* * *
Второе пробуждение далось Илье тяжелее первого, голова гудела куда сильнее, перед глазами крутились алые колеса. Когда колеса сталкивались, боль била так, что хотелось помереть совсем. Богатырь лежал на каком-то высоком, обдуваемом мокрым речным ветром месте. В этот раз толковые печенеги скрутили цепями не только руки, но и ноги. Скрипя зубами, воин перекатился на бок.
- Очнулся? - спросил кто-то мягким, слегка гнусавым голосом.
- Видно, что очнулся, - второй выговаривал печенежские слова на какой-то странный, колючий манер.
- А кто спрашивает-то? - захрипел Илья и перекатился на бок.
Теперь он мог разглядеть обоих собеседников. Один имел облик степной, разве что волосы заплетены на странный манер. "Хазарин", - решил про себя Илья. А вот со вторым что-то было не так. Узкое смуглое лицо выглядело как-то совсем уж не по-степному, узкий нос, черные глаза...
- Ромей! - выдохнул изумленно богатырь. - Да ты же ромей!
- Фома, сын Фоки, - вежливо, на царьградский манер поклонился грек.
- Эк ты вырядился, - усмехнулся распухшими губами Илья. - Кабы не клюв и не очи - был бы печенег.
- А я и есть печенег, - спокойно ответил ромей. - Фома, сын Фоки, дружинник великого Калина.
- Так это ты меня на кол сажать будешь? - вспомнил богатырь слова царя.
- Истинно, - кивнул грек. - Вместе с почтенным Девгенем мы посадим тебя, могучий Илиос, вот на этот крепкий сосновый кол.
Илья скосил глаза и увидел толстое, в руку, бревно, конец которого был как-то нехорошо стесан на острие.
- Что ж на сосну-то, - проворчал воин. - Чай не каждый день русского богатыря на кол надеваете, могли бы дубовый вытесать.
- Может, тебе его еще и вызолотить? - осклабился Девгень.
- Не, - осторожно помотал головой Илья. - 3олоченый мне не по чину. На золоченый вы Владимира сажать будете. Мне дубовый сойдет.
- Ц-ц-ц, - покачал головой ромей. - Как ты мог подумать такое, почтенный Илиос. Князь - это совсем другое дело. Великий Калин все еще пребывает в раздумьях, чем бы его таким особенным почествовать.
- Слышь, Фома, а крест на тебе есть? - тихо спросил Илья. - Чай одному Богу молимся, что ж ты так радуешься?
- Одному Богу? - странно засипел Фома.
Он присел на корточки и бешено дернул скованного воина за волосы. Илья вздрогнул - давно он не видел ни в чьих очах столько лютой, больной какой-то злобы.
- Ты, собака русская, - ромей попытался плюнуть Илье в лицо, но, видно, от ярости во рту пересохло. - Волчье племя, варвары, что вам не сиделось в своих вонючих лесах? За все... Я сам, сам Владимиру буду пальцы щепить, стругом его выстругаю, щенков его свиньям скормлю у него на глазах!
Он встал и, отвернувшись, посмотрел в сторону. "Это чем же мы его так прихватили?" - удивился про себя Илья.
- Девгень, - глухо сказал Фома, глядя в сторону Киева. - Гони сюда быков, начнем.
Хазарин кивнул и, махнув кому-то рукой, стал спускаться с холма. Ромей оборотился к Илье:
- Ты, Илиос, не опасайся, мы тебя надежно посадим. Сразу не умерешь, клянусь. А потом к Киеву отвезем и на горке поставим, чтобы всем видно было, чтобы князь твой кровавым страхом изошел, чтобы...
- А что не сразу под стенами сажаете? - с каким-то отстраненным спокойствием удивился богатырь.
Ромей наклонился над скованным воином:
- А ну как собаки киевские тебя отбивать надумают? Мало ли что. А чтобы ты по дороге с колом не помер, я тебе дурманного зелья припас.
Фома достал из-за пазухи бутылку, встряхнул и захихикал.
