Анна величаво и гневно поднялась, словно под действием стальной пружины, и, глядя на кардинала с гордым достоинством, делавшим ее такой могущественной в дни молодости, сказала:
- Вы меня оскорбляете!
- Я хочу, - продолжал Мазарини, доканчивая свою мысль, прерванную движением королевы, - чтобы вы сейчас сделали для вашего мужа то, что вы сделали когда-то для вашего любовника.
- Опять эта клевета! - воскликнула королева. - Я думала, что она умерла или заглохла, так как вы до сих пор избавляли меня от нее. Но вот вы тоже ее повторяете. Тем лучше. Объяснимся сегодня и кончим раз навсегда, слышите?
- Но, ваше величество, - произнес Мазарини, удивленный этим неожиданным проблеском силы, - я вовсе не требую, чтобы вы мне рассказали все.
- А я хочу вам все рассказать, - ответила Анна Австрийская. - Слушайте же. Были в то время действительно четыре преданных сердца, четыре благородные души, четыре верные шпаги, которые спасли мне больше чем жизнь: они спасли мою честь.
- А! Вы сознаетесь в этом? - сказал Мазарини.
- Неужели, по-вашему, только виновный может трепетать за свою честь? Разве нельзя обесчестить кого-нибудь, особенно женщину, на основании одной лишь видимости? Да, все было против меня, и я неизбежно должна была лишиться чести, а между тем, клянусь вам, я не была виновна. Клянусь…
Королева стала искать вокруг себя какой-нибудь священный предмет, на котором она могла бы поклясться; она вынула из потайного стенного шкафа ларчик розового дерева с серебряными инкрустациями и, поставив его на алтарь, сказала:
- Клянусь священными реликвиями, хранящимися здесь, - я любила Бекингэма, но Бекингэм не был моим любовником.
- А что это за священные предметы, на которых вы приносите клятву, ваше величество? - спросил, улыбаясь, Мазарини. - Как вам известно, я римлянин, а потому не легковерен. Бывают всякого рода реликвии.
Королева сняла с шеи маленький золотой ключик и подала его кардиналу.
- Откройте и посмотрите.
Удивленный Мазарини взял ключ, открыл ларчик и нашел в нем заржавленный нож и два письма, из которых одно было запятнано кровью.
- Что это? - спросил Мазарини.
- Что это? - повторила Анна Австрийская, царственным жестом простирая над раскрытым ларчиком руку, которую годы не лишили чудесной красоты. - Я вам сейчас скажу. Эти два письма - единственные, которые я писала ему. А это нож, которым Фелтон убил его. Прочтите письма, и вы увидите, лгу ли я.
Несмотря на полученное разрешение, Мазарини, безотчетно повинуясь чувству, вместо того чтобы прочесть письма, взял нож: его умирающий Бекингэм вынул из своей раны и через Ла Порта переслал королеве; лезвие было все источено ржавчиной, в которую обратилась кровь. Кардинал смотрел на него с минуту, и за это время королева стала бледнее полотна, покрывающего алтарь, на который она опиралась. Наконец кардинал с невольной дрожью положил нож обратно в ларчик.
- Хорошо, ваше величество, я верю вашей клятве.
- Нет, нет, прочтите, - сказала королева, нахмурив брови, - прочтите. Я хочу, я требую; я решила покончить с этим сейчас же и уже никогда больше к этому не возвращаться. Или вы думаете, - прибавила она с ужасной улыбкой, - что я стану открывать этот ларчик всякий раз, когда вы возобновите ваши обвинения?
Мазарини, подчиняясь внезапному проявлению ее воли, почти машинально прочел оба письма. В одном королева просила Бекингэма возвратить алмазные подвески; это было письмо, которое отвез д’Артаньян, оно поспело вовремя. Второе было послано с Ла Портом; в нем королева предупреждала Бекингэма, что его хотят убить, и это письмо опоздало.
- Хорошо, ваше величество, - сказал Мазарини, - на это нечего ответить.
