Он дошел уже до того состояния дремоты, где наступает граница бодрствованию и на смену ему идет сон, - но тут его пробудило от грез прикосновения руки, тяжело опустившейся ему на плечо, и чей-то голос чуть слышно прошептал над ухом:
- Берегись!
Луи, так неожиданно возвращенный из мира грез к действительности, раскрыл глаза и обернулся.
Над ним, согнувшись, стоял Курумилла. Индеец еще раз повторил то же самое слово, дополняя значение его красноречивым жестом.
Граф схватил карабин, лежавший возле него на земле.
- Что случилось? - глухо спросил он.
- Пойдемте, только хорошенько пригнитесь, чтобы вас не было видно, - отвечал тем же шепотом Курумилла.
Луи беспрекословно повиновался этому совету, всю важность которого он отлично понимал, и, чуть не ползком, стал пробираться в ту сторону, куда указывал индеец.
Вскоре они достигли большого раскидистого куста, где нашли дона Корнелио и Валентина. Те сидели в засаде и полными тревоги глазами старались вглядеться в ночной мрак.
- Бога ради! Скажите мне, друзья мои, что это значит? - спросил граф. - Кругом все тихо и спокойно… Скажите же мне, что, именно, вас так тревожит?
- Курумилла обнаружил сегодня вечером, за час до остановки, следы индейцев племени яки, а ты знаешь, брат, что эти демоны самые отчаянные разбойники и, очевидно, хотят попытать счастья отбить у нас быков.
- Но я все-таки не понимаю, что дает вам повод предполагать это? Следы могли быть оставлены и мирными путешественниками, и бродягами. Ничто не дает нам основания предполагать, будто эти люди, которых мы даже не видели, желают нам зла.
Мрачная улыбка скривила тонкие губы вождя, и, дотронувшись пальцем до руки графа и в то же время приподнимая свой плащ, он показал ему окровавленный скальп, висевший у него на поясе.
- О-о! - с удивлением сказал дон Луи. - Неужели эти демоны уже так близко подошли к нам?
- Да, и без Курумиллы, глаза которого всегда открыты, а ум постоянно бодрствует, ваши быки, по всей вероятности, были бы уже похищены более часа тому назад.
- В таком случае мне остается поблагодарить его, - проговорил граф с выражением досады, которой он не мог полностью скрыть. - Но, как вам известно, друзья, стоит только индейцам узнать, что они открыты, и их уже нечего больше бояться. Я думаю, что теперь, после полученного ими урока, мы можем считать себя в полной безопасности и не думать больше о них.
- Вовсе нет, брат, ты ошибаешься. Посмотри на твою novillos, они неспокойны: они каждую минуту поднимают голову и не жуют, как раньше, свою жвачку. Бог дал животным инстинкт самосохранения, который их никогда не обманывает. Поверь мне, они предчувствуют опасность и чуют близость врагов.
- Очень может быть, поэтому надо держаться настороже и нам.
Затем все четверо молча стали прислушиваться к тому, что происходило в прерии.
Так прошло около часа. Кругом все было спокойно, и ничто не указывало на близкую опасность.
Между тем быки жались друг к другу и совсем перестали есть, их беспокойство все росло.
Положение становилось тем более опасным, что в степи продолжала царить самая глубокая тишина, не показывалось ни одного индейца. Ни малейший признак не указывал, откуда нагрянут враги, которых все теперь ожидали с минуты на минуту.
Вдруг Курумилла протянул руку к северо-востоку и отрывисто произнес глухим голосом:
- Не шевелитесь!
Затем он передал Валентину Гилуа свою винтовку, растянулся на земле и, прежде чем его друзья могли догадаться, куда он хочет отправиться, индеец уже исчез з темноте.
Три охотника обменялись взглядами и молча взвели курки, чтобы быть готовыми стрелять в любую минуту.