- Один глоток только - на два часа разум отшибет. Уже на колу очнешься. А на колу, бывает, долго сидят, - он мечтательно зажмурился. - Таракан, помню, полтора дня мучился. Все плевался, грозился... А я от него мух отгонял. Из-за мух ума лишиться можно, а полудурку что? Он и не сознает ничего, ему проще сразу башку снести. И от тебя, Илиос, отгонять буду. И водицы поднесу. Ты у меня неделю протянешь, Первый Катафракт!
- Фома, а ты, часом, не евнух? - задумчиво спросил Илья. - А то уж так слюной исходишь - страшно смотреть. А евнухи - они завсегда на весь свет обижены.
- Нет, Илиос, - ласково ответил ромей. - Я на это не поддамся. Ужо на колу будешь - мы с тобой и наговоримся. А сейчас ты лучше силы побереги. Эй, Девгень, что ты там возишься? Где быки?
Ромей резко повернулся и пошел вниз с холма. Илья перекатился на спину. День клонился к вечеру, поэтому синее, без облачка, небо не слепило глаза, как в полдень, и смотреть в него можно было долго. Ну, по крайней мере, пока быков не пригонят. Черная тоска накатила на богатыря. Не то чтобы он боялся смерти - с костлявой витязь давно свыкся, сколько раз ходил под ее косой, скольких сам отправил на тот свет. И даже не то, что кончина его будет долгой, мучительной и, чего греха таить, позорной, тяготило воина. Просто богатырь ясно видел, что теперь Киеву - конец. Честный сам с собой, без похвальбы, Илья знал, что равного ему на Руси нет, даже если войско и соберется, вести его будет некому. Владимир когда-то сам немало поратоборствовал, но из тех, что рубились с князем плечо к плечу, собирая Русскую землю, теперь и сотни не наберется. Одни сложили буйны головы, другие померли своей смертью, иные ушли на покой. Новых вести некому. Без богатырей, без старших дружинных мужей, без варягов наспех собранные в Киев порубежники да младшие воины вроде Сбыслава города не удержат. Даже если посадить на коней киевлян, мало толку будет от ремесленников, отроду меча в руках не державших. Страх и новая, небывалая ярость погонят печенегов на стены, защитников будут сбивать с заборолов стрелами. И все. Илья вдруг понял, что он любит этот огромный, шумный, богатый город. Пусть нет для него в Киеве места, кроме разве что княжьего поруба, Киев ему - родной. Больше, чем Карачарово, больше, чем пограничные городки Поросья, больше, чем дремучие леса и широкие степи мил ему этот чужой вроде бы город. Он представил себе пепелище на месте густо застроенных концов, груды обгорелых бревен вместо домов, обрушившиеся церкви и терема... Скрипя от бессильной ярости зубами, Илья напряг могучие плечи, боль волком вцепилась в разбитую голову, перед глазами закрутились алые колеса. Напрасно, стальные цепи Держали крепко. Надежды на свои силы не было, он снова посмотрел в темнеющее небо. Илья никогда не просил Бога за себя. Ни спасения в бою, ни свободы в порубе, ни счастья в любви, ни удачи, ни достатка. И без того дано немало, зачем гневить Господа? Молил за родителей. Молил за друзей. Да мало ли что. Но теперь, когда подступала лютая, неминучая смерть, он готов был нарушить собой же положенный зарок. Запекшимися губами богатырь прошептал "Отче наш", потом еще раз, и еще...
- Господи! Я же не ради себя! Грешен, прости, но не ради себя!
Небо глядело все той же васильковой синевой, над курганом выл ветер. "Не слышит, - оборвалось сердце. - Или не хочет. Господи, не оставь... Клянусь, не ради..." Что-то неуловимо изменилось, все так же завывали Стрибожьи Внуки, быстро темнело, но странное спокойствие снизошло на душу - Илья со страхом и восторгом понял, что он не один.
- Стал бы я с тобой возиться, если бы ты ради себя просил.
Илья не понимал, откуда пришли слова, словно кто-то, бесконечно усталый, заговорил, ободряя и печалясь одновременно.
- Иди, только не зверись, Илья Иванович.
- Господи...
Но чудо кончилось - тело налилось небывалой, нечеловеческой силой. Заскрежетали цепи, поднимавшийся на курган Девгень в ужасе остановился, глядя, как медленно сгибаются стальные костыли, что склепывали кольца.
- Фома!!! - завизжал хазарин.
