– Тебя уже в смирительный дом пора, – объявил Сурок. – Есть в Риге такой?
– Есть, в Цитадели. Как раз по дороге в порт, можем отвести, – предложил я.
– В порт! – воскликнул Артамон и понесся в противоположную сторону, потому что стоял носом к тому перекрестку, где повстречал особу с портрета.
Ноги у него длинные – мы и ахнуть не успели, как он уже доскакал до перекрестка и устремился по Сарайной. Догнали мы его бегом, вцепились с двух сторон и развернули носом в нужном направлении, а после конвоировали, как беглого каторжника, только что не держа за шиворот, он же разглагольствовал про портрет.
Наконец мы оказались в порту и первым делом встретили там канонира Степаныча с лодки Сурка.
– Ваша милость, мы вас повсюду ищем! – сказал он, кланяясь. – Вам и господину Вихреву велено иттить к господину контр-адмиралу!
– А что я говорил?! – воскликнул Сурок. – Господа, мы доигрались! Морозка, ступай со Степанычем. Степаныч, если нас упекут на гауптвахту, спрячь этого орла хорошенько да делом его каким-нибудь займи.
Нагоняй они получили знатный – ушли, не сказавшись, заставили господина Моллера беспокоиться, пренебрегли своими обязанностями в военное время. Я в ожидании сидел на скамье Артамоновой лодки, на самой корме, и производил умственные расчеты.
Я привык к спокойной и размеренной жизни. Что делать, я по своей внутренней сути человек не военный. В Риге я почти обрел счастье – квартирные мои хозяева были любезны, тем более, что я соблюдал порядок и платил в срок, Анхен дарила меня любовью от всей души, на службе ко мне относились благожелательно, из столицы привозили книги, журналы и альманахи с новинками, я даже ходил в немецкий театр, а уж пиво здешнее и вовсе доставляло мне сущее блаженство. Если бы мне кто сказал, что это образ жизни почтенного ветерана, который сорок лет отслужил Отечеству, а теперь живет на покое, радуясь, что раны не допекают, и наслаждаясь тихим своим бытием, я бы, пожалуй, обиделся.
– Я хожу на службу, – отвечал бы я, – начальство мною довольно, и я никому ничем не обязан!
Повторяю, я словно бы спал, а проснулся в таких обстоятельствах, что хуже не бывает. Моя скромная и ласковая возлюбленная погибла, я оказался подозреваем и в ее смерти, и в смерти ее родственницы; сдается, прибавилось и настоящее убийство под крышей каменного амбара; люди, к которым я привык и не сомневался в их приятельственном отношении, явились злобными ненавистниками; исчезли драгоценности, цена коим тысячи рублей; я безмерно волновался за Натали, ставшую жертвой загадочного интригана, статочно, преступника и убийцы… Одно утешение – прибыли мои друзья-родственники, но и они не знали, как мне помочь. Они могли разве что спрятать меня и оказывать мне покровительство, но это ли сейчас требовалось?
Я должен был, прежде всего, вызволить Натали из рук проходимца; затем – восстановить свое честное имя.
Легко сказать! Если бы я твердо знал, с какой целью мусью Луи привез Натали в Ригу, заставив ее прихватить с собой драгоценности! Сейчас каждый мой поступок мог оказаться для нее губительным. Что же касается честного имени – я не мог открыто обвинить мусью Луи в убийстве Анхен, потому что сразу обнаружилось бы присутствие в Риге беглянки Натали. И как быть, я понятия не имел.
Кроме того, мои милые родственники сгоряча натворили дел. Черт их дернул прыгать в окошко, чтобы изловить мусью Луи! Да и меня черт дернул носиться ночью по улицам, разыскивая их. Теперь же мусью Луи знает, что мы проведали про его шашни с Эмилией, и похитил девицу он неспроста, она многое могла бы порассказать о смерти бедной Анхен. Может, и ее уже нет в живых, а где тело – неведомо.