- Нет, - заперев ларчик, сказала королева и положила на него руку, - нет, есть что ответить на это: надо сказать, что я была неблагодарна к людям, которые спасли меня и сделали все, что только могли, чтобы спасти его; и храброму д’Артаньяну я не пожаловала ничего, а только позволила ему поцеловать мою руку и подарила вот этот алмаз.
Королева протянула кардиналу свою прелестную руку и показала ему чудный камень, блиставший на ее пальце.
- Он продал его в тяжелую минуту, - заговорила она опять с легким смущением, - продал для того, чтобы спасти меня во второй раз; за вырученные деньги он послал гонца к Бекингэму с предупреждением о грозящем ему убийстве.
- Значит, д’Артаньян знал об этом?
- Он знал все. Каким образом, не понимаю. Д’Артаньян продал перстень Дезэссару; я увидала кольцо у него на руке и выкупила. Но этот алмаз принадлежит д’Артаньяну; возвратите ему перстень от меня, и так как, на ваше счастье, подле вас находится такой человек, то постарайтесь им воспользоваться.
- Благодарю вас, ваше величество, - сказал Мазарини, - я не забуду вашего совета.
- А теперь, - сказала королева, изнемогая от пережитого волнения, - что еще хотели бы вы узнать у меня?
- Ничего, ваше величество, - ответил кардинал самым ласковым голосом. - Умоляю только простить меня за несправедливое подозрение. Но я вас так люблю, что ревность моя, даже к прошлому, неудивительна.
Слабая улыбка промелькнула на губах королевы.
- Если вам не о чем больше спрашивать меня, - сказала она, - то оставьте меня. Вы понимаете, что после такого разговора мне надо побыть наедине с собой.
Мазарини поклонился:
- Я удаляюсь, ваше величество. Но позвольте мне прийти опять.
- Да, только завтра. И этого времени вряд ли будет достаточно, чтобы мне успокоиться.
Кардинал взял руку королевы, галантно поцеловал ее и вышел.
Как только он ушел, королева прошла в комнату сына и спросила Ла Порта, лег ли король.
Ла Порт указал ей на спящего ребенка.
Анна Австрийская взошла на ступеньки кровати, приложила губы к нахмуренному лбу сына и поцеловала его. Потом так же тихо удалилась, сказав только камердинеру:
- Постарайтесь, пожалуйста, милый Ла Порт, чтобы король приветливей смотрел на кардинала. И король и я, мы оба многим обязаны кардиналу.
Глава 5
Гасконец и итальянец
Тем временем кардинал вернулся к себе в кабинет, у дверей которого дежурил Бернуин. Мазарини спросил, нет ли каких новостей и не было ли известий из города, затем, получив отрицательный ответ, знаком приказал слуге удалиться.
Оставшись один, он встал и отворил дверь в коридор, потом в переднюю; утомленный д’Артаньян спал на скамье.
- Господин д’Артаньян! - позвал Мазарини вкрадчивым голосом.
Д’Артаньян не шелохнулся.
- Господин д’Артаньян! - позвал Мазарини громче.
Д’Артаньян продолжал спать.
Кардинал подошел к нему и пальцем коснулся его плеча.
На этот раз д’Артаньян вздрогнул, проснулся и, придя в себя, сразу вскочил на ноги, как солдат, готовый к бою.
- Я здесь. Кто меня зовет?
- Я, - сказал Мазарини с самой приветливой улыбкой.
- Прошу извинения, ваше преосвященство, - сказал д’Артаньян, - но я так устал…
- Излишне просить извинения, - сказал Мазарини, - вы устали на моей службе…
Милостивый тон министра привел д’Артаньяна в восхищение.
- Гм… - процедил он сквозь зубы, - неужели справедлива пословица, что счастье приходит во сне?
- Следуйте за мной, сударь, - сказал Мазарини.
- Так, так! - пробормотал д’Артаньян. - Рошфор сдержал слово; только куда же он, черт возьми, делся?
Он всматривался во все закоулки кабинета, но Рошфора не было нигде.
- Господин д’Артаньян, - сказал Мазарини, удобно располагаясь в кресле, - вы всегда казались мне храбрым и славным человеком.
"Возможно, - подумал д’Артаньян, - но долго же он собирался сказать мне об этом".
