклицая:
- Благодарю тебя, Господи, за все Твои милости и благодеяния, но всего более благодарю за то, что я не стал причиной смерти Эльрингтона… Как я счастлив, что вижу вас, дорогой мой Эльрингтон! Входите же! Входите! - восклицал он дрожащим голосом и, обняв меня, потащил в комнату.
Капитан Левин пододвинул мне стул, на который я собирался сесть, когда заметил, что в комнате, кроме нас троих, находилась еще молодая девушка, дочь мистера Треванниона, как я решил мысленно, зная, что мой судовладелец вдов и имеет дочь, которая воспитывалась в женском монастыре в Честере. Молодая девушка подошла ко мне и, протянув руку, сказала:
- Капитан Эльрингтон, вы благородно и великодушно поступили по отношению к моему отцу, примите протянутую вам руку в знак моей к вам дружбы!
Я был до того ослеплен светом лампы, когда вошел из темных сеней в комнату, и так взволнован всем происшедшим, что едва владел собой; однако принял протянутую мне руку и склонился над ней, хотя в тот момент совершенно не видел лица мисс Треваннион; я только смутно заметил, что фигура у нее стройная, грациозная и элегантная. Когда она отошла от меня и заняла свое прежнее место, отец ее обратился ко мне со словами:
- А ведь я думал, что теперь голова ваша выставлена напоказ над воротами Тауэра, дорогой мой Эльрингтон, и эта мысль положительно преследовала меня днем и ночью, как вам может засвидетельствовать капитан Левин. Я чувствовал, что виновником вашей смерти был я, и это сознание доводило меня до отчаяния. Да благословит вас Бог, дорогой мой, и да даст Он мне возможность доказать вам при случае на деле мою благодарность и мое уважение к вам за ваш великодушный и благородный образ действий по отношению ко мне, который вовлек вас в эту историю, и за ту громадную жертву, которую вы готовы были принести ради меня. Не возражайте, дорогой Эльрингтон! Я прекрасно знаю, что вы приняли на себя одного весь грех и всю вину и готовы были пойти на смерть, но не вмешали меня в это дело, в котором главным и единственным виновником, по справедливости, был я!
- Да, дорогой Эльрингтон, - подхватил капитан Левин, - я говорил о вас своему экипажу, что вы скоро умрете, чем предадите кого-нибудь, и мои слова оказались пророческими; в тот момент, когда вы явились сюда, мы говорили о вас, считая вас уже неживым. Я должен сказать, однако, что мистер Треваннион несколько раз хотел донести властям на себя и оправдать вас, признавшись во всем, но я удерживал его, потому что знал, что это будет совершенно бесполезная жертва, которая погубит его, но не спасет вас.
- Да, вы всякий раз удерживали меня, но у меня было так тяжело на душе, что если бы не ваша настойчивость и не мысль о моей девочке, которую я оставил совершенно одинокой, я бы, наверное, не выдержал и покончил с собой; ведь жизнь была мне в тягость!
- Я очень рад, что вы этого не сделали, сэр, - сказал я, - моя жизнь не стоила вашей; моя не представляет особой ценности уже потому, что у меня нет никого, кому она могла бы быть нужна или полезна; мне некого поддерживать, некого любить и беречь и некому было бы плакать обо мне в случае моей смерти. Кроме того, первый неприятельский выстрел в море точно так же ежечасно может отправить меня на тот свет; на земле будет одним человеком меньше, вот и все; а это никого не может огорчить.
- Быть может, вы так думали, но в сущности это вовсе не так, - сказал с чувством мистер Треваннион. - А теперь расскажите, каким образом вы бежали.
- Я вовсе не бежал, - сказал я. - Вот мое помилование, подписанное самим королем и всем верховным советом!
- Но как вы добились этого помилования?! - воскликнул удивленный капитан Левин. - Все наши попытки, предпринятые через посредство самых влиятельных в государстве лиц, самых ближайших друзей правительства, не привели ни к чему. Уверяю вас, дорогой мой, что мы здесь не бездействовали.
- В таком случае всего лучше будет, если я начну сначала и расскажу все по порядку, - отвечал я. - Но прежде всего я хочу поблагодарить вас, дорогой Левин, за вашу попытку помочь мне бежать еще с дороги; я не захотел тогда воспользоваться вашей помощью, полагая, что лучше встретить мужественно обвинение, чем укрываться от властей, но был неправ, как впоследствии убедился, когда узнал, с какими людьми я имел дело.