Воровство, на которое отважился Сурков, мой беспутный племянник, сперва показалось мне забавным. Ну, унес человек у беженцев узел с тряпками, так если не посадят на гауптвахту, вернет и ненужные тряпки, и деньги за серый армяк с зелеными ленточками. Сейчас же до меня дошло – если театр стал одним из укрытий мусью Луи, то Сурок мог сильно разозлить француза, а ответным ходом станет извещение мусью Шмидта о безобразиях, чинимых его постояльцами. Вряд ли мои родственники сегодня пойдут ночевать в город, а если фрау Шмидт, прибираясь в моей комнате, найдет узел с загадочным тряпьем? Будет поднят шум на всю Малярную улицу: еще бы, русские офицеры непонятно зачем докатились до воровства!
Если бы я мог сам отправиться на Малярную улицу и вынести злосчастный узел! Но это невозможно. Мне остается лишь сидеть, забившись под навес на корме канонерской лодки, слушать плеск воды и оплакивать свое горестное состояние… Я действительно чуть не заплакал. Все сложилось самым нелепым образом, и как выпутываться, я не знал.
Потом пришли понурые Артамон и Сурок. Гауптвахтой им контр-адмирал пригрозил в случае, если безобразия повторятся. И теперь им следовало служить безупречно.
– Мало нам нагоняя, там мы еще встретили на обратном пути Канонирскую Чуму, – сказал Артамон.
– Кого?..
– Ну, Кощея. Гореслава Карачуновича, – добавил Сурок.
– Эк вы его…
– Видел бы ты, как он на нас глянул! Прямо как вслух сказал: а я, господа, знаю, что Моллер намылил вам шею! – всеми силами изобразил ехидство воображаемого сержанта Артамон.
– Так что не обижайся, Морозка, плохие из нас сейчас помощники, – честно сказал Сурок. – Мы тебя не выдадим, вот те крест.
Тут мои родственники как-то странно переглянулись.
– Да только что с нас толку, если мы теперь все время должны посвящать службе? – продолжал Сурок.
– Ты должен сходить ко мне и разобраться с узлом и деньгами, – напомнил я. – Иначе это плохо кончится.
Он сразу не понял, и я объяснил ему, в каком положении мы оказались из-за его удалой проказы. Сурок мой заметно смутился.
– Попробую вечером удрать, – сказал он. – Артошка, поможешь?
– А чего тут помогать? Надобно узнать точно, кто заступает на ночную вахту. – Артамон имел в виду, чьи лодки станут живой цепью на Двине от порта до Московского предместья, обороняя город от неприятеля, что в любой миг может явиться на левом берегу. – И поменяться вахтами. Возьмешь с собой ялик, ночью сплаваешь на берег…
– Ты из ума выжил, Артошка, – отвечал на это Сурок. – Да меня же пристрелят с бастионов, что глядят на реку! Нет уж, сегодня от тебя толку мало, у тебя одна девка с портрета в голове. Придется рискнуть и пойти городом. Я хоть вытащу из комнаты узел, коли он еще там, и отдам Морозке, пусть он подбросит в театр вместе с деньгами.
Они, разговаривая, старались не глядеть мне в глаза. Обоим было страх как неловко. Сперва-то они кинулись помогать мне и выручать меня из беды несмотря ни на что. Но оказалось, что на первом месте у обоих все-таки служба.
Я не мог их за это винить. Война есть война… на войне, как на войне… если бы не война, они бы вовеки не добрались до Риги… и они предоставили мне убежище…
Получалось, что я должен распутывать козни своих недоброжелателей один. И я собрался с духом, чтобы никак не показать родственникам свою растерянность. Прежде всего, я должен был как-то убедить их, что их совесть чиста.
– Главное – чтобы узла в комнате больше не было, – сказал я. – Остальное – не столь важно, и понемногу я разберусь… Но совершенно непонятно, как и кому его подбрасывать. Если сторожу влетело за постояльцев, то он их всех выставил и двери запер, что главные, что другие, через которые вы ходили.
– Странно, однако, что такое здоровенное здание пустует, а раненые, которых принесли из сгоревшего госпиталя, ютятся кое-как в Цитадели, – заметил Артамон.