Это, однако, не помешало ему низко поклониться Мазарини в ответ на комплимент.
- Так вот, - продолжал Мазарини, - пришло время использовать ваши способности и достоинства.
В глазах офицера, как молния, сверкнула радость, но тотчас же погасла, так как он еще не знал, куда гнет Мазарини.
- Приказывайте, монсеньор, - сказал он, - я рад повиноваться вашему преосвященству.
- Господин д’Артаньян, - продолжал Мазарини, - в прошлое царствование вы совершали такие подвиги…
- Вы слишком добры, монсеньор, вспоминая об этом. Правда, я сражался не без успеха…
- Я говорю не о ваших военных подвигах, - сказал Мазарини, - потому что, хотя они и доставили вам славу, они превзойдены другими.
Д’Артаньян прикинулся изумленным.
- Что же вы не отвечаете?.. - сказал Мазарини.
- Я ожидаю, монсеньор, когда вы соблаговолите объяснить мне, о каких подвигах вам угодно говорить.
- Я говорю об одном приключении… Да вы отлично знаете, что я хочу сказать.
- Увы, нет, монсеньор! - ответил в совершенном изумлении д’Артаньян.
- Вы скромны, тем лучше! Я говорю об истории с королевой, об алмазных подвесках, о путешествии, которое вы совершили с тремя вашими друзьями.
"Вот оно что! - подумал гасконец. - Уж не ловушка ли это? Надо держать ухо востро".
И он изобразил на своем лице такое недоумение, что ему позавидовали бы Мондори и Бельроз, два лучших актера того времени.
- Отлично! - сказал, смеясь, Мазарини. - Браво! Недаром мне сказали, что вы именно такой человек, какой мне нужен. Ну, что бы вы сделали для меня?
- Все, монсеньор, что вы мне прикажете, - ответил д’Артаньян.
- Сделали бы вы для меня то, что когда-то сделали для некоей королевы?
"Положительно, - мелькнуло в голове д’Артаньяна, - он хочет заставить меня проговориться. Но мы поборемся. Не хитрее же он Ришелье, черт побери!"
- Для королевы, монсеньор? Я не понимаю.
- Вы не понимаете, что мне нужны вы и ваши три друга?
- Какие три друга, монсеньор?
- Те, что были у вас в прежнее время.
- В прежнее время, монсеньор, - ответил д’Артаньян, - у меня было не трое, а полсотни друзей. В двадцать лет всех считаешь друзьями.
- Хорошо, хорошо, господин офицер, - сказал Мазарини. - Скрытность - прекрасная вещь. Но как бы вам сегодня не пожалеть об излишней скрытности.
- Пифагор заставлял своих учеников пять лет хранить безмолвие, монсеньор, чтобы научить их молчать, когда это нужно.
- А вы хранили его двадцать лет. На пятнадцать лет больше, чем требовалось от философа-пифагорейца, и это кажется мне вполне достаточным. Сегодня вы можете говорить - сама королева освобождает вас от вашей клятвы.
- Королева? - спросил д’Артаньян с удивлением, которое на этот раз было непритворным.
- Да, королева! И доказательством того, что я говорю от ее имени, служит ее повеление показать вам этот алмаз, который, как ей кажется, вам известен и который она выкупила у господина Дезэссара.
И Мазарини протянул руку к лейтенанту, который вздохнул, узнав кольцо, подаренное ему королевой на балу в городской ратуше.
- Правда! - сказал д’Артаньян. - Я узнаю этот алмаз, принадлежавший королеве.
- Вы видите, что я говорю с вами от ее имени. Отвечайте же мне, не разыгрывайте комедии. Я вам уже сказал и снова повторяю: дело идет о вашей судьбе.
- Действительно, монсеньор, мне совершенно необходимо позаботиться о своей судьбе. Вы, ваше преосвященство, так давно не вспоминали обо мне!
- Довольно недели, чтобы наверстать потерянное. Итак, вы сами здесь, ну а где ваши друзья?
- Не знаю, монсеньор.
- Как, не знаете?
- Не знаю; мы давно расстались, так как они все трое покинули военную службу.
