- Да я ее наизусть помню. Никиту зовут во дворец.
- А где сказано, что именно Никиту?
- Как где? - воскликнул Саша и замер, весь подчинившись новой, неожиданной мысли. Ведь в самом деле, здесь ни намеком не указывалось, кому предназначена записка. Более того, тон ее был таков, словно звали на свидание если не близкого, то хорошо знакомого человека. А пароль мог быть точным знаком, от кого именно письмо.
Софья встала и, заглядывая через Сашино плечо, попыталась произнести вслух незнакомые немецкие слова.
- Вы хотите сказать, что Никита занял чье-то место? Что его заманили в ловушку? Он, доверчивая душа, решил, что его зовут на любовное свидание, а Екатерина ждала совсем не его?
- Боюсь, что Екатерина никого не ждала в этот вечер, - задумчиво сказал Лядащев. - Дело в том, что я знаю человека, который писал эту записку. Его зовут Дементий Палыч и служит он в Тайной канцелярии. Это будет у нас цифра III.
Сцену, которая последовала за этим, в литературе принято называть немой. Обескураженный Алеша весь как-то разом обмяк, Софья быстро перекрестилась, а Саша ударил себя по лбу - вспомнил! Никто не решался произнести ни слова.
- Вы можете отдать мне эту записку? - нарочито спокойным голосом спросил Лядащев, он был доволен произведенным эффектом. "Есть еще порох в пороховницах!" - мысленно похвалил он себя и тут же мысленно обругал за тщеславие.
- Убью его к черту! - крикнул Саша. - Вызову на дуэль и убью. Этот Дементий в числе прочих с меня когда-то допрос снимал.
- Вот уж не стоит, - усмехнулся Лядащев. - Дементий Палыч весьма достойный человек и отличный работник. А к Лестоку больше не ходи. Не верю я в его благие намерения.
В дверь тихонько постучали, все повернули лица и замерли. Тяжелая портьера нерешительно отодвинулась, и общему взору предстала очаровательная девица в платье без фижм и с несколько растрепанной прической, словно она долго бегала по саду.
- Я не вовремя?
Вопрос был задан с чуть приметным итальянским акцентом, без которого юная особа могла замечательно обходиться, но которым иногда окрашивала свою речь, зная, как ей это идет. При этом весь ее вид говорил, что она глубоко уверена в своевременности своего визита, а вопрос задан чисто формально, вместо "добрый вечер".
Мужчины это поняли, засуетились, предлагая ей кресло, а Софья сказала строго:
- Это Маша Луиджи, моя задушевная подруга. Именно с ее помощью я встретилась с великой княгиней. И прошу учесть, она знает про Никиту все. Ты очень вовремя, друг мой.
3
Лядащев решил, что для трудного разговора с Дементием Палычем служебные палаты никак не годятся, а потому вечером следующего дня направился к нему на Васильевский остров. Прежде чем уйти он старательно переписал полученную от Саши записку и копию спрятал в бюро.
Путь предстоял долгий, погода вполне благоприятствовала прогулке. Дементий Палыч жил в собственном доме - опрятной, одноэтажной мазанке с подворьем и палисадом, в котором росли молодые тополя и кусты ухоженных, еще не зацветших пионов.
Хозяин был дома. Стуча толстой тростью с набалдашником из слоновой кости, он вышел навстречу Лядащеву, не выказав ни малейшего удивления, поклонился и указал рукой на тесную комнатенку, служащую ему кабинетом.
Дементий Палыч был молодой еще человек с бескровным, благородного рисунка лицом и каштановыми, вьющимися на висках волосами. Во время разговора он смотрел обычно искоса, и его большой, нацеленный на собеседника глаз вызывал ассоциации с породистой лошадью, что было вовсе неуместно при его хромоте. У Лядащева с Дементием Палычем были особые отношения. Перенесенная в детстве болезнь костей наградила последнего не только хромотой, но еще насупленностью на весь мир и крайней подозрительностью. Дементия Палыча никак нельзя было назвать приятным человеком, и в свое время Лядащеву стоило немалых сил доказать, что в деле сыска куда важнее иметь трудолюбивую, привычную к мысли голову, чем здоровые ноги. И хотя Лядащев никогда не был начальником Дементия Палыча, отношения у них сложились такие, словно первый был учитель, а второй усердный ученик.