– Это Рига, Артошка. Тут сараи насилу с бастионов убрали, потому что сарай – частная собственность. А театр принадлежит баронам Фитингофам, равно и дом с ним рядом. Заметил его, прекрасный дом, на фасаде мраморные болваны? Ну и кто на него посягнет, коли Фитингофы – знатнейший и богатейший род? Говорят, коли они захотят из Риги поехать в Санкт-Петербург, то им почтовые станции ни к чему, они могут всю дорогу менять лошадей в своих лифляндских поместьях.
– Дурной город, – буркнул Артамон. – У нас в столице князья и графы состязались бы, кто первый отдаст свой дворец под госпиталь.
Я только вздохнул.
– Слушай, Сурок, коли ты туда пойдешь – принеси портрет, – попросил Артамон, потупив ясные очи. – Он в верхнем ящике комода, кажется.
Мы с Сурком переглянулись, и он это заметил.
– Ну да, да! – завопил он, и голос его неожиданно сорвался на хриплый писк. – Я увидел ее, я ей в глаза посмотрел – и все!..
– Не ты ли, двух дней не прошло, искренне полагал ее мужчиной? – удивился Сурок.
– Я был дурак! Какой мужчина! Вы видели, что у нее за ножка? Что за подъем, что за щиколотка?! Ну конечно же вы не в состоянии оценить идеальную женскую ножку! Я бежал за ней, я видел…
– Вот потому-то и влетел не в те ворота, – отрубил Сурок. – И коли ты таращился лишь на ножку – может, то вовсе и не она была? Мало ли, какое бывает сходство?
– Она, – насупился Артамон. – Она, к несчастью моему… Слушай, Морозка, сыщи мне ее! Ничего для тебя не пожалею! Я-то на войне, но ты-то можешь свободно ходить по городу! Для того тебе Сурок и платье стянул!
– И что ты будешь делать, когда Морозка ее для тебя выследит? – спросил Сурок. – Явишься к ней с букетом просить ее руки? Ты что, забыл, что она – любовница проклятого мусью Луи?!
– Так уж и любовница! – возмутился мой дядюшка. – С чего ты взял?
– А зачем бы ему еще таскать ее портрет в медальоне? Да и сдается мне, что ты обманываешься. Это случайное сходство…
– Когда речь идет о мусью Луи, ничего не может быть случайным, – вмешался я. – Артошка прав, неплохо бы ее отыскать.
– Вот и ищи, – сказал Сурок. – Только не забывай приходить в порт к завтраку, обеду и ужину. Я скажу кашеварам, чтобы оставляли для тебя твою порцию довольствия.
– Но если я приду в порт, переодетый огородником, меня погонят в тычки, – напомнил я. – Надобно придумать место, где бы я хранил одежду и мог переодеваться, когда мне вздумается. И место это должно быть неподалеку от порта.
– Ничего нет проще! – воскликнул Артамон, и мы с Сурком опять переглянулись: сегодня дядюшка был мастером на безумные затеи.
Но это его предложение оказалось весьма разумным. Он предложил поменяться местами с командиром одной из вновь прибывших лодок, стоящей уже в протоке между правым берегом Двины и Андреасхольмом. Таким образом, он бы несколько усложнил себе жизнь, расположившись вдали от места, которое считалось военным портом, с его пристанью и служебными зданиями, но меньшая из двух его лодок стояла бы крайней, и я мог при необходимости, сделав круг и обойдя Цитадель, почти незаметно выходить к ней со стороны рыбацкого поселка.
Артамон пошел договариваться, а Сурок взял меня на свою лодку, чтобы я не болтался по порту и не нарвался на какое-нибудь начальство, способное задать вопрос, на который я не сумею ответить как должно.
На лодке он приставил меня к Степанычу, а тот стал обучать меня канонерскому делу. Пушки на лодках стояли разнообразные – и восемнадцатифунтовая на носу, и двенадцатифунтовая на корме, и еще по бортам трехфунтовые фальконеты. Но вся эта роскошь полагалась только большой канонерской лодке.