Трудно представить себе положение более тяжелое, чем положение храброго человека, который вынужден в незнакомой стране темной ночью ограждать себя от опасности, величины которой он не знает даже приблизительно. Снедаемый беспокойством, усугубленным молчаливой торжественностью прерии, он воображает, что ему грозит опасность гораздо более серьезная, чем она есть на самом деле, и чувствует, как храбрость его понемногу улетучивается под тяжестью напрасного ожидания.
Таково было положение, в котором находились трое белых охотников, а, между тем, это были три львиных сердца, вполне освоившихся с манерой индейцев вести войну. Никакая опасность, как бы ужасна и велика она ни была, не могла бы заставить их содрогнуться, случись это днем. Но в темноте, ночью, воображение рисует такие ужасные призраки, что самым отважным людям становится страшно - не опасность страшна сама по себе, а боязнь этой опасности.
Вдруг ужасный крик раздался невдалеке, сопровождаемый шелестом ветвей, падением тела на землю и бегством нескольких человек, черные силуэты которых промелькнули как тени.
Охотники произвели залп, стреляя наугад, и, вскочив на ноги, бегом поспешили в ту сторону, где, как им казалось, происходила борьба.
Когда они подбежали к месту битвы, Курумилла давил правой коленкой грудь человека, лежащего под ним, а левой рукой сжимал ему горло.
- О-о-а! - проговорил араукан, поворачиваясь к своим друзьям с выражением невыразимой ярости. - Вождь!
- Славная добыча! - сказал Валентин Гилуа. - Всадите нож в грудь этого негодяя, и конец.
Курумилла поднял нож, лезвие которого блеснуло голубоватым блеском.
- Одну минуту! - вскричал дон Луи. - Сначала узнаем, кто он такой, мы всегда успеем убить его, если захотим.
Валентин Гилуа пожал плечами.
- Предоставь вождю одному покончить с этим делом, - сказал он. - Он лучше нашего знает в этом толк. Раз удалось захватить одну из этих ехидн, ее надо сейчас же убить, а не то она рано или поздно непременно тебя укусит.
- Нет, - твердым тоном возразил граф, - я ни за что не могу допустить, чтобы при мне убивали человека! Не забывайте, что этот несчастный - дикарь, и поэтому ему можно извинить его поступок. А ты не имеешь никакого права подражать ему. Курумилла, пожалуйста, освободите вашего пленника, дайте возможность подняться, но только наблюдайте за ним, чтобы не убежал.
- Ты нехорошо делаешь, брат, - продолжал стоять на своем охотник. - Ты не знаешь этих демонов так, как я. Впрочем, поступай как хочешь…
Граф не ответил ни слова и только жестом подтвердил приказание Курумилле.
Араукан повиновался с видимой неохотой и помог своему полузадохнувшемуся пленнику приподняться, а затем, не спуская с него глаз, повел к огню, где уже собрались охотники.
Граф испытующим взором окинул пленного индейца.
Это был человек высокого роста, крепко сложенный, и еще молодой, с гордым и в то же время суровым лицом. В общем, несмотря на то, что он обладал наружностью человека скорее красивого, чем безобразного, во всех его манерах было столько низкого лукавства и свирепости, что все это не располагало в его пользу.
На нем было надето нечто вроде охотничьей блузы, без рукавов, из полосатого миткаля. Она была стянута у бедер широким поясом из недубленой ланьей кожи, шаровары из такой же материи, как и блуза, спускались немного ниже колен, дальше шли гетры и мокасины, украшенные волчьими хвостами, как знак отличия для прославившихся воинов. Его волосы, заплетенные в косички, были приподняты с обоих сторон головы, а на затылке они ниспадали до самой поясницы; на шее у него висело несколько штук медалей, из которых одна, самая большая, была украшена не особенно искусным изображением генерала Эндрью Джексона, бывшего президента североамериканских Соединенных Штатов. Лицо индейца было раскрашено синей, черной, белой и красной красками.