- Но где вы их найдете?
- Там, где они окажутся. Это уж мое дело.
- Хорошо. Ваши условия?
- Денег, монсеньор, денег столько, сколько потребуется на наши предприятия. Я слишком хорошо помню, какие препятствия возникали иной раз перед нами из-за отсутствия денег, и не будь этого алмаза, который я был вынужден продать, мы застряли бы в пути.
- Черт возьми! Денег! Да к тому же еще много! - сказал Мазарини. - Вот чего вы захотели, господин офицер. Знаете ли вы, что в королевской казне нет денег?
- Тогда сделайте, как я, монсеньор: продайте королевские алмазы; но, верьте мне, не стоит торговаться: большие дела плохо делаются с малыми средствами.
- Хорошо, - сказал Мазарини, - мы постараемся удовлетворить вас.
"Ришелье, - подумал д’Артаньян, - уже дал бы мне пятьсот пистолей задатку".
- Итак, вы будете мне служить?
- Да, если мои друзья на то согласятся.
- Но в случае их отказа я могу рассчитывать на вас?
- В одиночку я еще никогда ничего не делал путного, - сказал д’Артаньян, тряхнув головой.
- Так разыщите их.
- Что мне сказать им, чтоб склонить их к службе вашему преосвященству?
- Вы их знаете лучше, чем я. Обещайте каждому в зависимости от его характера.
- Что мне пообещать?
- Если они послужат мне так, как служили королеве, то моя благодарность будет ослепительна.
- Что мы будем делать?
- Все, потому что вы, по-видимому, способны на все.
- Монсеньор, доверяя людям и желая, чтобы они доверяли нам, надо осведомлять их лучше, чем это делает ваше преосвященство…
- Когда наступит время действовать, - прервал его Мазарини, - будьте покойны, вы все узнаете.
- А до тех пор?
- Ждите и ищите ваших друзей.
- Монсеньор, их, может быть, нет в Париже, это даже весьма вероятно. Мне придется путешествовать. Я ведь только бедный лейтенант, мушкетер, а путешествия стоят дорого.
- В мои намерения не входит, - сказал Мазарини, - чтобы вы появлялись с большой пышностью, мои планы нуждаются в тайне и пострадают от слишком большого числа окружающих вас людей.
- И все же, монсеньор, я не могу путешествовать на свое жалованье, так как мне задолжали за целых три месяца; а на свои сбережения я путешествовать не могу, потому что за двадцать два года службы я копил только долги.
Мазарини задумался на минуту, словно в нем происходила сильная борьба; потом, подойдя к шкафу с тройным замком, он вынул оттуда мешок и взвесил его на руке два-три раза, прежде чем передать д’Артаньяну.
- Возьмите, - сказал он со вздохом, - это на путешествие.
"Если тут испанские дублоны или хотя бы золотые экю, - подумал д’Артаньян, - то с тобой еще можно иметь дело".
Он поклонился кардиналу и опустил мешок в свой просторный карман.
- Итак, решено, - продолжал кардинал, - вы едете…
- Да, монсеньор.
- Пишите мне каждый день, чтобы я знал, как идут ваши переговоры.
- Непременно, монсеньор.
- Отлично. Кстати, как зовут ваших друзей?
- Как зовут моих друзей? - повторил д’Артаньян, не решаясь довериться кардиналу вполне.
- Да. Пока вы ищете, я наведу справки со своей стороны, и, может быть, кое-что узнаю.
- Граф де Ла Фер, иначе Атос; господин дю Валлон, или Портос, и шевалье д’Эрбле, теперь аббат д’Эрбле, иначе Арамис.
Кардинал улыбнулся.
- Младшие сыновья древних родов, - сказал он, - поступившие в мушкетеры под вымышленными именами, чтобы не компрометировать своих семей! Длинная шпага и пустой кошелек, - нам это знакомо.
- Если, бог даст, эти шпаги послужат вам, монсеньор, - отвечал д’Артаньян, - то осмелюсь пожелать, чтобы кошелек вашего преосвященства стал полегче, а их бы потяжелел, потому что с этими тремя людьми и со мной в придачу вы, ваше преосвященство, перевернете вверх дном всю Францию и даже всю Европу, если вам будет угодно.
