Артамон, услышав умное слово, вгляделся в портрет настолько пристально, насколько позволяло пламя свечи.
– Сурок прав, по части бюста тут, сдается, большая недохватка. Да еще взгляд и вся повадка – как у гусарского корнета, что рисуется перед барышнями, – тут мой дядюшка тихо ахнул: – Полно, девица ли она?
– Ты о чем? – удивленно спросил я.
– Не мужчина ли это, наряженный в белое платьице? – пояснил свою мысль Артамон. – Мало того, что плечи широки, так еще и нос, и подбородок…
– А что, у женщины не может быть носа с горбинкой? И подбородок таков из-за поворота головы, – возразил я.
– Мужчина, – уверенно сказал Сурок. – Трудно ли обмотать голову полосатым шарфом и выпустить из-под него накладные кудри?
– Ты этак договоришься, что перед нами – вовсе плешивый мужчина! – одернул я племянника. – И будьте последовательны, господа. Если наш противник – женщина, то логично предположить, что она хранит в медальоне портрет мужчины. Но если наш противник мужчина, то, значит, на миниатюре – дама или девица!
– Какого черта ты, Морозка, остался в этой треклятой Риге? – наконец додумался спросить Артамон. – Почему ты не поехал с нами в столицу? Там ты уж как-нибудь пережил бы неверность своей красавицы, зато сейчас не влип бы в дурацкую историю!
– А вам не пришлось бы напрягать последние мыслительные способности, чтобы меня вытащить! – огрызнулся я, и он, право, заслужил такой злой ответ.
– Тихо! Тихо! – прикрикнул на нас обоих Сурок. – Давайте по порядку, господа. Допустим сперва, что это странное существо, мусью Луи, – женщина. Допустим! Сделаем такую гипотезу! Что тогда на портрете? Тогда это мужчина, переодетый в даму. Но в чем смысл такого маскарада? Кабы эта ваша Луиза была юной девицей и желала иметь при себе портрет своего кумира, не получая за него оплеух от маменьки, то вполне могла бы заказать миниатюру, на которой он изображен в дамском облике. Но она – допустим, всего лишь допустим, что она! она! – особа, сколько я мог понять, немолодая и совершенно свободная. Она-то ведь от мужа не удирала?
– Кто его разберет… – я снова стал вспоминать, говорила ли что о Луизе Натали, и оказалось, я не знаю даже фамилии француженки или француза, впрочем, она мне и не была нужна.
– Может, Луиза, если она все же дама, хранит портрет с тех времен, когда была юной девицей и боялась маменькиных оплеух? – предположил Артамон.
– Побойся Бога, Артошка! Разве двадцать лет назад дамы так наряжались? – воскликнул мой племянник как самый старший и лучше всех нас помнивший былые времена. – Портрету никак не более пяти лет.
– Коли ты такой умный, Сурок, что еще о нем скажешь?
– Работа тонкая. Ежели это девица, то, сдается, девица из знатного семейства…
– С чего ты взял?! – едва ль не хором закричали мы.
– Коли бы мещанка или купчиха – для такого случая все, что в шкатулке есть, на себя бы повесила, да еще велела бы художнику лишнего пририсовать. А тут, извольте видеть, даже ниточки жемчужной нет.
Мы переглянулись – похоже, Сурок был прав.
– Стало быть, горничная твоей Натали, взятая за ловкость из модной лавки, где она Бог весть чем промышляла, уж это я знаю доподлинно, какие в лавках дела творятся… – начал Артамон и, зацепившись за какое-то малоприятное воспоминание, замолчал.
– …или же скрывалась в модной лавке, переодевшись в юбку и чепец, – напомнил Сурок о том, что Луиза, скорее всего, окажется мусью Луи.
– …питает нежные чувства к аристократке или аристократу, для чего-то переряженному дамой, – завершил я. – Чушь какая-то, господа.
– Чушь и околесица, Морозка, – согласился Артамон. – И все же это ниточка, давай-ка размотаем клубочек. Прежде всего, когда и где мог быть нарисован сей двуполый портрет?
