Их командир, казалось, был двужильный. Когда Пётр проснулся, стояло уже позднее утро. Маша как всегда что-то стряпала. Тюфякин со старостой нищей артели играли в шашки. Голофтеев таскал с улицы дрова, Батырь похрапывал, отсутствовал лишь гайменник Пунцовый. Сила Еремеевич, умытый и выбритый, начищал мелом металлический репеёк на кивере.
- Проснулся, твоё благородие! - ухмыльнулся он. - Ну, вы, новенькие, и дрыхнуть! Буди товарища, время чай пить.
Маша поставила на стол богатый серебряный самовар и чашки тонкого фарфора. Выложила кокурки - ржаные булки с запечёнными в них прямо в скорлупе яйцами, и большую голову сахара. Отчаянов кортиком отколачивал от неё мелкие кусочки и раздавал подчинённым. Пояснил Ахлестышеву:
- Такие кортики, как и штуцеры, даются в лейб-гвардии Егерском полку только первейшим стрелкам.
Чаепитие продолжалось долго и благодушно. Партизаны столовались по высшему разряду: сахара и булок не жалели, а чай у них оказался самый дорогой, златовидный ханский. Отчаянов рассказал новичкам историю Маши. Дворовая девушка господ Алалыкиных, она была оставлена в их доме во Вспольном переулке в числе прочей прислуги. В первый же день своего появления французы ворвались в дом и стали грабить и насиловать женщин. За Марию вступился буфетчик, которому она давно нравилась. Парня тут же зарубили… Пока он боролся, девушка успела убежать и трое суток скиталась по горевшей Москве. Потом её встретил Отчаянов. В полной форме, со штуцером в руках, он патрулировал улицы и убивал одиночных французов. Один из них изловил девушку возле болота за Театральной площадью и начал уже её раздевать. В болоте он и закончил свою жизнь… Хладнокровный и опытный, унтер-офицер разыскал незанятый подвал во дворах Большой Бронной. Расположил там свой операционный базис и стал собирать помощников. Они не замедлили явиться. Маленький сплочённый отряд резал захватчиков каждую ночь. Двое погибли в боях, но их места заняли другие. Быт отряда оказался налажен, убежище хорошо замаскировано. Маша, которая обучалась на помощницу кухарки, вела хозяйство. Было заметно, что все мужчины в отряде девушку любят и берегут, не позволяя себе в её отношении ни худого слова, ни жеста.
- А где Пунцовый? - поинтересовался Саша-Батырь, переворачивая пустую чашку кверху дном.
- За Степанидой моей пошёл, - ответил Тюфякин. - Самому-то мне на Поварскую лучше не соваться.
- По бабе соскучился? Хорошее дело!
- Степанида у нас на разведке, - пояснил егерь. - За саксонцами приглядывает, как они мой приказ исполняют.
Компания просидела в безделье ещё час. Наконец сверху трижды топнули, и в подвал спустились румяный гайменник с дородной женщиной лет сорока.
- Здорово, суженый! - звонко расцеловала она Тюфякина. - Бедная я, бедная - некому меня ночью погреть…
- А французы разве не тёплые? - съехидничал Саловаров.
- Не знаю, Зосима Гуриевич, я с ними под венец не ходила, - строго ответила баба. - У меня чай муж законный есть!
Отвернулась от старосты нищих и вскрикнула по-детски:
- Ой! А у вас новенькие! Один-то хорош: колокольне деверь. Поди, хранцузов руками на части разрывает?
Партизаны рассмеялись.
- Не знаем, при нас пока никого не порвал, - ответил командир. - Но двух галманов кончил, было дело. Зовут Саша-Батырь.
- А второй, кажись, из благородных?
- Пётр Серафимыч. Фамилия Ахлестышев. Каторжный, из Бутырки утёк.
- Каторжный? - ахнула баба, прижав руки к огромной груди. - За что вас так, барин? Али зарезали кого сгоряча?
- Русской крови на мне нет, - сдержанно ответил Ахлестышев. - Оговорили злые люди.
- Степанида, отстань, - прервал разговор Отчаянов. - Нас не касается. Лишь бы воевать был готов.
- А их благородие готов?
