- Черт меня побери, если я захочу еще раз с тобой свидеться! - проворчал д’Артаньян, сопровождая это проклятие самой сладкой улыбкой. - Довольно пробыть в этом дворе пять минут, чтобы заболеть. Я согласен лучше умереть на соломе, что, вероятно, и случится со мной, чем получать десять тысяч ливров и быть комендантом Бастилии.
Едва он закончил этот монолог, как появился узник. Увидев его, д’Артаньян невольно вздрогнул от удивления, но тотчас же подавил свои чувства. Узник сел в карету, видимо, не узнав д’Артаньяна.
- Господа, - сказал д’Артаньян четырем мушкетерам, - мне предписан строжайший надзор за узником, а так как дверцы кареты без замков, то я сяду с ним рядом. Лильбон, окажите любезность, поведите мою лошадь на поводу.
- Охотно, лейтенант, - ответил тот, к кому он обратился.
Д’Артаньян спешился, отдал повод мушкетеру, сел рядом с узником и голосом, в котором нельзя было расслышать ни малейшего волнения, приказал:
- В Пале-Рояль, да рысью.
Как только карета тронулась, д’Артаньян, пользуясь темнотой, царившей под сводами, где они проезжали, бросился на шею пленнику.
- Рошфор! - воскликнул он. - Вы! Это действительно вы! Я не ошибаюсь!
- Д’Артаньян! - удивленно воскликнул Рошфор.
- Ах, мой бедный друг! - продолжал д’Артаньян. - Не видя вас пятый год, я думал, что вы умерли.
- По-моему, - ответил Рошфор, - мало разницы между мертвым и погребенным, а меня уже похоронили или все равно что похоронили.
- За какое же преступление вы в Бастилии?
- Сказать вам правду?
- Да.
- Ну так вот: я не знаю.
- Вы мне не доверяете, Рошфор!
- Да нет же, клянусь честью! Ведь невозможно, чтобы я действительно сидел за то, в чем меня обвиняют.
- В чем же?
- В ночном грабеже.
- Вы ночной грабитель! Рошфор, вы шутите.
- Я вас понимаю. Это требует пояснения, не правда ли?
- Признаюсь.
- Дело было так: однажды вечером, после попойки у Рейнара, в Тюильри, с Фонтралем, де Рие и другими, герцог д’Аркур предложил пойти на Новый мост срывать плащи с прохожих; это развлечение, как вы знаете, вошло в большую моду с легкой руки герцога Орлеанского.
- В ваши-то годы! Да вы с ума сошли, Рошфор!
- Нет, попросту я был пьян; но все же эту забаву я счел для себя негожей и предложил шевалье де Рие быть вместе со мной зрителем, а не актером и, чтобы видеть спектакль как из ложи, влезть на конную статую. Сказано - сделано. Благодаря шпорам бронзового всадника, послужившим нам стременами, мы мигом взобрались на круп, устроились отлично и видели все превосходно. Уж пять плащей было сдернуто, и так ловко, что никто даже пикнуть не посмел, как вдруг один менее покладистый дуралей вздумал закричать: "Караул!" - и патруль стрелков тут как тут. Герцог д’Аркур, Фонтраль и другие убежали; де Рие тоже хотел удрать. Я его стал удерживать; говорю, что никто нас здесь не заметит; не тут-то было, не слушает, стал слезать, ступил на шпору, шпора пополам, он свалился, сломав себе ногу, и, вместо того чтобы молчать, стал вопить благим матом. Тут уж и я соскочил, но было поздно. Я попал в руки стрелков, которые отвезли меня в Шатле, где я и заснул преспокойно в полной уверенности, что назавтра выйду оттуда. Но миновал день, другой, целая неделя. Пишу кардиналу. Тотчас за мной приходят, отвозят в Бастилию, и вот я здесь пять лет. За что? Должно быть, за дерзость, за то, что сел на коня позади Генриха Четвертого, как вы думаете?
- Нет, вы правы, мой дорогой Рошфор, конечно, не за это. Но вы, по всей вероятности, сейчас узнаете, за что вас посадили.