- Открой окошко, душно, - сказал Лядащев, усаживаясь.
- Дождь пошел…
- Как у тебя тополя-то пахнут!
- Сам сажал - особый, бальзамный сорт.
Лядащев вздохнул, кряхтя полез в карман за запиской. Почему-то в присутствии Дементия Палыча его всегда тянуло играть в этакий умудренный жизнью, преклонный возраст.
- Ты писал?
Дементий Палыч искоса глянул на записку, буркнул: "Свечи запалю" - и отправился за жаровней с углями. Ясно было, что он признал бумагу: Василий Федорович зря в гости не придет. Со свечами он возился долго, потом поднес записку к свету, прочитал внимательно, словно чужой труд.
- Как она к вам попала? - спросил он наконец.
- Скажу! С превеликим удовольствием скажу, но сначала ты мне ответь. Кому эта записка предназначена? Дементий Палыч нахмурился.
- Сие есть тайна, и тайна не моя. Не мне вас учить, Василий Федорович, что за разглашение я могу быть уволен со службы, которой дорожу.
- Кабы ты своей службой не дорожил, я и говорить бы с тобой не стал. Я-то понимаю, что если ты это письмо не только сочинил, но и набело переписал, не доверяя писцу, то дело это весьма секретное.
- Вот именно. И не мне вас учить, что праздное любопытство здесь неуместно.
- Эк ты излагаешь! - Лядащев со смехом хлопнул себя по коленке. - А кто тебе сказал, что оно праздное? Я ж эту писульку не на улице нашел. - Он неторопливо взял письмо со стола и, сопровождаемый внимательным взглядом собеседника, спрятал его в карман. - И не тверди ты мне попугаем - "не мне вас учить…" Всяк Еремей сове разумей. Понял?
- Я отказываюсь продолжать разговор в подобном тоне! - обиделся вдруг Дементий Палыч.
- Предложи другой тон. Я шел к тебе, как к старому другу, а ты мне нравоучения читаешь. Я знаю, что человек, к которому эта записка попала, арестован. Знаю также, что тот, кому она предназначалась, находится на свободе.
- Этого не может быть! - Голос у Дементия Палыча внезапно осип, а красивый рот собрался в узелок, что очень его портило.
- Условия мои такие: я говорю тебе, что мне известно по этому делу, и мы обмениваемся именами. Я называю того, кого вы арестовали на самом деле, а ты того, кто вам был нужен.
- Этого не может быть, - повторил Дементий Палыч, вскочил на ноги и, громыхая немецким ботинком, проковылял к стоящей в углу горке.
Сделал он это столь стремительно, что казалось, вытащит сейчас из шкапчика какие-то очень веские доказательства его слов в виде бумаг, но хозяин достал штоф настойки и две маленькие, темные рюмки толстого стекла. Твердой рукой он разлил желтоватое зелье, пододвинул одну из рюмок Лядащеву и с мрачным видом уставился в открытое окно. Дождь тихонько стучал по разлапистым кустам пионов.
- Анисовая… - проговорил Лядащев, пригубив настойку, - прелесть что такое. Сами готовили? Впрочем, не надо бы и спрашивать. Я знаю, что все ваши настойки приготовлены собственноручно сестрой вашей Ксенией Павловной. В добром ли она здравии?
- В добром, - буркнул Дементий Палыч. - Зачем вам знать это имя.