- Их благородие славно вчера саксонца рылом в говно натыкал. Заставил Бориса и Глеба намыть.
- Ах я, болтушка! - всплеснула руками говорливая баба. - Забыла, зачем пришла. Значитца, так. Про Бориса и Глеба. Нынче с самого утра саксонцы, что напротив нашего дома, начали чистить храм. Уж так старались, так старались! Лошадей всех вывели, во дворе под навес расположили. Токмо было их ране двенадцать человек, а теперь осталось десять. Не вы ли их это, партизаники?
- Наших рук дело, - самодовольно подтвердил Тюфякин.
- Ерой ты мой! - зарделась Степанида. - Но я продолжу. Дверь там у главного придела выломана, и они её начали прилаживать. Но тута объявился полковник, да как почал на них орать! Криком кричит, ногами топает. Мы, вестимо, не понимали сначала, об чём у них хай стоит, но потом смекнули. Об вас, соколиках! Полковник их кроет по германской матери, стыдит и велит лошадей в храм вернуть. А те ни в какую. Тогда полковник назначил на вас засаду - в самой церкве, и вокруг в домах. Человек чуть не до ста согнал и велел спрятаться.
- Вот как? И в храме, и вокруг… А мои гусары не среди них ли? - нахмурился Отчаянов.
- Там они, батюшка. Куда им деваться? Чай, солдаты, люди подневольные. Вы их, Сила Еремеевич, не обижайте. Им начальство приказало.
- Гм… От старых дураков молодым покоя нет… А лошадей, говоришь, они вывели и в храме прибрались?
- Вывели, батюшка, и грязь всю почистили. Оченно старались!
Егерь не спеша набил трубку и стал её задумчиво раскуривать. Пётр, и остальные вместе с ним, наблюдали, как решается судьба десяти человек.
- Ладно, - кивнул, наконец, Сила Еремеевич. - Ты права. Люди подневольные. Засаду им простим.
Все одобрительно заговорили, но командир одним жестом прекратил базар.
- А полковника наказать!
- Как? - хором спросили партизаны.
- Он в Кривоникольском квартирует? Днём схожу. Погляжу, что и как. Вечером составлю план. Ночью исполним.
- Сила Еремеевич, вам туда нельзя, - решительно заявил молчавший до сих пор Пунцовый. - У хранцузов новый приказ вышел. Всех, кто в русском мундире, ловят и сводят к Петровскому дворцу. Вывели на улицы усиленные пикеты и метут, как метлой.
- В русском мундире! - сердито сплюнул Отчаянов. - Дезертиры. Мародёры. Присягу забыли! Я, когда ходил по Москве, удивлялся. Чуть не дивизия по улицам гуляет! Пусть забирают, таких не жалко…
- А вы? И вас ведь заберут!
- Применим военную хитрость. Пётр Серафимыч, подь-ка сюда.
Ахлестышев подсел к унтер-офицеру.
- Ты ведь и по-французски говоришь?
- Так точно! - щегольнул строевым оборотом партикулярный человек.
- Пойдёшь к полковнику. Предлог придумай. У нас вон в том сундуке ихние формы. Выбери, где крови поменьше. Разведай. Как охраняют. Сколько там вообще народу: адъютанты, денщики… Как комнаты расположены. А ночью мы к нему на огонёк заглянем. Полк пусть нас у храма караулит, а мы в штаб!
- Есть! - ответил Пётр и первым делом побрился. Потом порылся в сундуке. В нём оказалось несколько различных комплектов обмундирования, многие с дырками и замытыми пятнами крови. Ахлестышев выбрал себе по росту походный вольтижёрский мундир нового образца. Переоделся, подвесил саблю и показался товарищам. Те одобрили:
- Хорош! Так и хочется юшку пустить!
- Погоди, - озабочено сказал Саша. - В одиночку французу и днём в Москве опасно. Я с тобой пойду.
- В качестве кого? - воспротивился Пётр. - А если к тебе пристанут? Скажут, что поджигатель - и на фонарь. Они сейчас нервические. Нет, я лучше один.
- Надо, чтобы он что-то тащил, - предложил Отчаянов. - Тяжёлое. Будет при тебе за носильщика.