Подойдя к костру, возле которого сидели охотники, индеец скрестил руки на груди, гордо приподнял голову и стал спокойно ждать, пока они соблаговолят с ним заговорить.
- Кто ты такой? - спросил его дон Луи по-испански.
- Микскоатцин.
- Гм! - пробормотал себе под нос Валентин. - У этого негодяя кличка-то как раз по шерстке, никогда еще в жизни не видал я такой отвратительной физиономии.
- Зачем пришел Микскоатцин в мой лагерь? - продолжал спрашивать Луи.
- Разве йори этого не знает? - отвечал невозмутимый индеец. - Микскоатцин считается вождем яки.
- Ты хотел украсть моих быков, да?
- Яки не воры. Все, что находится на их земле, принадлежит им. Бледнолицые могут отправляться к себе по ту сторону великого соленого озера.
- Если я приговорю тебя к смерти, что ты на это скажешь?
- Ничего, это закон войны. Бледнолицый увидит, как вождь яки будет переносить пытки.
- Значит, ты сознаешься, что заслуживаешь смерти?
- Нет. Бледнолицый сильнее меня, и потому он может меня убить.
- А если я тебя отпущу, что ты будешь думать обо мне? Индеец пожал плечами.
- Бледнолицый не сумасшедший, - отвечал он.
- Ну, а если я все-таки поступлю таким образом?
- Я тогда скажу, что бледнолицый боится.
- Боюсь? Чего же я могу бояться?
- Мести воинов моего племени.
Теперь настала очередь дона Луи пожать плечами.
- Итак, - продолжал он спрашивать, - если я прикажу возвратить тебе свободу, ты даже и не поблагодаришь меня за это?
- А за что же мне благодарить? Воин должен убивать своего врага, когда тот попадается ему в руки. Если же он этого не делает, значит, он трус.
Охотники не могли сдержать невольного удивления, услышав такое странное мнение. Дон Луи встал.
- Послушай, - сказал он пленнику, - я тебя не боюсь и сейчас покажу тебе это.
Быстрым, как молния, движением он схватил длинную прядь волос, висевшую за спиной вождя, и перерезал ее своим ножом.
- Теперь, - добавил он, ударяя его по лицу только что отрезанными волосами, - можешь уходить, негодяй. Ты свободен! Я слишком тебя презираю, чтобы подвергнуть другому наказанию, кроме того, которое ты получил сейчас… Отправляйся к твоему племени и расскажи своим друзьям, как белые мстят таким презренным врагам как ты.
При этом смертельном оскорблении черты лица индейца, искривившиеся от ярости, стали просто отвратительны. На минуту он точно окаменел от стыда и гнева, но сверхъестественным усилием поборол волнение и, схватив дона Луи за руку, приблизил свое лицо к его лицу, глухим голосом прошептал:
- Микскоатцин - знаменитый вождь. Пусть йори хорошенько запомнит его имя, потому что скоро он опять с ним свидится.
И, подпрыгнув, как тигр, он в одно мгновение скрылся из глаз.
- Стойте! - крикнул Луи своим друзьям, бросившимся было в погоню за индейцем. - Пускай он бежит… Что мне за дело до ненависти этого негодяя! Он ничего не сможет сделать.
Охотники неохотно вернулись назад и снова заняли свои места у огня.
- Гм! - добавил Луи после минутного молчания. - Я, может быть, сделал большую глупость.
Валентин посмотрел на него.
- Больше чем глупость, брат, - сказал он. - Ты поступил очень неблагоразумно… Берегись этого человека и помни, что в один "прекрасный" день он жестоко отомстит тебе.
- Ну, это еще вопрос, - беспечно проговорил граф. - С каких это пор ты стал так бояться индейцев, брат?
- С тех пор, как поближе их узнал, - холодно отвечал охотник. - Ты нанес этому человеку одно из тех оскорблений, которые требуют кровавой мести, и можешь быть уверен, что он сумеет заставить тебя об этом пожалеть.
