Пардон, - извинился разбойник по-французски, и действительно одел рубаху. Но так, что стал еще более привлекателен: Меркуцио не стал застегивать ее на груди, а связал нижними концами у живота, отчего возле торчащего бугром гульфика заколыхались два прелестных синих кончика, а выпуклая грудь, выпирающая из-под отворотов, стала казаться еще больше и еще красивей.
Все эти приятные взгляду каждой женщины выпуклости и болтовня о них настолько меня раззадорили, что я почувствовала прилив желаний в сокровенных местах, а голове промелькнула мысль о том, что этой ночью можно будет отдаться этому мерзавцу и уговорить его вместе сбежать. Куда? Да хотя бы в отцов замок. Дом мой, по-видимому, не так далеко, раз разбойники откуда-то отсюда заметили суматоху, поднятую там после моего побега.
Тогда Лепорелло достал старую шпагу без ножен и принялся, с сердитым выражением лица, точить ее о камень, особо уделяя внимание острию. Лючиано, в свою очередь стал пересыпать порох и заряжать единственный на всю шайку пистолет и тоже поглядывать в сторону Меркуцио неодобрительно. Григорио покуда в безмолвный этот поединок не вмешивался. Он стряпал. Точнее, сначала уходил за спрятанным где-то в прибрежных кустах и обернутым листьями какой-то травы мясом, потом отделял мякоть от большой толстой кости, которую опять завернул в листья и унес на прежнее место. А уж потом стал мясо резать, солить, замачивать в вине.
Работу эту делал Григорио столь основательно и столь долго, что времени это у него заняло почти что до вечера. Когда же он, уложив в узкую траншею хрупкие сухие ветки ясеня, в обилии усыпавшие землю вокруг большого дерева, зажег их, наступили сумерки…
Я ж устала об бесконечной никчемной болтовни, лежала на брошенной мне бараньей шкуре, плохо выделанной и потому смердящей, смотрела на пляску желто-голубых огоньков, на сыплющие вверх и слегка в сторону быстро гаснущие искорки, вдыхала запах дыма и слушала неторопливый переговор усевшихся напротив огня Лепорелло и Лючиано:
- Вот когда темнеет, я спокойней становлюсь… - рассказывал отец падшей девушки. - Я и к Серому черепу оттого ушел. Он по ночам нападал. Или подлавливал на закате путников. И дань собирал с пастухов. За то, что стада их не разгонял, скота зазря не резал. Убивали мы редко - для страху только. Ведь если крестьян не пугать, то и бояться не будут, платить перестанут. У нас покойный Алехандро был мастер истории сочинять. Натворим на сольдо, а он распишет потом в придорожном кабаке на сто французских экю.
- А про нас и придумывать не надо, - ухмыльнулся Лепорелло и глянул в мою сторону. - Угомонилась чертовка. Я уж думал, усталость ее совсем не берет.
- Ага… - кивнул Лючиано. - Ловко она нас скрутила. Ты теперь ночь спать не будешь - станешь их сторожить.
- Кого?
- Меркуцио, кого ж еще? Разве не видишь? Как он ее обхаживает!
- Попридержи язык.
- Я-то что… - пожал плечами разбойник. - Язык придержать легче, чем женилку.
Лепорелло и не двинулся телом. Как сидел, так и сидел, но рука его быстро, словно выпущенная из лука стрела, слетела с колена и врезала Лючиано по лицу.
- Мразь! - сказал при этом с брезгливостью в голосе. - Она - дама. Графиня! Голубая кровь.
Лючиано, поскуливая, отполз, а после встал и ушел в сторону пещеры.
А я устала уже так, что и не оценила поведения атамана, мне хотелось спать и есть. Но спать - больше. Глаза слипались…
2
Разбудил меня голос Лепорелло:
- Синьора! - и тут же заботливо. - Да она никак сомлела…
Я торопливо распахнула глаза и недовольно проворчала:
- Вот еще. Сначала накормите.