– Коему не более пяти лет, – вставил Сурков. – Стало быть, вопрос упрощается. Где жила мадам Луиза, или же мусью Луи, пять лет назад?
– Для этого нужно бы спросить у твоей Натали, когда она познакомилась с француженкой, – совершенно не щадя моих чувств, заметил Артамон.
Он называл Натали моей по старой памяти, как будто мы все еще сидели в кают-компании фрегата сенявинской эскадры.
– Очевидно, став замужней дамой и получив возможность тратить деньги в модных лавках, – вместо меня отвечал Сурков. – Когда ее выдали замуж?
И этот прехладнокровно бередил мою рану!
– Более четырех лет назад, – буркнул я.
– Из чего следует, что портретик сей был написан, скорее всего, с натуры в Санкт-Петербурге, – заключил Артамон. – Что нам это дает?
– Мне ничего. А вы из своего Роченсальма все-таки выбирались в столицу и бывали в свете, – сказал я. – По крайней мере вы всегда похвалялись своими светскими успехами. Статочно, знаете в лицо всех наших аристократок и аристократов. Вот и вспоминайте!
Родственники мои переглянулись.
– Морозка прав, – вдруг произнес Сурок. – Я видел очень похожее лицо… Дай Бог памяти… Я сопровождал кузин моих на бал… Но, господа, если это не мой бред, то история Морозкина становится совсем запутанной!.. Ежели так – то это девица… Но девица…
– Да уж говори, не томи! – воскликнул Артамон.
– Едва ли не родная племянница графа Ховрина…
– Что общего может быть у племянницы родовитого русского вельможи, чьи прадеды еще при царе Михаиле в Думе сидели, с французом, на коем, я уверен, клейма ставить негде? – возмутился Артамон.
– Вот и я понять не могу! Должно быть, меня все же подводит память, – пробормотал Сурок.
– Светотень тебя подводит, – буркнул я, попытавшись забрать у Артамона портрет. – Непохоже что-то, чтобы ее прадеды в боярской Думе сидели. Совершенно не русское лицо.
Я знал, что говорю. Живя в Риге, которая, как я уже говорил, сперва представлялась мне даже большим Вавилоном, чем Санкт-Петербург, я сперва путался, но в конце концов наловчился угадывать нацию по лицу и повадке, даже по каким-то подробностям костюма. Видя бородатого мужика в холщовых штанах и грязной рубахе, я по одним лаптям мог определить его происхождение: русские и белорусы плели их как бы по диагонали, лыко гляделось ромбами, а латыши и литовцы – прямо, лыко гляделось квадратами.
Далее мы запутались окончательно в своих расчетах и домыслах: что чему соответствует, ежели приобретение Филимонова, сделанное им в модной лавке, женщина или же, напротив, мужчина.
Сурок уж стал сердиться на бедную Натали, не умевшую отличить даму от кавалера.
– Перестань, Сурок, – сказал ему Артамон. – Тебе разве бабка наша Савицкая не рассказывала о кавалере д’Эоне? Он не одну даму вокруг пальца обвел! Его все фрейлины покойной государыни Елизаветы Петровны девицей считали! Да и он при них не чванился – раздеваясь до рубашки, их корсеты все перемерил! И то не догадались!
Прасковья Тимофеевна Савицкая была какой-то общей бабкой, и то, в восемьдесят лет, имеючи семерых или восьмерых детей, каждый из которых уже дожил до внуков, поневоле окажешься этаким патриархом женского пола. И Артамону, и Сурку она доводилась все же не родной бабкой, а чем-то вроде двоюродной. Молодежь ее любила и частенько приезжала послушать истории о былых дворах и занятных любовных интригах. Она же, воспитанная в старинных правилах, была с молодыми не просто снисходительна, а многих в большой беде умным советом выручала, обходясь при этом без нравоучений.
– Рассказывала! Да только всегда прибавляла, что обмануться было нетрудно. Она не только сама, своими глазами, видывала д’Эона при дворе, но и ночевала с ним в одной комнате. У него были белокурые шелковистые волосы, глаза светло-голубые и томные, талия – вот так перстами охватить можно! А мусью Луи? Да у него талия толще моей! У него, видать, уже брюшко, как положено человеку в годах, имеется!