- Да, кстати, я и забыл спросить вас: куда вы меня везете?
- К кардиналу.
- Что ему от меня нужно?
- Не знаю, я даже не знал, что меня послали именно за вами.
- Вы фаворит кардинала? Нет, это невозможно!
- Я фаворит! - воскликнул д’Артаньян. - Ах, мой несчастный граф! Я и теперь такой же неимущий гасконец, как двадцать два года тому назад, когда, помните, мы встретились в Менге.
Тяжелый вздох докончил его фразу.
- Однако же вам дано поручение…
- Потому что я случайно оказался в передней и кардинал обратился ко мне, как обратился бы ко всякому другому; нет, я все еще лейтенант мушкетеров, и, если не ошибаюсь, уж двадцать первый год.
- Однако с вами не случилось никакой беды; это не так-то мало.
- А какая беда могла бы со мной случиться? Есть латинский стих (я его забыл, да, пожалуй, никогда и не знал твердо): "Молния не ударяет в долины". А я долина, дорогой Рошфор, и одна из самых низких.
- Значит, Мазарини по-прежнему Мазарини?
- Больше чем когда-либо, мой милый; говорят, он муж королевы.
- Муж!
- Если он не муж ее, то уж наверное любовник.
- Устоять против Бекингэма и сдаться Мазарини!
- Таковы женщины! - философски заметил д’Артаньян.
- Женщины - пусть их; но королевы!..
- Ах, бог ты мой, в этом отношении королевы - женщины вдвойне.
- А герцог Бофор все еще в тюрьме?
- По-прежнему. Почему вы об этом спрашиваете?
- Потому что он был хорош со мной и мог бы мне помочь.
- Вы-то, вероятно, сейчас ближе к свободе; скорее, вы поможете ему.
- Значит, война?
- Будет.
- С Испанией?
- Нет, с Парижем.
- Что вы хотите сказать?
- Слышите ружейные выстрелы?
- Да. Так что же?
- Это мирные горожане тешатся в ожидании серьезного дела.
- Вы думаете, они на что-нибудь способны?
- Они подают надежды, и если бы у них был предводитель, который бы их объединил…
- Какое несчастье быть взаперти!
- Бог ты мой! Да не отчаивайтесь. Уж если Мазарини послал за вами, значит, он в вас нуждается; а если он в вас нуждается, то смею вас поздравить. Вот во мне, например, уже давно никто не нуждается, и сами видите, до какого положения это меня довело.
- Вот еще, вздумали жаловаться!
- Слушайте, Рошфор, заключим договор…
- Какой?
- Вы знаете, что мы добрые друзья.
- Черт возьми! Эта дружба оставила следы на моем теле: три удара шпаги.
- Ну, так если вы опять будете в милости, не забудьте меня.
- Честное слово Рошфора, но с тем, что и вы сделаете то же.
- Непременно, вот вам моя рука.
- Итак, как только вам представится случай поговорить обо мне…
- Я поговорю. А вы?
- Я тоже. А ваши друзья, о них тоже нужно позаботиться?
- Какие друзья?
- Атос, Портос и Арамис. Разве вы забыли о них?
- Почти.
- Что с ними сталось?
- Совсем не знаю.
- Неужели?
- Клянусь, что так. Как вы знаете, мы расстались. Они живы - вот все, что мне известно. Иногда получаю от них вести стороной. Но где они, хоть убейте, не могу вам сказать. Честное слово! Из всех моих друзей остались только вы, Рошфор.
- А знаменитый… как его звали, того малого, которого я произвел в сержанты Пьемонтского полка?
- Планше?
- Вот, вот! Что же сталось со знаменитым Планше?
- Он женился на хозяйке кондитерской с улицы Менял; он всегда любил сласти; и так как он сейчас парижский буржуа, то, по всей вероятности, участвует в бунте. Вы увидите, что этот плут будет городским старшиной раньше, чем я капитаном.
- Полноте, милый д’Артаньян, не унывайте! Как раз в тот миг, когда находишься в самом низу, колесо поворачивается и поднимает тебя вверх. Может быть, с сегодняшнего же вечера ваша судьба изменится.