И тут увидела в руке у атамана тонкую острую палочку, на которой были нанизаны комочки пропеченного на угольях мяса. Пахло это столь восхитительно, что у меня и сон пропал, и слюни потекли. Вырвав из рук Лепорелло палочку и кусок пресной лепешки, я с наслаждением вгрызлась в сочащуюся теплым соком плоть.
- Да, поесть ты горазда, - улыбнулся Лепорелло. - Видать, дома хорошо кормили?
- Хорошо, - ответила я сквозь набитый рот.
- И одевали неплохо?
- Хорошо, - повторила я.
- И хозяйкой надо всем была, никто тебя не наказывал.
- Угу… - кивнула я на этот раз, понимая уже, к чему он клонит.
- Так какого же черта тебя понесло из дома? - спросил он наконец.
Я промолчала, а он ответил за меня:
- От жира бесишься, девка. Все у тебя есть, а все-таки было мало. Захотела большего, чем тебе на роду положено. А все, что больше необходимого - это уже грех. Вот и расплата тебе.
У меня аж мясо в глотке застряло. Я чуть не поперхнулась от этих слов. Как точно обо всем он догадался! Будто знает.
- Замуж тебе надо, синьора. Тогда и дурь пройдет. Это со всеми девками так бывает: как понесет, понесет - удержу нет. А потом - прозрение. И у тебя так. Возвращаться надо домой, выходить замуж.
- За кого? - спросила я с вызовом в голосе, ибо готова была сейчас вцепиться ему в лицо ногтями и закричать, чтобы узнать, откуда он знает о случившемся. - За тебя, что ли?
- А хоть бы и за меня, - ухмыльнулся он. - Чем я плох? Тридцать один год, грамоту знаю.
Тридцать один год! Какой старик! Я ахнула от ужаса.
- Ты ешь, ешь… - сказал он. - Я там тебе еще одну палочку оставил. Греется.
И отошел к огню, где остальные разбойники ели жаренное на угольях мясо и прислушивались к нашему разговору.
- Ты, атаман, молодец! - сказал Меркуцио первым. - Жениться захотел. На графине, - в голосе его слышалась явная неприязнь.
- А в чем дело? Чем я - не жених?
- Жена твоя - виселица, а священник твой - палач, - ответил Меркуцио. - Как и у меня, как и у всех нас. Что судьбой уготовано, то и получишь. Выше головы не прыгай - вот что я тебе скажу.
- Это ты так думаешь, - ответил Лепорелло спокойным голосом. - Ты от бабы своей в разбойники сбежал. А я свою жизнь сам сделал.
- Жизнь?! - воскликнул Меркуцио. - Вот это ты называешь жизнью? И хочешь сюда. В эту вонь, в эту дрянь сунуть эту девчонку?
- А ты хотел ее убить.
- Так лучше уж убить, чем заставлять так жить! Попользоваться - и убить. Она и спасибо скажет.
- Нет, - оборвал его крик Лепорелло. - Девчонка мне нужна живая. И не тронутая, - и закончил, как припечатал. - Я так сказал.
- А я сказал, что девчонка не твоя, а общая.
Мне не было видно, как это произошло, ибо смотрела я им в спины, но только Лепорелло и не двигался вовсе, это я могу точно сказать, а красавец Меркуцио вдруг захрипел и стал валиться лицом в светящуюся изнутри красным светом яму.
Когда он упал, атаман спросил холодным голосом:
- Ну, кто еще хочет возразить? Разбойники молчали.
3
Утром следующего дня я проснулась от свежести, тянущейся от ручья. Подо мной лежало целых две овечьи шкуры, но прикрыта я была катанным шерстяным одеялом, под головой кто-то умостил котомку. Приоткрыла глаза - и увидела все того же Лепорелло, сидящего неподалеку на положенном на камни седле. Он спал, уткнув голову во вцепившиеся в торчащую вертикально вверх пику руки.
"Как солдат на посту… - подумала я с нежностью. - Как это мило…"
Но додумать о приятном не успела: низ живота мой болел, и меня распирало от желания поскорее опорожниться. Вчера мне для этого вырыли ямку за камнем и прикрыли ее доской от вони и мух. Вот туда-то, осторожно выбравшись из-под одеяла, и направилась я, держа цепь в горсти, чтобы ненароком ею не загреметь. Задрала подол, присела - тут цепь и вывалилась из моих рук, грохнула о камни.