- А зачем вам знать, что мне надо его знать? - благодушно и витиевато спросил гость, ставя рюмку. - Не мне вас учить, - добавил он едко, - что лишние знания в нашем деле рождают большую печаль. А вы смутились, право… Мне и в голову не приходило, что вы не знаете, кого арестовали. Я даже хотел об ошибке вашей греметь по инстанции, а теперь не буду. Более того, я сам назову имя арестованного. Никита Оленев, да, да, князь Оленев-младший. Так кому вы сочинили эту записку? Я вам даже верну ее, если хотите. - Лядащев опять достал письмо и теперь держал его, как приманку, за уголок: клюнет не клюнет?
Дементий Палыч клюнул.
- Мальтийскому рыцарю Сакромозо, - через силу проговорил он, хищно схватил записку и тут же спрятал ее в недра домашнего шлафрока.
- Ну вот и славно, - рассмеялся Лядащев, делая вид, что его никак не удивило это сообщение. - Но ведь Сакромозо иностранный подданный. Он уже выслан за пределы? Я имею в виду мнимого Сакромозо.
- Это уже второй вопрос, - усмехнулся Дементий Палыч, он успел оправиться от первоначального шока и обрел прежнюю уверенность.
- Ага… значит не выслан. И в какой крепости он содержится?
- Да не знаю я, Василий Федорович! - Дементий Палыч убедительно прижал руки к груди. - Дело это весьма опасное. Около трона ходим. Мне поручено только арестовать - придумать и осуществить.
- Придумано хорошо, осуществлено безобразно. Теперь слушай, у меня к тебе личная просьба, личная! - Лядащев поднял палец значительно. - Узнай, где содержат арестованного Оленева.
- А это точно князь Оленев? - Лошадиный, с жесткими ресницами, глаз Дементия Палыча нервно мигнул.
- Отвык ты от меня, Дементий Палыч, коли такие вопросы задаешь? Ну как, узнаешь?
Хозяин поморщился, как от кислого.
- Когда к тебе зайти? - продолжал Лядащев.
- Ко мне заходить не надо. Если сведения добуду, то найду способ сообщить вам об этом.
Возвращаясь домой, Лядащев не думал о подмене, темнице и Сакромозо. Жалко было тратить на подобные размышления эту свеженькую пахучую красоту, очистившееся от туч небо. Ночью, если случится бессонница, или утром под журчащие разговоры супруги он будет пытаться понять, чем мешал мальтийский рыцарь великой империи и почему остановил на нем свой гневливый взгляд канцлер Бестужев, а сейчас… Можно ведь и ни о чем не думать, а только усмехаться случайно пришедшей в голову мысли: "А испугался Дементий-то" - или журить себя насмешливо: "Забыл ты, Василий Федорович, повадки Тайной канцелярии, но вспомнил…" А дальше опять слушать, как бьется вода в канале, как скрипят в тумане уключины невидимых весел, как лает собака за забором - не надрывно, а так, для удовольствия.
Дементий Палыч вел себя на иной лад. Проводив гостя до порога, он вернулся в кабинет, неторопливо смакуя, выпил еще рюмку настойки, потом сел к столу и пододвинул к себе железный ларчик. Прежде чем спрятать туда записку, он достал из ларчика бумаги и углубился в их изучение. Если бы Лядащев видел выражение его лица - злорадно-угрюмое, он бы немало удивился, но знай он мысли прилежного чиновника, то пришел бы в ужас. "Кстати вы появились, Василий Федорович, - думал чиновник. - Если с толком дело вести, то самозванцу Оленеву из крепости не выбраться!"
Если ты оставил стены Тайной канцелярии, так сказать, выпал из обоймы, то все нити обрубил. Прервалась связь времен… Коллекционируй часы, любезничай с женой, езди по Европам, а к святому делу сыска не лезь, оно не для дилетантов. Лядащев и предположить не мог, что, желая помочь Никите Оленеву, он сослужил ему плохую службу. Василий Федорович не мог знать, что уже легла на стол канцлера расшифрованная депеша прусского посла Финкенштейна, в которой сообщалось: "Из достоверных источников известно, что с убитым купцом Гольденбергом тесное общение имел князь Никита Оленев, служащий в Иностранной коллегии и завербованный как информатор".