- Аминь! - сказал д’Артаньян и остановил карету.
- Что вы делаете? - спросил Рошфор.
- Мы приехали, а я не хочу, чтобы видели, как я выхожу из кареты: мы с вами незнакомы.
- Вы правы. Прощайте.
- До свидания; помните ваше обещание.
Д’Артаньян вскочил на лошадь и поскакал впереди.
Минут пять спустя они въехали во двор Пале-Рояля.
Д’Артаньян повел узника по большой лестнице через приемную в коридор. Дойдя до дверей кабинета Мазарини, он уже хотел велеть доложить о себе, когда Рошфор положил ему руку на плечо.
- Д’Артаньян, - сказал Рошфор, улыбаясь, - признаться вам, о чем я думал всю дорогу, когда мы проезжали среди толпы горожан, бросавших злобные взгляды на вас и ваших четырех солдат?
- Скажите, - ответил д’Артаньян.
- Я думал, что мне стоило только крикнуть: "Помогите!", и вы с вашим конвоем были бы разорваны в клочья, а я был бы на свободе.
- Почему же вы этого не сделали? - сказал д’Артаньян.
- Да что вы! - возразил Рошфор. - А наша клятва и дружба? Если бы не вы, а кто-нибудь другой вез меня, тогда…
Д’Артаньян опустил голову.
"Неужели Рошфор стал лучше меня?" - подумал он и велел доложить о себе министру.
- Введите господина Рошфора, - раздался нетерпеливый голос Мазарини, едва эти два имени были названы, - и попросите лейтенанта д’Артаньяна подождать: он мне еще нужен.
Д’Артаньян просиял от этих слов. Как он только что говорил, он уже давно никому не был нужен, и приказ Мазарини показался ему добрым предзнаменованием.
Что до Рошфора, то его эти слова заставили насторожиться. Он вошел в кабинет и увидел Мазарини за письменным столом, в скромном платье, почти таком же, как у аббатов того времени, - только чулки и плащ были фиолетовые.
Дверь снова закрылась. Рошфор искоса взглянул на Мазарини, и их взгляды встретились.
Министр был все такой же, причесанный, завитой, надушенный, и благодаря своему кокетству казался моложе своих лет. Этого нельзя было сказать о Рошфоре: пять лет, проведенные в тюрьме, состарили достойного друга Ришелье; его черные волосы совсем побелели, а бронзовый цвет лица сменился почти болезненной бледностью - так он был изнурен. При виде его Мазарини слегка покачал головой, словно желая сказать: "Вот человек, который, кажется, уже больше ни на что не пригоден". После довольно продолжительного молчания, которое Рошфору показалось бесконечным, Мазарини вытащил из пачки бумаг развернутое письмо и показал его Рошфору.
- Я нашел здесь это письмо, в котором вы просите возвратить вам свободу. Разве вы в тюрьме?
Рошфор вздрогнул от гнева.
- Мне кажется, вашему преосвященству это известно лучше, чем кому бы то ни было другому, - ответил он.
- Мне? Нисколько! В Бастилии множество людей, которых посадили еще при кардинале Ришелье и даже имена которых мне неизвестны.
- Но со мной дело другое, монсеньор, мое-то имя вы знали, ведь именно по приказу вашего преосвященства я был переведен из Шатле в Бастилию.
- Вы так полагаете?
- Я знаю наверное.
- Да, припоминаю, действительно. Не отказались ли вы некогда съездить в Брюссель по делу королевы?
- А! - сказал Рошфор. - Так вот настоящая причина? А я пять лет ломал себе голову. Какой же я глупец, что не догадался!
- Но я вовсе не говорю, что это причина вашего ареста. Поймите меня, я спрашиваю вас, только и всего: не отказались ли вы ехать в Брюссель по делу королевы, тогда как раньше согласились ехать туда по делу покойного кардинала?
- Как раз по той причине, что я ездил туда по делам покойного кардинала, я не мог поехать туда же по делам королевы. Я был в Брюсселе в тяжелую минуту. Это было во время заговора Шале. Я должен был перехватить переписку Шале с эрцгерцогом, и меня, узнав там, чуть не разорвали на куски. Как же я мог туда вернуться? Я погубил бы королеву, вместо того чтобы оказать ей услугу.