– Из фальконета при крене стрелять удобно, потому как стоит на вертлюге и на оба борта повернуть можно. А если пехоту на борт берем, то вместе с ней и на берег его можно отправить. Заряжать удобней, вверх дулом поставил и заряжай, – объяснял Степаныч, и я под его руководством проделал это упражнение. – Порох, конечно, должен быть сухой, а ядра – вот они, свинцовые. Можно палить и поверх голов, как из единорога, но толку будет мало, ядро маленькое. Зато из единорога при крене не постреляешь, потому как на лафете установлен…
Пожалуй, это все, что я тогда запомнил. Самым занятным мне показалось искусство наведения выстрелов по огню, а устройство орудийного замка для меня и по сей день – тайна несказанная, тут Степаныч только зря время тратил.
Это несколько отвлекло меня, но в душе поселилось весьма неприятное волнение, выражавшееся во внезапном ознобе. Я сознавал, что все мои действия напрасны, и я никогда уже не восстановлю свое доброе имя.
Я действительно не понимал, что же можно ради этого предпринять. И хождение вокруг Яковлевской церкви в надежде встретить девицу с портрета казалось мне глупой затеей, но ничего иного я придумать пока не умел.
Глава одиннадцатая
Переговоры насчет перемены места швартовки заняли какое-то время, потом обе Артамоновы и обе сурковские лодки встали на вахту, и я весь день провел, болтаясь посреди Двины и помогая матросам. Как это ни забавно, я, формально дезертировав из портовой канцелярии, на деле служил Отечеству куда более толково, чем если бы переносил с места на место глупейшие немецкие бумажки. Жаль только, что я не закончил перевод, обещанный Левиз-оф-Менару. Федор Федорович мне из всех наших полководцев нравился более всего.
Кроме того, я сделал ценное приобретение – боцман Митрофанов отдал мне свою запасную дудку. Она была весьма удобна для подачи сигналов, в порту эти дудки постоянно перекликались на разные лады, и голос лишней остался бы незамеченным. Так я мог подавать сигнал, что возвращаюсь, и, возможно, какие-то иные сигналы.
Наконец, когда почти стемнело, мы с Сурком отправились за ворованным узлом.
Господин Сурков, когда припечет, умеет быть весьма галантным. Он у нас не такой красавчик, как господин Вихрев, но сдается мне, что за время нашей разлуки он одержал поболее амурных побед, чем тот. Артамон шумен, пылок, порой откровенно безумен – вот вынь да положь ему девицу, в которую он чуть ли не по портрету влюбился и от вида ее ножек окончательно рехнулся. Сурок когда надо говорлив и язвителен, когда надо настойчив, и чувство страха ему неведомо. Похоже, что и любимое рижскими бюргерами чувство частной собственности – также. Я ждал на улице, пока он будил стуком в окно герра и фрау Шмидт, затем входил в приоткрытую дверь, потом выходил, и, к удивлению моему, его провожала со свечой одна лишь фрау, а он ухватился за ее пухлую ручку и говорил ей любезности по-русски, которых она не понимала, зато прекрасно сообразила, что ее совращают с пути истинного, и это в двух шагах от супруга, коий еще и заснуть не успел!
– Насилу отбрехался, – прошептал мой племянник, косясь на захлопнувшуюся дверь. – К ним опять полиция наведывалась, о тебе расспрашивала, не возвращался ли. К счастью, полицейские у нас дураки, не догадались спросить: а не занял ли комнату твою кто-то из моряков. А фрау Шмидт женщина сообразительная – побоялась, что ей велят выгнать новых постояльцев из жилища преступника, и промолчала о нас. А все потому, что у меня хватило ума дать ей щедрый задаток.
– Если ты еще чего натворишь, вас никакой задаток не спасет от позорного изгнания.
– Она расспрашивала, не знакомы ли мы с тобой да не знаем ли, куда ты подевался. Из слов я точно понял четыре – "Морозов", "полицай", "куда", "нихт, нихт!" Остальное была превосходная пантомима, и я также пантомимически отвечал ей, что герр Морозов мне неизвестен.
При этом Сурок показывал руками речь моей квартирной хозяйки. Он изображал пальцами по ладони быстрый шаг, потом кистью руки – мое исчезновение чуть ли не в высях небесных, потом – недоумение с выразительным пожатием плеч.
– Портрет для Артошки взял?