Лепорелло вскочил, пика - наперевес. Глаза никак не продерет, а уже готов к бою.
Из-за камня послышался незнакомый смех.
А из меня вдруг понесло со всеми сопутствующими звуками и мелодиями.
Глянул в мою сторону Лепорелло - и тоже зашелся в смехе. Но все же быстро спохватился, отвернулся, сказал:
- Что ж ты, глупая, не разбудила меня? Ишь, какой конфуз теперь.
Я быстро управилась, подтерлась куском травы, вернула доску на место, встала. Смеха из-за камня слышно не было. Я сразу поняла, что там находится тот самый граф, о котором речь шла вчера. Но почему его не было слышно все это время? И потому я спросила у Лепорелло:
- Там ваш пленник? - и указала за камень.
- А ты посмотри.
Я вновь подняла цепь с земли и пошла, гремя ее звеньями, в сторону, откуда только что доносился смех.
Там была яма. И, по-видимому, глубокая. Внизу был кто-то живой, невидимый при свете раннего утра.
- Эй! - позвала я, наклонившись над дырой в земле. - Вы там?
- Я здесь, - ответил веселый голос. - Это вы - там. А потом тоже будете здесь. Все будете: и атаманы, и простые разбойники, и крестьяне, и графы, и короли.
Я сразу поняла смысл его остроты, но не засмеялась вместе с ним. А спросила:
- Почему вы думаете, что это - могила?
- Потому что, если через неделю денег за меня не заплатят, меня просто засыплют землей и камнями, то есть похоронят заживо.
- Но вы уверены, что родственники вас выкупят, раз вам так весело? - спросила я.
Родственники? - вновь рассмеялся он. - Я сам стал графом и получил наследство после того, как корсиканские пираты захватили моего дядюшку в плен. Он ждал выкупа полгода, а потом его скормили акулам.
- Здесь акул нет, - заметила я. - И возле Корсики тоже нет больших акул-людоедов.
- Зато за Гибралтаром их видимо-невидимо. Пираты отправились туда, - объяснил он и зашелся в хохоте.
- Вам смешно, что вы умрете? - спросила я.
- Мне смешно, что ты разговариваешь с мертвецом, словно с живым.
Этот человек мне положительно нравился. Еще не видя его, я почувствовала, что мы с ним подружимся.
Лепорелло, по-видимому, подумал так же. Он подошел ко мне и, грубо ухватив за плечо, отодвинул от ямы:
- Можете упасть, синьора, - сказал при этом. - Тут по утру от росы камни скользкие, - и, поддерживая меня под руку, повел прочь от камня с дырой, из которой нас проводил веселый смех узника.
- Хорохорится граф, - объяснил мне его поведение Лепорелло. - Показывает, что все ему ни по чем. Только игра все это. Человеку не может быть всегда весело. Если ржет постоянно, шутит, значит ему по-настоящему страшно.
- А вы его действительно убьете, если не будет выкупа?
Убьем, - кивнул атаман. - А к чему кормить? Только кончим его не так, как он говорит. Яма для других пленников пригодится. Мы ее две недели рыли. А его вон к тому месту подведем… - показал на излучину ручья, где лежал огромный голыш, сверху сухой и серый, а снизу зеленый от водорослей, - … и глотку перережем.
Меня аж передернуло от этих слов, произнесенных спокойно, без каких-либо интонаций, просто, как о выпитом глотке воды из ручья.
- И многих вы так… убили? Лепорелло пожал плечами.
- Не считал, - признался он. - Работа такая, - вздохнул и объяснился. - Поверьте, синьора, жизнь разбойничья - не в радость нам. Это в песнях, в легендах разбойники веселые и беззаботные. В жизни все наоборот. Хлеб наш потяжелее пахарского будет. И цена за наш труд одна - виселица. Только и надежда, что денег наскрести, имя сменить, личину - и на новом месте начать новую жизнь. Покойный Меркуцио хотел труппу акробатов набрать и с ней по Италии ездить, представления показывать, деньги со зрителей собирать. Люченцио спит - и видит, как он купит дом с виноградником и заведет новую семью. А Григорио хочет свой кабачок заиметь. Или таверну. При этом каждый боится о своей мечте вслух правду сказать. Врут про другое, а главное в душе хранят. И так до самой смерти: живем одним, мечтаем о другом, говорим о третьем. Вся жизнь разбойничья - в этом.