Откуда-то с востока послышался нарастающий грохот, земля ощутимо задрожала. Печенеги у подножия холма принялись вопить, засвистели стрелы.
Но Девгень и подбежавший ромей ничего не слышали - словно мышь на гадюку, смотрели они, как багровый от натуги Илья встает во весь рост. Цепи с ног уже расползлись по звеньям.
- Девгень, убей его! - бешено крикнул Фома,, хватая с земли тяжелую булаву.
Цепь лопнула, засвистели разлетающиеся звенья. Стальной костыль ударил хазарина в голову, застряв между глаз. Фома безумными очами посмотрел на мертвое тело товарища по палачеству и с диким воплем кинулся на богатыря.
- Вы что твори-и-и-те, и-и-изверги? - заржал вылетевший на курган Бурко.
В гриве коня запутались стрелы, чья-то незадачливая рука вцепилась в подпругу, да так и поехала дальше без хозяина. Налитым кровью глазом конь обвел место несостоявшейся казни и уставился на кол, потом медленно поднял голову и пристально посмотрел на ромея.
- Убью! - люто завизжал богатырский зверь.
- А-а-а-а!!! Говорящая лошадь! - издал предсмертный вопль Фома.
- Не лошадь, а конь, - обиделся Бурко, опуская тяжелое копыто на голову палача. От подножия кургана прыснули в сторону Днепра те печенеги, что сообразили не заступать дорогу бешеному русскому коню. Стало тихо, только свистел ветер, шевеля ковыли.
- Это кто был-то, такой непонятливый? - спросил в сторону Бурко, вытирая копыто о траву.
Илья не ответил. Перед глазами все плавало, и богатырь потер очи кулаком. Лучше не стало, а рука намокла, горло сдавило так, что не было сил вздохнуть, он размашисто перекрестился трижды, покачнулся, туманящимся взором обвел курган. На подгибающихся ногах воин шагнул к коню, обнял зверя за шею и уткнулся в гриву.
- Бурко... Не бросил, родной, - сипло выдавил Илья, чувствуя, что сейчас разревется.
- Штаны надень, дубина, - каким-то странным голосом ответил Бурко. - И поехали, темно уже.
Илья отпустил коня, посмотрел вверх и размашисто перекрестился. Одежу его палачи бросили тут же, видимо, думая потом поделить. Пока богатырь одевался, конь обошел место казни по кругу, покатал копытом разогнутые и разломанные стальные звенья.
- Слушай, Илья Иванович, ты что с цепями-то сделал?
- Порвал, - честно ответил витязь, подходя к другу.
- Ну? - задумчиво не поверил Бурко, переворачивая согнутый вдвое костыль. - И как это ты ухитрился.
- Не спрашивай, все равно не поверишь. - Илья ласково похлопал коня по спине, а потом вдруг снова обнял за шею. - Эх, друг ты мой гривастый...
- Да что ты меня все лапаешь! - возмутился Бурко и осекся...
По лицу воина катились крупные слеза, Илья как-то странно закашлял и закрыл лицо рукавом.
- Да что со мной, второй раз за эту седьмицу... - Он плакал, не стесняясь, мощные плечи ходили ходуном.
Бурко осторожно ткнул друга мордой в грудь.
- Ну, хватит, хватит, Илья Иванович. Хватит, а то я сам заплачу. А нам, коням, плакать не на пользу...
Илья судорожно вздохнул, вытер глаза. На западе алое солнце садилось в тучи, по степи под теплым вечерним ветром волнами колыхался ковыль. За рекой степь на многие версты разгоралась тысячами костров.
- Много их, - сказал Бурко.
- Завтра ветренно будет, - невпопад ответил богатырь.
- Это да. Ветер с заката, нам в спину. Не знаю... Не знаю, Илья. Что-то мнится мне - скоро нам где-то тут, в ковыле лежать. А вот поверишь - не страшно. И не грустно даже. Как думаешь, Апраксия с детьми уже уехала?
- Нет, - покачал головой воин. - Она мне сама сказала, что будет в Киеве до конца, а не устоим - в Десятинной затворится. Не годится, мол, великой княгине приживалкой скитаться...
- Гордая, - кивнул конь. - Не понимаю я вас, ну да ладно. Так или этак, мы раньше головы сложим.