Достоверным источником в данном случае был Лесток. Термин "послать дезу" - изобретение двадцатого века, но суть этого термина известна миру с незапамятных времен. Вначале Лесток решил подбросить Бестужеву письмо за подписью "патриот", в коем бы подробно объяснял злонамеренное поведение служащего в Иностранной коллегии Оленева. Однако анонимное письмо не всегда надежная вещь, проницательный Бестужев мог заподозрить клевету.
Решение пришло на обеде у Финкенштейна. За ростбифом и немецкой колбасой Лесток осмыслил главное, за десертом продумал детали, а за кофе нашептал послу под большим секретом "все, что ему известно об этом деле". Особо подчеркнуто было, что если господину Финкенштейну вздумается писать об этом в Берлин, то - "убедительно прошу не называть меня ни под каким видом!". Далее следовало проследить, чтоб ни одна из тайных депеш пруссака не миновала "черного кабинета" и расшифровки, потому что не только на старух бывает проруха, но и на бестужевских чиновников.
К слову сказать, Финкенштейн не послушал Лестока и все-таки приписал слова, где в похвальном смысле упомянул усердие "смелого", но о последствиях этого после.
Прочитав финкенштейнову депешу, Бестужев велел немедля сыскать оного Оленева, пока не для ареста, а для разговора и, может быть, для слежки. Но случилась неурядица. Оленев, оказывается, исчез, и никто толком не мог оказать о его местонахождении, высказывались даже предположения, что он утонул, но в это верила только полицейская служба. Уже три дня Дементий Палыч трудил мозги, измышляя, как об этом донести Бестужеву, и вдруг! Сообщение Василия Федоровича иначе как подарком и назвать было нельзя.
4
Все случилось не так, как представлял себе Никита, а совсем просто, по-домашнему - никуда его не повели, а оставили сидеть на топчане, ради прихода следователей служитель затопил печь, употребив на этот раз сухие дрова, и они затрещали весело, распространяя по камере свежий березовый дух.
Следователей было двое. Один сухой, чернявый, горячий, весь движение и мерцание - глазом, жестом, нервным подергиванием ног, обутых в зеркально начищенные сапоги, Никита мысленно назвал его Старый орел, второй короткий, плотный, разумный, этакий комод. Он сел за стол, разложил бумаги, непринужденным жестом, словно шляпу, снял парик. Обнажившийся лоб был огромный, сократовский, словно из пожелтелого мрамора изваянный, и Никита невольно почувствовал уважение к этому лбу, может быть, под ним водились черные, но отнюдь не глупые мысли. Видимо, этот Комод и был старшим.
- Итак, - начал тот, умакнув перо в чернильницу, - ваше имя и звание.
Какая-то соринка или волосок на кончике пера привлекли его внимание, и Никита тоже машинально уставился на перо, судорожно соображая, что ответить.
- Что же вы молчите? - вмешался Старый орел и нервно забегал по комнате, стуча подковками на каблуках.
Только тут до Никиты дошло, что допрос ведется по-русски. Что это - уловка или забывчивость? Арестовывали-то по-немецки.
- Я вас не понимаю, - произнес Никита с хорошим геттингенским акцентом.
- Он не понимает, - без раздражения отметил Старый орел, ткнул острым пальцем в бумагу, и Никита подумал, что, наверное, старший - он.
- Так и запишем, - согласился лысый, что-то нацарапал в уголке листа и, легко перейдя на немецкий, спросил:
- Ваше имя и звание?
- Рыцарь Мальтийского ордена Сакромозо.
Лысый удовлетворенно кивнул. Далее разговор шел только по-немецки, причем лысый Комод великолепно справлялся с этим языком, а Орел мекал, и некоторые фразы ему приходилось переводить.
- Объясните, за какой надобностью прибыли в столицу нашу - Петербург?
- Как частное лицо, - быстро ответил Никита.
- Сколь долго вы пребывали в нашей столице? "А, черт… Понятия не имею!" - Никита поднял к потолку глаза и зашевелил губами, словно подсчитывая.