- Ну, а сам ты кем хотел бы стать? Лепорелло не ответил. Мне показалось это правильным. Хотя я и не знала тогда еще того, что узнала сорок лет спустя в таверне, в которой заколола этого человека отцовской шпагой. Не знала, что он - убийца моего отца. Не знала, что сидящий в яме человек вскоре станет моим мужем. Но почему-то именно в тот момент, когда Лепорелло не стал отвечать на мой вполне безобидный вопрос, я внезапно возненавидела атамана. Я думаю это случилось потому, что именно в этот момент мой отец, добравшийся без посторонней помощи со взрезанным животом и вываливающимися внутренностями до нашего родового замка, испустил дух перед зеркалом вечности.
Атаман наклонился над спящим возле входа в пещеру Григорио, тронул его рукой за плечо. Разбойник проснулся сразу, глядя на Лепорелло глазами ясными, будто и не спросонья.
- Убери после вчерашнего, - приказал ему атаман. - И приготовь поесть. Сыр, лепешку и вино.
Григорио молча кивнул и тут же вскочил на ноги.
Мне было странно смотреть на этого послушного слугу после того, что я увидела вчера. Одного из разбойников атаман убил на глазах своих товарищей только за то, что тот позволил отозваться об их пленнице непочтительно - и их напарник не высказал в тот момент своего неудовольствия (а оно быть должно непременно), лишь помог атаману оттащить в сторону от огня труп, а теперь с покорностью овцы выполняет приказания Лепорелло, ничуть не задумываясь, что его ждет именно такая же участь.
Потому что он не знал, что я уже приговорила к смерти и его…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
София и пленный граф
1
Следующие три дня ушли у меня на то, чтобы растравить трех оставшихся разбойников ревностью, подмигивая то одному, то другому, то третьему, смеясь над шутками каждого и хваля каждого за свое, от других отличное: Лючиано - за бережливость, с какой он относился ко всему, к чему не прикасался; Григорио - за золотые руки; Лепорелло - за разум, которого у двух остальных просто не было, и они сами признавали это, каждый, впрочем, по-своему.
- Атаман у нас головастый, - рассказывал мне Лючиано, полоща в воде ручья уже дважды стиранные вторые свои штаны. - Он эту лощину нашел. Никто, даже пастухи местные, не знают про нее. Козьи тропы проходят все по верху, оттуда кажется, что внизу одна бездна и скалы, вот они и не спускаются сюда. Овец ведь не станешь бросать вниз только в надежде, что тут окажется лужайка. А из одного любопытства сюда ни один пастух не полезет.
- Ну, а вода? - спросила я. - Вода-то куда-то вытекает. Можно по ручью верх досюда дойти.
- Можно, - согласился он. - Только ручей отсюда уходит под скалы, а вытекает уже родником за той вон грядой.
- Как же мы проехали сюда на муле? - спросила я тогда. - Мул - не коза, по горам ходит плохо.
- А для этого мы тропу прорубили, - объяснил Лючиано. - Сами камни крушили, сами выравнивали…
Дорассказать ему не дал услышавший наш разговор Лепорелло:
- Ты чего зря болтаешь, гад?! - закричал он скорее от огорчения, что я умильно и ласково пялюсь на эту скотину Лючиано, чем за то, что тот разболтал мне важный секрет. - Сказано молчать о тропе - значит молчи.
Лючиано побледнел, и тут же отскочил от меня, как от змеи. Но я не расстроилась - я уже видела, что он сердцем уже прикипел ко мне, не сможет долго находиться в стороне и не болтать со мной. Потому просто, без всяких извинений, обратилась к Лепорелло:
- А правда, что в Падуе есть университет? Говорят, лучший и самый знаменитый в Италии. А может и в Европе.