- Сложим так сложим, - тихо молвил Илья. - Судьба, значит, такая. На то мы и богатыри... Рома.
Некоторое время оба молча смотрели на печенежский лагерь.
- Ты как меня назвал? - кося глазом на друга, осторожно спросил конь.
- Ну, ты вроде говорил как-то, что хочешь, чтобы тебя так звали, - пожал могучими плечами богатырь. - Вот я и подумал...
- А с чего это ты так подумал? - все так же недоверчиво продолжил Бурко свой спрос.
- Ну как чего? Сам посуди, ты не глупей меня будешь, даже, наверное, поумнее, так что ж тебе... - Илья вдруг остановился, потом тихо рассмеялся. - Да что я несу-то! Я тебя обидел, а ты мне жизнь спас.
Ты же мне не просто конь. Если хочешь зваться Романом - буду тебя Ромой звать. И другим велю.
- А-а-а-а, - ответил Бурко, пытаясь собраться с мыслями. - Ну, спасибо, Илья Иванович! Только знаешь что, давай ты меня так звать начнешь, когда мы Калина побьем. А то ведь я пока привыкну, а в бою, если кликнешь, могу и не уразуметь, кого кричат.
- А ты думаешь, мы его побьем? - усмехнулся Илья.
- А ты думаешь, нет?
- Да что-то не верится.
- Уныние - тяжкий грех еси, - наставительно заметил конь. - Так отец Серафим говорит. Пойдем вооружимся да в Киев двинемся. Нас там, поди, заждались. Да, и сними ты у меня с шеи эту веревку. А то кидался тут один не по годам прыткий...
* * *
Угоняй очнулся ночью - над головой на черном бархате неба драгоценными камнями сверкали звезды. Он лежал все на той же кошме, укрытый шубой. Осторожно, чтобы не потревожить уснувшую вроде бы боль, десятник повернул голову. Рядом, возле низкого кривого деревца, безопасно в овраге от урусских глаз, горел костерок. Вокруг костра, кто сидя, кто лежа, спали его дети. Путаясь, он несколько раз пересчитал их - двоих не хватало...
- Загоняй... Загоняй! - шепотом позвал он.
Одна из фигур у костра зашевелилась, и старший сын на коленях подполз к отцу.
- Звали меня, ата?
- Загоняй, я стар, глаза мои мне изменяют. Что-то считаю я вас, двоих досчитаться не могу.
- Разгоняй наверху смотрит, - тихо ответил Загоняй. - А Нагоняй по другую сторону от вас лежит.
- Нагоняй! - старик вспомнил, как младший погнался за чудовищным урусским конем, и резко повернулся.
- Осторожно, ата, - придержал зашипевшего от боли десятника сын. - Хорошо, крепкая у Нагоняя голова. Мы его у того же камня нашли, что и вас раньше. Он от него даже кусок отколол...
Угоняй облегченно вздохнул. В это время откуда-то сверху кубарем скатился третий сын, Разгоняй.
- Брат! - шепотом закричал печенег. - Буди всех, надо коням храп держать, чтобы не заржали! Там урус опять по степи ходит!
У Загоняя глаза из щелочек сделались круглыми, как у тушканчика, - пинками воин поднял братьев, и те кинулись к коням. Над оврагом медленно прошла огромная тень, послышалась незнакомая речь. Странный и страшный всадник, похоже, разговаривал сам с собой, причем отвечал себе, изменяя голос. Урус уже давно проехал, а печенеги все стояли, держа притихших коней.
- Эй, Загоняй, - снова позвал десятник.
- Да, ата.
- Привяжи меня и Нагоняя к коням. Поедем отсюда. Домой поедем, к Жаику. Пока ночь - должны мы уйти сколько можно. Здесь удачи не будет.
- Против воли хакана пойдешь? - испуганно спросил Загоняй.
Десятник помолчал, собираясь с мыслями.
- Нельзя идти только против воли Вечного Синего Неба. Калин пусть сперва свою голову на плечах сохранит.
* * *
К заветной балке Бурко подъехал чуть за полночь, судя по сопению, намаявшийся за ночь богатырь задремал, и, чтобы разбудить друга, мудрый зверь слегка взбрыкнул и поднялся на невысокие дыбочки. Илья судорожно всхрапнул и едва успел ухватить коня за гриву, чудом удержавшись в седле.