– Как будто не бывает толстых дам! – возразил я. – Тут иное. Д’Эон умел изобразить даму, он изучил дамские повадки. Ему бы на театре играть – он ведь тем и понравился покойной государыне, что замечательно умел читать вслух, изображая голосом все чувства. Диво, что вообще дознались о его тайной миссии и о письмах французского короля, упрятанных в книжный переплет.
– А что, мусью Луи тоже умеет представить даму так, что нетрудно обмануться? – спросил Сурок. – Сдается, что нет… Хотя смешно было бы, если бы при своей плотной фигуре и вороных кудрях он вздумал бы изображать двадцатилетнюю белокурую резвушку…
Мы заговорили об актерском мастерстве, о знаменитой мадмуазель Марс, которую тоже эфирным созданием не назовешь, о статности, необходимой, чтобы не потеряться на сцене, и совершенно отвлеклись от моих невзгод.
Время меж тем бежало, было далеко заполночь, и мы уж собирались, умаявшись, располагаться на ночлег, как услышали во дворе шум не шум, шорох не шорох, однако что-то там происходило.
Задув свечу, я хотел было выглянуть в окошко, но сообразительный Сурок мне не позволил.
Он осторожно отворил окошко, и мы услышали невнятные голоса. Один был потоньше, другой погуще, но слов разобрать мы не сумели. Незримая парочка тихонько беседовала чуть ли не под моим окном.
Первая моя мысль была: как эти люди попали во двор?
Ночью и двери герра Штейнфельда, и двери герра Шмидта, выходящие на Малярную улицу, заперты. Это правило, которое соблюдается свято, особенно теперь, когда в городе столько пришлого народа. А после пожара в предместьях, сопровождавшегося мародерством, сильно напугавшим наших бюргеров, – тем более.
Если живущие в обоих домах мужчины хотят ночью побеседовать с женщинами, выходить во двор им незачем. Подмастерья ювелировы ночуют в мастерской, откуда ночью попасть в хозяйский дом и соответственно во двор им никак нельзя – двери на запоре. Штейнфельд сам как-то поделился своей заботой: в доме молодые девицы и вдовушка (тогда Катринхен и Анхен еще были живы), в мастерской – молодые парни, и приходится исхитряться, чтобы репутация девиц не пострадала.
Кто же тогда шепчется во дворе? И если человек посторонний – откуда он там взялся?
Я хотел было растолковать эти обстоятельства своим родственникам, но не успел: отчаянный Сурок перекинул ногу через подоконник и слетел вниз, прямо на незримых полуночников. Раздался вскрик, треск, топот.
– Держись, Сурок! С нами Бог и андреевский флаг! – воскликнул Артамон и прыгнул следом.
Глава девятая
Я, по правде сказать, растерялся. В последний раз я прыгал в окошко, пожалуй, лет десять назад. И Артамон, и Сурок были моряками, умели лазить по снастям, высоты не боялись, я же отнюдь не обладал подобной смелостью. Имелось и другое соображение – выскочив, я могу столкнуться с домочадцами герра Шмидта и герра Штейнфельда, выбежавшими на шум. И кончится этот подвиг утренним путешествием моим в часть, прямиком в объятия к господину Вейде. Если же Артамон с Сурком меня отобьют – заварится такая каша, что расхлебывать ее станут уже в Рижском замке, и неизвестно, чем она кончится для всех троих кашеваров…
Грохот и топот смолкли. Воцарилась тишина. В ювелировом доме зажглось окошко, и герр Штейнфельд в ночном колпаке, со свечкой, выставился наружу и стал исследовать пространство двора. Я, затаившись за оконной створкой, делал то же самое. Мало того, что не обнаружилось незримых шептунов – Сурок с Артамоном тоже куда-то пропали!