- Точно! - обрадовался Ахлестышев. - Есть у нас ещё сахар и какие припасы?
- Целый погреб всего. Вон за той дверью.
Оказалось, что их подвал сообщается коридором с погребами рухнувшего особняка. И там полно всякой снеди - ей и кормятся партизаны. Пётр выбрал голову сахара в синей бумаге, и большую порцию запечённого в слоёном тесте страсбургского паштета. Завернул всё это в тряпку и вручил товарищу.
- На! Будешь при мне осликом!
Ахлестышев вооружился карабином, налётчик сунул за пояс два пистолета, и они поднялись наверх. Двигались парой: "француз" впереди, "носильщик" сзади. Из развалин партизаны пробрались на Большую Никитскую. Пересекли её и по Мерзликовскому переулку дошли до места, где тот соединяется сразу и с Поварской, и с Большой Молчановкой. Руины вокруг ещё сочились дымом. По остовам домов рыскали москвичи вперемешку с мародёрами Великой армии. Они сейчас мало отличались друг от друга: и те и другие в лохмотьях, обувь разбита, лица в копоти… Мародёры искали уже не драгоценности или дорогие ткани, а еду и платье. Если встречался хорошо одетый русский, его тут же раздевали. И радовались крепким сапогам больше, чем неделю назад столовому серебру.
Однако признаки дисциплины в армии не только сохранились, но и усилились. Видимо, по окончании пожара начальство озаботилось поддержанием порядка в городе. По главным улицам разъезжали сильные конные патрули и проверяли всех обывателей. В сторону Бутырской заставы прогнали колонну наших пленных. Мёртвых в канавах стало больше, а поджигателей теперь вешали прямо на воротах домов. Некоторые из казнённых были одеты в офицерские или полицейские мундиры, но большинство - в кафтаны. Валялись дохлые лошади, выли бездомные собаки с кровавыми мордами. В воздухе был растворён даже не страх, а какой-то апокалиптический ужас. И в этом ужасе, превосходящем человеческие силы, ходили, разговаривали и пытались выжить люди…
Так, возле Фёдоровской церкви образовался стихийный рынок. Солдаты всех родов оружия обменивались тут добычей. Здесь же в толпе ходили степенные мужики и покупали у завоевателей медную монету на серебряные рубли. Пётр заметил, что обменный курс мужики сильно занижали в свою пользу: за один серебряный целковый требовали двадцать медяками, и даже больше! Кому война, а кому мать родна… Здесь же юркие евреи торговали деликатесами, беря в оплату меха и украшения.
Начальник одного из патрулей остановил Ахлестышева.
- Куда вы идёте, вольтижёр? Этот русский с вами?
- Разыскиваю полковника саксонских гусар по поручению моего ротного командира! Русский со мной, он несёт подарок.
Лейтенант махнул рукой, и разведчики благополучно проследовали дальше. С Большой Молчановки они свернули в Кривоникольский переулок. Там уцелело всего два дома, перед одним стоял часовой в знакомом белом доломане.
Ахлестышев указал Батырю место у порога ("стой здесь"), небрежно козырнул часовому и вошёл в дом. Гусар и не подумал его остановить. Пётр поднялся на второй этаж и оказался в большой, хорошо меблированной зале. За ломберным столом восседал щекастый молодой офицер и что-то писал. В углу на диване пристроились двое солдат, по виду ординарцы.
- Приказ из корпуса? - оживился офицер. - Давайте сюда. Я сам передам полковнику.
- Виноват, господин капитан, я не курьер из штаба. У меня свой интерес. Я хочу кое-что продать.
- Не понял, - нахмурился адъютант. - Кто вас впустил?
- Часовой.
- Вольтижёр! Чего тебе надо?
- У меня там внизу стоит русский носильщик. А при нём большая голова сахара и изрядная порция страсбургского паштета. И я готов уступить это всё вашему полковнику.
- Вольтижёр! - рявкнул адъютант, вставая. - Кругом! Шагом марш отсюда!
- Подождите, господин капитан! - сказал по-немецки один из ординарцев, с плутовской физиономией. - Господин полковник как раз вчера вздыхал по паштету. Наверное, сам бог принёс сюда этого комиссионера!