- Э-э! Бог милостив! Пускай себе мстит сколько угодно!.. На этом разговор окончился, и охотники улеглись спать. С восходом солнца тронулись в путь и вечером, после крайне утомительного перехода по бесплодным пескам прерии, они достигли, наконец, пуэбло Сан-Хосе. Жители встретили их громкими криками радости, так как были убеждены, что чужестранцы не покинут их без того, чтобы не снабдить кое-какими предметами первой необходимости, которых они не имели возможности раздобыть иначе.
Пуэбло Сан-Хосе представляет собой перевалочный пункт для караванов, направляющихся из прерий в Сан-Франциско. Путешественники преодолели около ста восьмидесяти миль меньше чем в три недели, - с такой быстротой до сих пор не удавалось совершить путешествие еще ни одному каравану.
ГЛАВА IV. Объяснение друзей
Охотники загнали скотину в обширный корраль, а сами отправились искать себе пристанища в месон, хозяин которого, вылитый портрет знаменитого рыцаря Дон Кихота Ламанчского, принял их очень любезно. После такого тяжелого и утомительного путешествия охотникам доставила большую радость возможность провести ночь не под открытым небом и хоть на несколько часов оказаться не в пустыне, а среди подобных себе людей, хотя и в жалкой деревушке.
Дон Луи и Валентин поместились в одном кварто, а дон Корнелио и Курумилла выбрали для себя кварто как раз напротив. После сытного ужина все поспешили разойтись по своим комнатам отдохнуть после перенесенных трудов и лишений.
Дон Луи, прежде чем лечь на скамью, покрытую бычьей кожей, должную служить ему постелью, подошел к Валентину, который, полуразвалившись на бутаке, курил сигаретку, выпуская кольцами голубоватый дым.
- О чем ты задумался? - спросил он друга, облокачиваясь о спинку бутаки.
- Я думаю о тебе, - отвечал Валентин, повертываясь к нему с улыбкой.
- Обо мне?
- Да. О чем же другом могу я думать теперь, как не о том, чтобы видеть тебя счастливым?
Граф опустил глаза и вздохнул:
- Это невозможно. Валентин посмотрел на него.
- Невозможно! - повторил он. - О-о! Неужели дело дошло до этого? Давай-ка подумаем, нельзя ли что-нибудь сделать?
- Ты прав! Теперь как раз настало время. Потолкуем по душам.
Граф притянул к себе бутаку, сел перед Валентином, взял сигару из портсигара, который протянул ему молочный брат, и закурил.
Охотник внимательно следил за всеми его движениями и, когда граф, наконец, уселся удобно, коротко сказал ему:
- Говори.
- Увы! Рассказ о моей жизни не заключает в себе ничего особенно интересного. Она похожа на жизнь всех искателей приключений. То богатый, то бедный, я бродил с места на место… Я исходил всю Мексику вдоль и поперек, таская постоянно с собой, точно цепи каторжника, воспоминание об утерянном счастье. Одно время, или, лучше сказать, одну минуту мне казалось, что для меня еще не все потеряно, что я сумею завоевать прежнее положение в обществе. Я отправился в Сан-Франциско, в это Эльдорадо, о котором стоустая молва рассказывала столько чудес. Там я смешался с толпой жадных и необузданных авантюристов, жизнь которых была сплошной оргией, а золото - единственной страстью. Там я прожил несколько месяцев и был свидетелем самых необыкновенных метаморфоз. Я видел, как создавались и неожиданно становились прахом колоссальные состояния и, погрузившись в эту бездну, я тоже стал требовать у судьбы мою долю лихорадочных радостей и опьяняющих волнений. Но мне не везло, мне ничто не удавалось. Я перепробовал все, что только было возможно, и что бы я ни задумывал, какое бы дело ни начинал, несчастье всюду преследовало меня, как неумолимый рок, и я, буквально, только что не умирал с голоду… Кем