- Ну вот видите, как иногда лучшие намерения истолковываются в дурную сторону, мой дорогой Рошфор! Королева увидела в вашем отказе только отказ, простой и ясный: ее величество имела много причин быть вами недовольной при покойном кардинале!
Рошфор презрительно улыбнулся:
- Вы могли бы понять, монсеньор, что раз я хорошо служил Ришелье против королевы, то именно поэтому я мог бы отлично служить вам против всего света после смерти кардинала.
- Нет, Рошфор, - сказал Мазарини, - я не таков, как Ришелье, стремившийся к единовластию: я простой министр, который не нуждается в слугах, будучи сам слугой королевы. Вы знаете, что ее величество очень обидчива: услышав о вашем отказе, она прочла в нем объявление войны, и, помня, какой вы сильный, а значит, и опасный человек, мой дорогой Рошфор, она приказала мне обезвредить вас. Вот каким образом вы очутились в Бастилии.
- Ну что ж, монсеньор, мне кажется, - сказал Рошфор, - что если я попал в Бастилию по недоразумению…
- Да, да, - перебил Мазарини, - все еще можно исправить; вы человек, способный понять известные дела и, разобравшись в этих делах, с успехом довести их до конца.
- Такого мнения держался кардинал Ришелье, и мое восхищение этим великим человеком еще увеличивается от того, что вы разделяете его мнение.
- Это правда, - продолжал Мазарини, - кардинал был прежде всего политик, и в этом он имел большое преимущество передо мной. А я человек простой, прямодушный и этим очень врежу себе; у меня чисто французская откровенность.
Рошфор закусил губу, чтобы не улыбнуться.
- Итак, прямо к делу! Мне нужны добрые друзья, верные слуги; когда я говорю: мне нужны, это значит, что они нужны королеве. Я все делаю только по приказу королевы, вы понимаете, а не так, как кардинал Ришелье, который действовал по собственной прихоти. Потому-то я никогда не стану великим человеком, как он, но зато я добрый человек, Рошфор, и, надеюсь, докажу вам это.
Рошфор хорошо знал этот бархатный голос, в котором по временам слышалось шипение гадюки.
- Готов вам поверить, монсеньор, - сказал он, - хотя по личному опыту мало знаком с той добротой, о которой угодно было упомянуть вашему преосвященству. Не забудьте, монсеньор, - продолжал Рошфор, заметив движение, от которого не удержался министр, - не забудьте, что я пять лет провел в Бастилии, и ничто так не искажает взгляда на вещи, как тюремная решетка.
- Ах, господин Рошфор, ведь я сказал вам, что я не повинен в вашем заключении. Все это королева… Гнев женщины и принцессы, понимаете сами! Но он быстро проходит, и тогда все забывается…
- Охотно верю, что она все забыла, проведя пять лет в Пале-Рояле, среди празднеств и придворных, но я-то провел их в Бастилии…
- Ах, боже мой, дорогой господин Рошфор, не воображайте, будто жизнь в Пале-Рояле такая уж веселая. Нет, что вы, что вы! У нас здесь тоже, уверяю вас, немало бывает неприятностей. Но довольно об этом. Я веду чистую игру, как всегда. Скажите: вы на нашей стороне, де Рошфор?
- Разумеется, монсеньор, и ничего лучшего я не желаю, но ведь я ничего не знаю о том, что делается. В Бастилии о политике приходится разговаривать лишь с солдатами да тюремщиками, а вы не представляете себе, монсеньор, как плохо эти люди осведомлены о событиях. О том, что происходило, я знаю только со слов Бассомпьера. Кстати, он все еще один из семнадцати вельмож?
- Он умер, сударь, и это большая потеря. Он был предан королеве, а преданные люди редки.
- Еще бы, - сказал Рошфор, - если и сыщутся, вы их сажаете в Бастилию.
- Но с другой стороны, - сказал Мазарини, - чем можно доказать преданность?