Знал бы ты, какой это бог, подумал Пётр - бежал бы сломя голову…
- Вы предлагаете коммерцию, дружище? - спросил ординарец, переходя на французский. - Мы можем договориться.
- Да, у меня отложено кое-что на продажу. Батальон уходит сегодня вечером, на усиление Мюрата. А у нас есть излишки. Желаете посмотреть?
- Да. Зовите сюда вашего носильщика.
Пётр высунулся в окно и жестом приказал Саше-Батырю подыматься. Может быть, перебить их всех прямо сейчас, подумал он, но отказался от этой мысли. В комнате саксонцев лишь трое. Но кто знает, сколько их всего в доме? Дверь на первый этаж закрыта; вероятно, там караул. Нет, их дело только разведка…
Взяв из рук носильщика тряпицу, Ахлестышев развернул её и вынул сахарную голову.
- Ух ты! Какая огромная! - восхитился второй ординарец. - Хватит на весь штаб! А то припасы уже почти кончились. Надо брать!
- А это что? - подскочил первый. - Паштет! А как пахнет! У нас дома его едят только богачи. Что вы за всё это хотите, дружище?
- Шесть бутылок вина или водки. Лучше водки.
Плут посерьёзнел.
- Водки у нас мало. Надо будить господина полковника - только ему решать такой вопрос.
Адъютант одёрнул мундир и постучал в одну из двух дверей, выходящих из залы. Шагнул туда и через минуту вернулся вместе с высоким лысым человеком, седоусым и с оловянными глазами.
- Ну? Что ты хочешь за своё барахло?
Пётр повторил запрос.
- А если я сообщу твоему командиру?
- Тогда, господин полковник, вы останетесь и без паштета, и без сахара, - нагло ухмыльнулся "вольтижёр". - А я легко продам всё это в другом месте.
Лысый нахмурился.
- Кроме того…
- Что ещё "кроме того"? Говори, мошенник?
- Батальон уходит, но я-то остаюсь. Много больных, знаете ли, и меня приписали к лазаретной команде.
- И что?
- А то, что для нужд лазарета мы раздобыли бочонок конфитюра и несколько порядочных окороков. И тот, кто купит это (кивок на стол), получит затем новые преимущества. Ну? Угодно вам иметь со мной коммерцию, или я пошёл?
Полковник стоял, набычившись, и раздумывал. Наконец он тряхнул головой.
- Шести бутылок это, разумеется, не стоит, но четыре я могу тебе дать. Конфитюр у меня пока есть. А вот если достанешь целый окорок, то получишь за него ящик токайского.
- И хорошее токайское? - "заинтересовался" Ахлестышев.
- Лучшее во всей Москве. Соглашайся, негоциант! Когда сможешь принести ляжку?
- Сначала надо, чтобы батальон ушёл. Хм… Потом дорога от Шереметьевской больницы до вас… Раньше полуночи не обернусь.
Полковник глянул на адъютанта и сказал по-немецки:
- В полночь я желал быть в церкви!
- Их там сорок человек, управятся и без нас.
- Ночью в церкви? - удивился "вольтижёр". - Я немного понимаю язык… Странные люди саксонцы! Вы молитесь по ночам?
- Не твоего ума дело! Ну, мы договорились?
Пётр осклабился.
- По рукам, господин полковник! Несите бутылки и ждите меня к полуночи. Значит, конфитюр не нужен?.. И ещё. Налейте, пожалуйста, чашку водки моему асинусу. Ему скоро тащить сюда тяжёлый окорок, пусть подкрепится.
- Да, осёл у вас знатный, - одобрили гусары. - Такой и целого быка доставит, не то, что одну ногу.
Саше поднесли водки в чайном стакане и кусок сыра. Он степенно, со значением, выпил, от сыра отказался. Потом торжественно поклонился гусарам в пол.
- Благодарствуйте, сукины дети!
- Господа, не прощаюсь! - откозырял Ахлестышев. Нагрузил на носильщика узел с бутылками, и они вышли вон. Спустились на первый этаж и, как бы по ошибке, заглянули в дверь помещения. Там обнаружился караул из пяти человек, шестой стоял снаружи. Рекогносцировка местности была закончена.