только я не был!.. Одно время я был даже носильщиком, но все мои усилия не привели ни к чему… Я погибал в этом новом Вавилоне, где царило отребье цивилизованного общества, преследовавшее только одну цель - наживу… Там одни разоряли других, чтобы на этих развалинах соорудить себе пьедестал из слитков золота и затем сейчас же потерять его. Наконец, мне опротивела эта жизнь среди крови, грязи, лохмотьев и золота, и я уехал разочарованный, решившись сделаться погонщиком. Не правда ли, какое благородное занятие для графа де Пребуа, предки которого участвовали в трех Крестовых походах! - добавил он с горьким смехом. - Но я знавал генералов, которые зарабатывали себе на хлеб чисткой сапог, и маркизов, служивших гарсонами в кафе, поэтому, значит, и я мог, не унижая своего достоинства, сделаться скотопромышленником. Кроме того, у меня была еще и другая цель при выборе этой профессии. С самого моего приезда в Северную Америку я искал тебя и надеялся, что, в конце концов, непременно найду. Сегодня счастье мне улыбнулось, как видишь. Я или, лучше сказать, ты нашел меня. Вот все, что я хотел рассказать. Теперь ты знаешь о моей жизни ровно столько же, сколько и я сам. Не спрашивай у меня ничего больше.
Последние слова граф произнес сухим, отрывистым тоном и, откинувшись на спинку бутаки, опять закурил свою сигару, успевшую уже потухнуть. Скрестив на груди руки, он, по-видимому, твердо решил не говорить больше ни слова.
Валентин долго смотрел на своего друга, по временам покачивая головой и с неудовольствием хмуря брови.
Наконец, он решился возобновить прерванную беседу.
- Гм! - проговорил он. - Я теперь знаю, как ты жил здесь все это время, согласен… Судя по твоему рассказу, тебе не пришлось пережить ничего необычного, и поэтому ты, по-моему, не имеешь никакого права жаловаться.
- Я и не жалуюсь, - перебил его граф, - я только констатирую факты, вот и все.
- Совершенно верно, - сказал Валентин, - но из всего того, что ты мне рассказал, для меня остается неясным один пункт.
- Какой?
- Ты рассказал мне все о том, что ты тут делаешь, это правда. Но как бы ни была велика связывающая нас братская дружба, она не может, по моему мнению, служить достаточным основанием для того, чтобы объяснить причину, почему ты так упорно хотел меня найти.
Граф выпрямился, глаза его сверкнули.
- Разве ты еще не отгадал этого, Валентин?
- Нет.
Граф опустил голову, и на несколько секунд беседа снова была прервана.
- Ты прав, Валентин, лучше сразу с этим покончить и больше уже не возвращаться. Впрочем, ты знаешь так же хорошо, как и я, что я хочу тебе сказать, - продолжал граф.
- Может быть, - лаконично ответил охотник.
- Э-э, полно! Я ведь не дурак, и утром в тот день, когда ты явился в мой лагерь просить пристанища, ты меня должен был понять с первых слов, невольно вырвавшихся у меня.
- Очень возможно, - невозмутимо проговорил Валентин" - но так как я не заявляю никаких претензий на умение отгадывать загадки, будь так добр, объясни мне все, пожалуйста.
- Ты этого требуешь?
Охотник утвердительно кивнул головой.
- Ну ладно! - продолжал граф. - Ты все такой же, каким был и пятнадцать лет тому назад.
- А разве мы будем говорить в настоящую минуту не о тех временах? - улыбаясь, спросил Валентин.
- А! - вскричал граф, ударяя рукой по ручке бутаки. - Я же говорил, что ты и сам отлично знаешь, в чем тут дело.
- А разве я говорил тебе "нет"?
- Зачем же ты требуешь?..
- Затем, что так надо, - сухо ответил охотник.
- Хорошо, ты останешься доволен, потому что я повторю тебе твои же собственные слова.
- Я слушаю… Кстати, ты помнишь, это было в холодную зимнюю ночь… в спальне…