– Взял. Будет ему над чем страдать! В жизни еще не видывал такого страдальца!
– А что?
– А то, что вечно ему нужно такое, чего без дурацких приключений не добудешь. Помяни мое слово, однажды он по картинке влюбится в дочку китайского богдыхана и будет безмерно счастлив тем, что никогда в жизни ее не увидит! А меж тем он убежден, что женщины обязаны падать к его ногам. Нет у него разумного подхода к купидоновым шашням. Иногда в такую интригу ввяжется – диво, что его еще ни один муж не пристрелил…
– А ты?
– А у меня подход разумный. И будет об этом.
Мы для очистки совести подошли к театральным дверям и долго в них стучали. Нам никто не отворил.
– Сторожа, сдается, высекли – и он теперь будет блюсти порядок, – сказал недовольный Сурок. – Сидит там, как сыч в дупле, и так просто его не выманить… Как же теперь отдать деньги и избавиться от дурацкого узла?..
Тут перед носами нашими слетел сверху и грохнулся на каменную мостовую кусок черепицы.
– Господи Иисусе, а если бы по башке? – возмутился Сурок, я же задрал голову.
Нельзя сказать, что ночью в Риге так уж тихо. Слышны шаги прохожих, скрип дверей, грохот колес. Война не отменила самых низменных человеческих потребностей, и золотари со своими бочками протискиваются по узким улицам, окруженные облаком отвратительной вони. Время от времени где-то орут пьяные и побитые, визжат жрицы любви, наконец, вопят коты – и человек, взирающий снизу вверх на силуэты старинных кровель и яркую луну, рад бы помечтать о прекрасных рыцарских временах, но только слух и обоняние ему этого не позволяют.
Тем не менее мне показалось, будто наверху то ли скрипнуло, то ли крякнуло. Я еще больше запрокинул голову и стал отступать назад, но решительно ничего не разглядел. Окна клоба были беспросветно темны.
– Пойдем, – сказал Сурок. – Нам еще придется объясняться с караульными у ворот. Бери узел.
Мы выбрались из крепости и явились в порт. К счастью, там не спали – готовилась казацкая ночная экспедиция на левый берег, под нее назначены были самые большие лодки, туда по сходням заводили лошадей. Мы незамеченными прошли весь порт и отыскали Артамоновы лодки на их новом месте. Я подал сигнал, услышал ответный и простился с Сурком.
На следующий день я, уже переодетый огородником и снабженный деньгами ("В разумном количестве, чтобы не вышло какого разврата!" – сказал Сурок) отправился бродить вокруг Яковлевской церкви в поисках Артамоновой зазнобы.
Разумеется, дело было не только в ее прелестных ножках.
Если Артамон не спятил и девица, за которой он погнался, действительно близко знакома с мусью Луи, то я мог обнаружить кое-что важное, позволяющее добраться до проклятого француза и вывести его на чистую воду. Кстати, когда мы с Сурком пытались выяснить, во что эта особа была одета, толку от моего очумелого дядюшки не добились: он помнил ее взгляд, решительный поворот головы, белую ручку, державшую корзинку, мелькание ножек под узким подолом платья. Разве что этот узкий подол что-то мог нам дать: простые женщины и девицы носят довольно широкие полосатые юбки, значит, подруга нашего убийцы и похитителя одевалась на модный лад. Артамон даже не понял, какой на ней был головной убор, чепец или шляпка. Он узнал легкие светло-каштановые кудри, которые назвал шелковистыми, узнал нос с горбинкой. Глаза он определил как темно-серые или синие.
Я человек мирный, хотя и принял участие в военном походе сенявинской эскадры. Но и мне, пока я слонялся по Большой Песочной, Яковлевской и обеим Броварным, лезли в голову такие планы военных кампаний, что хоть бы господину Барклаю де Толли впору. Я мечтал, что мы выследим эту загадочную особу, застанем ее вместе с мусью Луи, подслушаем их разговор, на каком бы языке они его ни вели, поймем, кем эти двое доводятся друг другу. А затем – о Господи, как же я был глуп! – похитим красавицу и вынудим ее помочь нам разоблачить француза.