- Делом! - ответил Рошфор.
- Да, да, делом! - задумчиво проговорил министр. - Но где же найти людей дела?
Рошфор тряхнул головой.
- В них никогда нет недостатка, монсеньор, только вы плохо ищете.
- Плохо ищу? Что вы хотите сказать этим, дорогой господин Рошфор? Поучите меня. Вас должна была многому научить дружба с покойным кардиналом. Ах, какой это был великий человек!
- Вы не рассердитесь на меня за маленькое нравоучение?
- Я? Никогда! Вы знаете, мне все можно гoворить в лицо. Я стараюсь, чтобы меня любили, а не боялись.
- Монсеньор, в моей камере нацарапана гвоздем на стене одна пословица.
- Какая же это пословица? - спросил Мазарини.
- Вот она: каков господин…
- Знаю, знаю: таков лакей.
- Нет: таков слуга. Эту скромную поправку преданные люди, о которых я только что вам говорил, внесли для своего личного удовлетворения.
- Что означает эта пословица?
- Она означает, что Ришелье умел находить преданных слуг, и целыми дюжинами.
- Он? Да на него со всех сторон были направлены кинжалы! Он всю жизнь только и занимался тем, что отражал наносимые ему удары.
- Но он все же отражал их, хотя иногда это были жестокие удары. У него были злейшие враги, но были зато и преданные друзья.
- Вот их-то мне и нужно.
- Я знал людей, - продолжал Рошфор, подумав, что настала минута сдержать слово, данное д’Артаньяну, - я знал людей, которые были так ловки, что раз сто провели проницательного кардинала; были так храбры, что одолели всех его гвардейцев и шпионов; которые без гроша, одни, без всякой помощи, сберегли корону на голове одной коронованной особы и заставили кардинала просить пощады.
- Но ведь люди, о которых вы говорите, - сказал Мазарини, усмехаясь про себя, потому что Рошфор сам заговорил о том, к чему клонил итальянец, - совсем не были преданы кардиналу, раз они боролись против него.
- Нет, потому что иначе они были бы лучше вознаграждены; к несчастью, они были преданы той самой королеве, для которой вы сейчас ищете верных слуг.
- Но откуда вы все это знаете?
- Я знаю все это потому, что эти люди в то время были моими врагами; потому, что они боролись против меня; потому, что я причинил им столько зла, сколько был в состоянии сделать; потому, что они с избытком платили мне тем же; потому, что один из них, с которым у меня были особые дела, нанес мне удар шпагой лет семь тому назад, - это был уже третий удар, полученный мною от той же руки… Этим мы закончили наконец старые счеты.
- Ах, - с восхитительным простодушием вздохнул Мазарини, - как мне нужны подобные люди!
- Ну, монсеньор, один из них уже более шести лет у вас под рукой, и вы все шесть лет считали его ни на что не пригодным.
- Кто же это?
- Господин д’Артаньян.
- Этот гасконец! - воскликнул Мазарини с превосходно разыгранным удивлением.
- Этот гасконец как-то спас одну королеву и заставил самого Ришелье признать себя в делах хитрости, ловкости и изворотливости только подмастерьем.
- Неужели?
- Все так, как я сказал вашему преосвященству.
- Расскажите мне поподробней, дорогой господин де Рошфор.
- Это очень трудно, монсеньор, - ответил тот с улыбкой.
- Ну, так он сам мне расскажет.
- Сомневаюсь, монсеньор.
- Почему?
- Потому что это чужая тайна; потому что, как я сказал вам, это тайна могущественной королевы.
- И он один совершил этот подвиг?
- Нет, монсеньор, с ним были трое друзей, три храбреца, помогавших ему, три храбреца именно таких, каких вы разыскиваете…
- И эти люди были тесно связаны между собой, говорите вы?
- Связаны так, словно эти четыре человека составляли одного, словно их четыре сердца бились в одной груди. Зато чего только не натворили они вчетвером!
- Мой дорогой господин де Рошфор, вы до крайности раздразнили мое любопытство. Неужели вы не можете рассказать мне эту историю?