Знание грамоты ставило на недосягаемую высоту Лепорелло в сравнении с остальными разбойниками, но до образования университетского ему было далеко, он знал это. И так как гордился своей грамотностью, то, вполне вероятно, мог остро переживать свой недостаток образованности. Я рассчитывала на это. И попала в точку. Ибо Лепорелло вряд ли особо много знал о Падуанском университете, но показать свою неосведомленность постеснялся. Потому принялся с умным видом говорить такие глупости о системе обучения, что даже у меня, знающей о ней только из рассказов отца, пробывшего там два месяца, перессорившегося с падуанской профессурой и ушедшего из университета, речи атамана вызвали улыбку.
А надо сказать, невольная улыбка имеет свойство быть более оскорбительной для рассказчика, чем намеренная. Что-то есть особенное в искренности проявления чувств, ибо искренность всегда подкупает и одновременно делает ненужными лишние слова. Заметив такого рода улыбку на моих устах, Лепорелло мигом прервал свой лепет и заметно погрустнел. Я же при виде этого подмигнула Григорио, который, по обыкновению своему, возился неподалеку от нас, готовя очередной суп из баранины, уже заметно несвежей и потому приправливаемой им все большим и большим количеством лука, перца и чеснока.
Григорио улыбнулся в ответ - и тут же получил здоровенную оплеуху от атамана.
- Что скалишься? - заорал Лепорелло. - Что, у тебя других дел нет, как чужие разговоры слушать?.. - ткнул пальцем в остатки баранины, покрытые тонким зеленым слоем. - Это что - мясо? Кто такую гадость будет есть?
- Другой нет, атаман, - ответил со смирением в голосе, словно монах-бенедектинец, а не разбойник, Горигорио. - Ты сам запретил нам выходить к пастухам за мясом.
Это было правда. Лепорелло не хотел, чтобы его людей видел хоть кто-нибудь до тех пор, пока суматоха, поднятая из-за моего похищения, уляжется. Он даже приказывал не разжигать костра днем, чтобы ненароком дым от него не попал в нос какому-нибудь из пастухов, шляющихся по гребню хребта. Потому огонь разводили мы только под вечер, держали его самое долгое до окончания сумерек, ибо и запах гари, и свет от спрятанного в траншее огня мог выдать место нахождения разбойничьего логова. Если же пленный граф начинал слишком громко кричать из своей дыры, то ему на голову тут же сыпались камни - и он замолкал. Словом, мы прятались, как крысы.
Но запасы мяса кончались. Зерна было еще два мешка, столько же чечевицы, которую Григорио умел варить так, что на вкус она была одно объеденье. Но… в первый раз, пока она была горячая, то есть поздним вечером. Утром получившаяся рыжая каша стояла комом в горле и требовала обильного питья. Еще было много лука и чеснока у разбойников, которые они хранили в пещере, была морковь, которую они прикопали в земле и доставали по мере надобности. Я же мучалась без фруктов, которые разбойники, оказывается, вообще не держали про запас, а если и ели когда, так только при захвате какого-нибудь обоза, увидев яблоки, груши, сливы, виноград в корзинах. Ели там же, на дороге, иногда совали немного фруктов за пазухи - и того им было довольно. Словом, питались мы паршиво - и это особенно было обидно Григорио, который старался похвалиться передо мной своим умением вкусно готовить. Потому, огрызнувшись на замечание Лепорелло, он не стал втягивать голову в плечи, как это бывало с Лючиано, а с вызовом посмотрел на атамана.
Лепорелло это не понравилось:
- Что вылупился, как сыч? - рявкнул он. - Или сам не понимаешь? Нам надо переждать!
- Не нам, а тебе, - ответил Григорио. - Нас с Лючиано никто не видел. Софию украл ты, тебе и прятаться.
Это уже походило на бунт. Я еще ни разу не слышала слова, сказанного против атамана; до этого момента мнение, высказанное им, было абсолютным, воспринималось всеми разбойниками, как первое и последнее. А тут - укор, пусть и не прямой.