- Не утруждайте себя, - вмешался Старый орел. - Вы прибыли десятого февраля сего года. Подтверждаете эту дату?
- О, конечно! - с благодарностью улыбнулся Никита. - Помню только, что холод был собачий, чуть нос себе не отморозил, а дату запамятовал.
Вопросов было много. Были ли у вас дипломатические поручения? - Нет… Были ли секретные поручения? - Нет… А не были ли вы уполномочены своим правительством изучать наш строй? - Нет… Дела военные? - Нет…
Уже два листа исписаны мелким почерком, а Никита все твердил свое "нет".
- Как долго вы намерены пребывать в столице нашей - Петербурге?
Тут Никита словно опомнился. Ведь по всем дипломатическим законам он вообще имеет право не отвечать и уж во всяком случае потребовать, чтобы ему объяснили, по какому праву держат в тюрьме иностранного подданного? Но допрос уже слишком далеко зашел, и вообще все текло как-то не так, слишком уж спокойно. Очевидно, Никита плохо играл роль Сакромозо.
- Я думаю, это не от меня зависит! - крикнул он запальчиво. Оба следователя словно не заметили, как изменился тон заключенного, последнюю фразу вовсе оставили без внимания, и тут был задан вопрос, который заставил Никиту насторожиться. Можно было бы даже испугаться, если бы положение его и так не было достаточно бедственным.
- В каких отношениях состоите вы с прусским купцом Хансом Леонардом Гольденбергом?
"Так он же убит!" - хотелось крикнуть Никите, но он опомнился, не крикнул, а принял независимый вид и ответил почти беспечно:
- Я не знаю никакого купца, тем более прусского. Старый орел немедленно взвился с места, затрещал пальцами, забряцал подковками, а потом обронил как-то светски:
- Смею вам не поверить. Распишитесь вот здесь… - Он ткнул пальцем в бумагу.
Никита отрицательно замотал головой: еще не хватало, чтобы он расписывался за Сакромозо. К его удивлению, следователи не стали настаивать, встали. Очевидно, допрос кончился. Это произошло так внезапно и быстро - бумаги в папку, перо за ухо, чернильницу в руки и в дверь, - что Никита так и не успел выкрикнуть фразу, которую придумал загодя: "Протестую! Я иностранный подданный! По какому праву вы держите меня здесь?"
Не спросил сегодня, спросит завтра. Следующий день побежал как бы резвее, Никита все прислушивался. Теперь на допросе он будет вести себя умнее. Главное, заставить их сбить темп. И вообще надо молчать, и хорошо бы их разозлить, может, сболтнут лишнее. Кроме как от следователей, ему неоткуда получить подсказку, как вести себя дальше.
Почему они спросили о Гольденберге? А не есть ли этот Сакромозо тот самый спутник купца, с которым он вышел из поломанной кареты? Интересно бы знать, в каких они были отношениях. А вдруг Сакромозо и есть убийца Гольденберга? При этой мысли мурашки пробежали у него по спине. Не приведи Господь…
Три, а может, четыре дня Никита общался только со служителем, если можно назвать общением молчаливое созерцание его долговязой фигуры. Никите уже стало казаться, что его вдруг забурлившая арестантская жизнь вошла в старые берега. Будь проклят тот день, в который ничего не происходит! Можно перенести страх, обиду, горе, болезнь, прибавьте к этому еще кучу отвратительных понятий, а в конце припишите слово "скука", и оно перетянет все предыдущие. Потому что страх, обида и прочее - это от Бога, и это Испытание, а скука - от дьявола. Она не испытание, она Возмездие. Можно спросить с жаром: "За что. Господи, за что?" Можно помолиться, поплакать, разбить лоб об пол, проклиная свою глупость и доверчивость! Но не смешно ли, господа, продолжать твердить с глупым упрямством, что он Сакромозо? Нет, не смешно, потому что скучно. И молиться он не хочет. Ничего он не хочет. Кто больший враг человеку, чем он сам?