- В хвастовстве гасконцы могут потягаться с итальянцами, - сказал, смеясь, Мазарини.
- Во всяком случае, - сказал д’Артаньян, улыбаясь так же, как кардинал, - они превзойдут их в бою на шпагах.
И он вышел, получив отпуск, который тут же был ему дан и подписан самим Мазарини.
Едва очутившись во дворе, он подошел к фонарю и поспешно заглянул в мешок.
- Серебро! - презрительно проговорил он. - Так я и думал! Ах, Мазарини, Мазарини, ты мне не доверяешь, - тем хуже для тебя, это принесет тебе несчастье.
Между тем кардинал потирал себе руки от удовольствия.
- Сто пистолей, - пробормотал он, - сто пистолей! Сто пистолей - и я владею тайной, за которую Ришелье заплатил бы двадцать тысяч экю! Не считая этого алмаза, - прибавил он, бросая любовные взгляды на перстень, который оставил у себя, вместо того чтобы отдать д’Артаньяну, - не считая этого алмаза, который стоит самое меньшее десять тысяч ливров.
И кардинал прошел в свою комнату, чрезвычайно довольный вечером, который принес ему такой отличный барыш; уложил перстень в ларец, наполненный брильянтами всех сортов, потому что кардинал имел слабость к драгоценным камням, и позвал Бернуина, чтобы тот раздел его, не думая больше ни о криках на улице, ни о ружейных выстрелах, все еще гремевших в Париже, хотя было уже около полуночи.
Д’Артаньян в это время шел на Тиктонскую улицу, где он жил в гостинице "Козочка".
Скажем в нескольких словах, почему д’Артаньян остановил свой выбор на этом жилище.
Глава 6
Д’Артаньян в сорок лет
Увы, с тех пор, как мы в нашем романе "Три мушкетера" расстались с д’Артаньяном на улице Могильщиков, № 12, произошло много событий, а главное - прошло много лет.
Не то чтобы д’Артаньян не умел пользоваться обстоятельствами, но сами обстоятельства сложились не в пользу д’Артаньяна. В пору, когда он жил одной жизнью со своими друзьями, он был молод и мечтателен. Это была одна из тех тонких, впечатлительных натур, которые легко усваивают себе качества других людей. Атос заражал его своим гордым достоинством, Портос - пылкостью, Арамис - изяществом. Если бы д’Артаньян продолжал жить с этими тремя людьми, он сделался бы выдающимся человеком. Но Атос первый его покинул, удалившись в свое маленькое поместье близ Блуа, доставшееся ему в наследство; вторым ушел Портос, женившийся на своей прокурорше; последним ушел Арамис, чтобы принять рукоположение и сделаться аббатом. И д’Артаньян, всегда представлявший себе свое будущее нераздельным с будущностью своих трех приятелей, оказался одинок и слаб; он не имел решимости следовать дальше путем, на котором, по собственному ощущению, он мог достичь чего-либо только при условии, чтобы каждый из его друзей уступал ему, если можно так выразиться, немного электрического тока, которым одарило их небо.
После производства в лейтенанты одиночество д’Артаньяна только углубилось. Он не был таким аристократом, как Атос, чтобы пред ним могли открыться двери знатных домов; он не был так тщеславен, как Портос, чтоб уверять других, будто посещает высшее общество; не был столь утончен, как Арамис, чтобы пребывать в своем природном изяществе и черпать его в себе самом. Одно время пленительное воспоминание о г-же Бонасье вносило в душу молодого человека некоторую поэзию, но, как и все на свете, это тленное воспоминание мало-помалу изгладилось: гарнизонная жизнь роковым образом влияет даже на избранные натуры. Из двух противоположных элементов, образующих личность д’Артаньяна, материальное начало мало-помалу возобладало, и потихоньку, незаметно для себя, д’Артаньян, не видевший ничего, кроме казарм и лагерей, не сходивший с коня, стал (не знаю, как это называлось в ту пору) тем, что в наше время называется "настоящим служакой".