- Просыпайся, млад ясен сокол, приехали, - проворчал Бурко.
- Шутки у тебя, Жеребятович, прямо скажем, неумные, - Илья тяжело соскочил на землю и с опаской заглянул в овраг. - Темно - хоть глаз выбей, ноги бы не поломать. Ты вот что, друг гривастый, посмотри тут пока, а я вот там, пониже, огонь разведу, с факелом дело повеселее пойдет.
- Давай, - мотнул головой конь.
Муромец уже высекал искру, когда Бурко окликнул его:
- Илья...
- Ну? - Богатырь поднял голову и немедленно угодил кресалом по пальцу...
- Все, Илья Иванович? - вежливо спросил конь, когда Муромец наконец замолчал.
- Ты говори, говори, - сквозь зубы процедил Илья, палец распухал, хорошо хоть не сломал ничего.
- Илья, ты вот что... - Бурко как-то странно замялся.
Богатырь, бережно раздувавший малую искорку, что соскочила наконец с кремня на трут, терпеливо ждал, когда его копытный товарищ соизволит досказать.
- Ты, Илья, достань мне чалдар персидский, пожалуйста, - тихо сказал конь.
От неожиданности Муромец чуть не задул едва разгоревшийся огонек.
- Чего-о-о? - вслух удивился богатырь, - Это который с перьями? Ты ж его не выносишь?
- Он красивый, - просто ответил Бурко. - Так с ним по степи мотаться - дурнее не придумаешь. Но уж коли погибать - так чтобы весь налобник в самоцветах и перьях...
- Ага, - сообразил Илья. - Нет, ну отчего же, дело понятное, только у тебя ведь теперь вместо налобника рыло железное страхолюдное. Ладно, что-нибудь да придумаем, я тогда еще уздечку золотую достану, стремена серебряные, потник шелковый, ну, как положено.
- И седло вызолоченное.
- И седло, - кивнул Муромец, поднимая факел. - Ужо они от одного твоего вида разбегутся. Я пошел.
Оставшись один, Бурко фыркнул, несколько раз ударил землю копытом, выбивая здоровенные комья земли. Вот ведь смешное дело - будь ты хоть десять раз богатырский конь, хоть сто раз грамотный, а останешься один ночью, да не в теплой конюшне, а вот так, посреди степи, и сердце в копыта уходит, и каждый куст невесть чем кажется. Где-то к северу завыл волк, и тут же от реки донесся такой же заунывный ответ. Прислушавшись, Бурко разобрал: старый, опытный вожак велел молодым живорезам уходить с Днепра. Люди опять затевали большую войну, скоро всем степным падальщикам будет вдоволь мяса человечьего и конского. Но до поры нужно затаиться, чтобы не попасть под копье или стрелу, затаиться и выждать. Бурко захрипел, чувствуя, как разгорается в нем древний конский гнев на все серое племя. Встав на дыбы, он яростно заржал, вызывая ночных тварей на бой. Ответа не было, могучий зверь знал, что во всей степи не найдется волка, что встанет поперек дороги богатырскому коню. В овраге загремело, и наружу вылез Илья, нагруженный конским доспехом.
- Ты чего орешь? - удивился богатырь, складывая на землю лязгающие половины накрупника.
- Волков гоняю, - мрачно ответил Бурко.
- А-а-а, - понимающе протянул Муромец. - Дело доброе. Слушай, золоченого седла нет, видно, Алешка утащил. Давай я тебе кипарисовое возьму, то, что с алыми подушками?
Не дожидаясь ответа, он скатился вниз и снова нырнул в пещеру, слабо освещаемую чадящим факелом. Один за другим появлялись на тьму части конского убранства, потом самого Ильи новые доспехи, потом трои копья долгомерныя дубовыя (в меловой норе дерево не гниет и жук его не точит), трои палицы булатныя (если с вражьим богатырем съехаться, то шипастые или пластинчатые маковки только и отлетают, одной не обойдешься), кинжалище булатный же (доброе оружие, если на врага сверху усесться) и, наконец, новый богатырский меч. Последними Илья вынес подаренные киевлянами одежды и сапоги.