По дороге домой Саша балагурил:
- Ну, Серафимыч, ты и душа-человек! Товарища не забыл, водки ему поднёс!
Когда они пришли в подвал и доложились командиру, тот выдумку Петра одобрил.
- Молодец! Они, значит, тебя в полночь ждут? Будет им гостинец!
За час до полуночи Сила Еремеевич собрал отряд и изложил план боя.
- Вы, новенькие, идёте первыми. Тем же макаром: француз при носильщике. Мы в пятидесяти шагах следом. Проходя мимо часового, Саша бьёт его по башке. Чтоб наповал!
Батырь молча кивнул и поглядел на свой кулак.
- Потом лезете наверх. Мы за вами. Подпираем дверь в караулку. Ставим там Тюфякина. Пунцовый с Голофтеевым - на дворе, у окон. Держите караулку на прицеле. Начнётся пальба - бейте их снаружи; Тюфякин стреляет через дверь. Надо, чтоб им было не до полковника - себя пусть спасают. Но лучше бы без шуму.
Партизаны слушали и запоминали.
- Дальше. Саша с Петром заходят в комнату. С "окороком". Начинают разговор. Мы с Саловаровым врываемся следом. Режем всех белым оружием. Стараемся тихо. Как кончим - сразу уходим. Полковника мёртвого забираем с собой.
- Это ещё зачем? - вскричало сразу несколько человек. - Он нас свяжет. Ну его к матери!
- Отставить! - прекратил спор унтер-офицер. - Приказ обсуждать?
- Но для чего нам тот мертвяк, Сила Еремеевич? - не удержался Тюфякин.
- Далеко не понесём. Положим на Поварской, по-возле храма. Им наука! Ну, с Богом…
Ночная Москва встретила партизан темнотой и редкими выстрелами. В развалинах сновали какие-то тени, звякало об камень железо, стучали по битым кирпичам каблуки. Но всяк занимался своим делом и не мешал другому: город был наполнен скрытой жизнью.
Без помех русские дошли до полкового штаба.
- Кто идёт? - крикнул часовой, снимая с плеча ружьё.
- Я был у вас сегодня днём, приносил полковнику сахар, - пояснил Ахлестышев.
- А, вольтижёр! - узнал его часовой. - Поднимайтесь, вас ждут.
Батырь, словно утомившись, снял с плеча мешок и положил у ног.
- А это кто ещё? - встревожился гусар, увидев Отчаянова с его людьми. Больше он ничего сказать не успел: гигант ударом в висок убил его наповал.
Партизаны быстро разошлись на позиции. Батырь вновь взвалил мешок, и они с Петром пошли наверх. Стукнули в дверь и шагнули в освещённую залу.
- А вот и мы! Как обещали!
В комнате оказались те же четверо, что были и днём. Ординарцы кинулись помогать русскому снять груз. Адъютант с полковником отложили карты и встали с канапе. И тут началось…
Саша-Батырь приподнял свой узел (а в нём были кирпичи!) - и хватил им одного из ординарцев. Тот ещё падал на пол, а налётчик уже душил второго. Полковник смотрел на это, разинув рот. Ахлестышев быстрым выпадом, как на уроке фехтования, вонзил ему клинок прямо в сердце. Успел при этом крикнуть по-немецки:
- За свинство в храме!
Адъютант лишь теперь опомнился и схватился за бедро, но его сабля висела в углу. Он бросился туда. Тут в комнату влетел Отчаянов и насадил капитана на кортик.
Схватка на втором этаже была закончена, но шум услышали внизу. Оттуда послышались крики и удары в дверь - это пытался вырваться караул.
- Хватай и вниз! - скомандовал Батырю егерь. Тот взвалил тело полковника на плечо и выбежал на лестницу. Сила Еремеевич сгрёб со стола бумаги, сунул их за пазуху и поспешил следом. Вдруг из караулки раздался залп, и Тюфякин со стоном рухнул на пол.
- Сволочь! - крикнул егерь и выстрели в дверь в ответ. Кто-то вскрикнул. С улицы тоже полыхнуло - это Пунцовый с Голофтеевым били снаружи в окна.