Минуту спустя отворилось окно прямо под моим, и герр Шмидт, тоже со свечой и в колпаке (я не видел его, но что же за бюргер без этого фланелевого убора, даже в середине июля?) высунулся и вступил в переговоры с ювелиром. Оба они были сильно озадачены. Их, сколько я понял, не то смущало, куда исчезли люди, а то, что этим людям потребовалось. Наконец ювелир не поленился спуститься вниз и обойти двор. Я следил за его маневрами.
Четыре человека как сквозь землю провалились.
– Проклятый Фриц! – сказал наконец ювелир. – За что же, спрашивается, я заплатил ему? Завтра же утром пойду и вразумлю его!
– Верно, любезный сосед, – согласился герр Шмидт. – В конце концов мы можем пойти и к господину директору. Этому безобразию нужно положить конец! Его маленький заработок приведет к большим неприятностям!
– И к господину директору, и к квартальному надзирателю. А сейчас я положу на подоконник заряженный пистолет, и если они вернутся – буду стрелять. Спокойной ночи, герр Шмидт!
– Будем молить Бога, чтобы этого не случилось. Спокойной ночи, герр Штейнфельд!
Соседи раскланялись, свечки погасли.
Я крепко задумался. Видимо, был третий ход во двор, и я даже сообразил, где может располагаться дверь – за сараем. Наверно, через этот ход, рассуждал я, припомнив странные прошлогодние события и крики во дворе, уже приходили всякие сомнительные личности, по моему соображению, сбывавшие Штейнфельду краденый товар. Но куда этот ход вел и где можно было оказаться, выбравшись из него, я понятия не имел.
Теоретически, поплутав в середке нашего квартала, можно было выйти кроме Малярной еще на три улицы – Большую Королевскую, Известковую и Валлштрассе, которая на русских картах Риги именовалась отчего-то улицей По-Валу. Она, как мне объяснили, тянулась вдоль давно снесенного старого вала, вот только название было дурацкое – отчего бы не назвать ее Бальной или Валовой?
Если бы я оказался на одной из этих улиц среди ночи, то довольно скоро бы уяснил свое местоположение и нашел дорогу домой. Но Артамон и Сурок были тут впервые в жизни, а ночью все рижские улицы удивительно походят одна на другую. И еще полбеды, если бы мои родственнички выбрались на свет Божий, если можно так определить мрак июльской ночи, кое-где разгоняемый фонарями, ближе к углу Большой Королевской или Известковой, растолкали будочника в его будке и спросили дорогу до Малярной. А если они выскочили на улицу По-Валу? Их может в поисках бог весть куда занести – и фонари, кстати, не везде горят.
В первые месяцы своего рижского житья я слышал дивную историю о рижских фонарях и частенько вспоминал ее, зимними вечерами возвращаясь со службы.
Лет то ли семьдесят, то ли восемьдесят назад магистрат издал распоряжение, чтобы у каждого рижского дома висел фонарь. Послушные бюргеры фонари приобрели и повесили, но светлее от того не стало. Магистрат изучил положение, и явилось, что ни в одном фонаре нет свечи. Издано было другое распоряжение – чтобы в фонари вставили свечи. Бюргеры и тут подчинились. Но в итоге несколько месяцев спустя потребовалось и третье распоряжение о том, чтобы свечки эти с наступлением темноты зажигались.
Историю о фонарях мне рассказали, разумеется, не герр Шмидт с герром Штейнфельдом, а русские купцы в Московском форштадте, потешаясь над немецкой скупостью.
Нужно было идти выручать Сурка с Артамоном, пока они не забрели неведомо куда. Прокрасться и выскочить наружу несложно. Даже если родственники каким-то чудом найдут голубую дверь с белой лепниной на Малярной улице, то примутся стучать в окошко. Им придется выдержать довольно странную беседу с герром Шмидтом, который самолично впускал их и процессию матросов с багажом в свое жилище. Очень сложно будет объяснить прыжок из окошка во двор – и не кончилось бы это выдворением столь замечательных постояльцев. А если они начнут плутать по закоулкам, то наверняка нарвутся на каких-нибудь сомнительных полуночников, может статься, даже вооруженных ножами. В Ригу по случаю войны понабежал опасный народ, взять тех же безработных плотогонов.
Тут передо мной встал вопрос: брать ли в эту вылазку мой кортик, который я сдал Артамону вместе с мундиром. Мне страх как не хотелось опять пускать его в ход, но с ним я бы чувствовал себя надежнее – и я откопал свое оружие.
Потом, выждав время, чтобы герр Шмидт с супругой опять заснули, я осторожно спустился вниз, выдвинул засов, коим при необходимости можно было убить слона, и, прикрыв за собой дверь, вышел на Малярную улицу. Поразмыслив и прикинув, я решил, что больше всего шансов у моих родственников выйти на Большую Королевскую улицу. К ней я и повернул.
Тут надо сказать, что Малярная – улица узкая, а Большая Королевская – раза в полтора ее пошире и освещается лучше. И потому человек, спрятавшийся за углом Малярной, плохо виден тому, кто идет, тем более, бежит по Большой Королевской.
Это я к тому клоню, что заметить-то фигуру в шляпе и длинном гаррике я заметил, но, имея в голове образ моих родственников, бестолково мечущихся по темным улицам, не придал ей значения. Тем более, что фигура обреталась, как я потом понял, возле угла Малярной и Большой Королевской – только не там, откуда выскочил я, а напротив, и темнота съела ее почти совершенно.
Я завертелся в поисках Артамона и Сурка, которых издали увидеть было бы несложно – их белые флотские панталоны отлично виднелись и во мраке. Пройдя мимо немецкого театра, сейчас удивительно тихого и мрачного, с черными окнами, я даже подбежал к будке, где честно спал будочник, и обозрел Известковую в обоих направлениях – и к Двине, и к укреплениям. Никаких белых панталон я на ней не обнаружил. Тогда я по Известковой, минуя любимое свое заведение "Лавровый венок", дошел до улицы По-Валу и тоже всю ее окинул взором, благо фонари все же горели. Людей разного сомнительного звания видел, белые панталоны опять же отсутствовали. Тогда я вернулся на Малярную уже с другой стороны, сделав круг, и снова пошел к Большой Королевской. На сей раз я не спешил – моей задачей было уже не столько разглядеть Артамона с Сурком, сколько дать им возможность увидеть мое бело-синее обмундирование, тоже хорошо заметное ночью.
Я хотел встать на углу и подождать – вдруг они тоже, вынырнув непонятно где, носятся по кругу? Тут-то я и увидел опять ту тень в глубине Малярной улицы, примерно там, где она утыкалась в Большую Кузнечную.
Расстояния в Риге невелики, и человек, стоявший там, где околачивалась эта тень в длинном одеянии, мог обозревать немалый кусок Большой Королевской, чуть ли не от Бочарной до театра.
Я заметил его, а он заметил меня. Но я был освещен, он – во мраке.
Кортик придал мне смелости – поняв, что этот господин тут кого-то ждет, я решился подойти к нему и спросить, не видал ли он двух морских офицеров, бегущих по улице. Мысль, что это может быть подчиненный герра Вейде, выслеживающий мою собственную персону, счастливым образом миновала мою дурную голову.
В оправдание себе могу сказать, что судьба моего шалого дядюшки и не менее безумного племянника волновала меня в тот миг так, что о горестях своих я забыл совершенно.
Словом, я устремился к этому человеку, он же несколько попятился, увидев меня. И вдруг пустился наутек, подхватив полы своего одеяния.
Не понимая, чем бы я мог его напугать, я встал как вкопанный, он же, добежав до угла Большой Кузнечной, обернулся, прежде чем скрыться.
Зрение у меня хорошее, а вот его подвела излишняя тревога, и он не заметил, что оказался под фонарем. Ему важнее было убедиться, что я его не преследую. Это был мусью Луи, или мадам Луиза, или черт с рогами – в своем длинном гаррике с многоярусным воротиком!
В Риге я видел множество всяких лиц и уже научился их классифицировать, но это не спутал бы ни с иудейским, ни даже с цыганским – уж больно оно было приметное.