XX
По внешнему виду корабля можно судить о довольствии экипажа и обращении с ним, если понюхаешь некоторое время соленую воду. Но есть люди, которые, побывав десяток раз в казенной каюте океанского парохода, серьезно воображают, что знают толк в морях и кораблях. Пассажир не в состоянии изучить не только море и корабль, но и жизнь экипажа. Повара и бои – не экипаж, а офицеры – не команда. Первые – только лакеи и домашние слуги, вторые – только чиновники с правом на пенсию.
Шкипер ведет корабль, но не знает его. Тот, кто сидит на верблюде и направляет его, ничего о верблюде не знает. Верблюда знает только погонщик; верблюд с ним разговаривает, и он разговаривает с верблюдом. Он один знает его нужды, его слабости и желания.
Так же обстоит дело и с кораблем. Шкипер – командир, начальник, желания которого всегда идут вразрез с желаниями корабля. Корабль ненавидит его так же, как все подчиненные ненавидят начальников и командиров. Когда говорят, что какой-нибудь командир пользуется любовью, то это значит только, что таким путем легче всего можно сладить с ним и с его причудами.
Но свою команду корабль любит, Команда – истинный верный друг корабля. Она чистит его, она красит и ласкает его, она целует его. У команды часто нет иной родины, кроме корабля. У командира есть красивый дом на земле, у него есть жена и дети. И у некоторых матросов есть семьи, но их работа на корабле так тяжела и утомительна, что они успевают думать только о корабле и в заботах о нем забывают семью. У них нет времени думать о доме. Как только у них выберется свободная минута, чтобы подумать о доме, – они тотчас же засыпают, свалившись от усталости.
Корабль прекрасно знает, что без команды он не смог бы сделать ни шагу. Без шкипера корабль может плыть, без команды – нет. Шкипер не мог бы даже накормить корабль, потому что он не понимает, как надо обращаться с топками, чтобы они не гасли и давали наибольший жар, не приходя при этом в расстройство.
С командой корабль разговаривает, со шкипером и офицерами – никогда. Команде корабль рассказывает сказки и изумительные истории. Все мои морские были рассказали мне корабли, а не люди. Корабль, в свою очередь, любит слушать рассказы матросов. Я слышал, как корабли смеялись и хихикали, когда моряки сидели в воскресенье на палубе и развлекались анекдотами и всякими небылицами. Я видел, как плакали корабли, слушая грустные истории моряков. И я слышал, как горько рыдал корабль, предчувствовавший свою скорую гибель. Он исчез безвозвратно, и в списке пароходного общества "Ллойд" рядом с его именем значилось: "пропал без вести".
Корабль всегда на стороне команды, а не шкипера. Шкипер работает не для корабля, а для компании. Команда часто даже не знает, какой компании принадлежит корабль; она не задумывается над этим. Она заботится только о том, что касается непосредственно корабля. Когда команда недовольна или бунтует, корабль бунтует вместе с ней. Штрейкбрехеров корабль ненавидит больше, чем дно морское. Я знал корабль, который при первом же своем выходе в море, почти у самого берега, пошел ко дну с целой бандой штрейкбрехеров. Ни один не вернулся назад. Он предпочел погибнуть сам, нежели оставаться во власти штрейкбрехеров. Да, сэр.
Если с командой дурно обращаются или плохо ее кормят, корабль тотчас же встает на сторону команды и кричит об этом в каждой гавани так громко, что шкипер затыкает уши. Нередко его крик пробуждает комиссию и не умолкает до тех пор, пока она не произведет должного расследования.
Я почти убежден, что меня считают прожорливым субъектом. Но у моряка, кроме обслуживания корабля, есть только одно занятие – еда. Других радостей он не имеет, а тяжелая работа вызывает здоровый аппетит. Еда – значительная составная часть его вознаграждения.
На "Иорикке" же, как громко она ни ревела, команде давали такую отвратительную пищу, какую только может изобрести скупая компания и шкипер, живущий на побочные доходы. Как был обставлен сам шкипер, "Иорикка" рассказывала каждому, кто понимал язык корабля. Он любил пить, но только тонкие напитки, любил есть, но только тонкие блюда; он воровал где только мог воровать; он устраивал на стороне делишки с кем только мог. Остальное мало его интересовало, и лично он беспокоил команду очень редко. Он беспокоил ее косвенно через офицеров и инженеров. На других, нормальных кораблях инженеры "Иорикки" не могли бы работать даже в качестве смазчиков.
Как это могло случиться, что "Иорикка" приобрела команду и удержала ее? Как могло случиться, что она уходила из испанской гавани, из этой благословенной страны свободы и солнца, увозя с собой экипаж в полном составе? Здесь скрывалась тайна. Не была ли "Иорикка"…
А может быть, все-таки… Может быть, все-таки это был корабль смерти. Да! Так и есть… Корабль смерти. О, будь он проклят!
Но как я не заметил этого сразу! А все потому, что я дремал.
Это так, и не может быть никаких сомнений.
И все же было здесь что-то такое, что заставляло думать иначе. Какая-то тайна скрывалась за всем этим. Пусть белый медведь почешет меня пониже спины, если я не докопаюсь до истины!
Наконец-то она все-таки решилась двинуться добровольно и без заминок. Я просто ее недооценил. Она боялась воды по уважительной причине. Шкипер был осел, да, сэр. "Иорикка" была гораздо умнее своего капитана. Она вообще не нуждалась в капитане. Она была подобна хорошей старой породистой лошади, которой нужно отпустить поводья, если хочешь, чтобы она шла верной дорогой. Любому капитану достаточно представить удостоверение за подписью и с приложением печати о том, что он сдал испытание, чтобы ему тотчас же доверили корабль, и притом еще такой деликатный, как "Иорикка". Дайте опытному юнге вознаграждение, какое получает шкипер, и он лучше поведет "Иорикку" против волн и бурь, чем наемный капитан, который только комбинирует, как бы ему урезать провиант для команды и положить в свой карман и в карман компании лишний доллар.
Ветер и течение преграждали "Иорикке" путь, по которому ее заставлял идти шкипер. Такую деликатную женщину нельзя принуждать идти той или иной дорогой; она может сбиться с пути. Лоцман не был виноват. Лоцман отлично знал свою гавань, но не знал корабля, а шкипер знал свой корабль еще меньше.
Визжа проползла "Иорикка" вдоль набережной, и мне пришлось подобрать под себя ноги, иначе она увлекла бы их за собой. А мне не очень-то хотелось послать свои ноги в Марокко, оставаясь всем туловищем в Кадиксе.
Внезапно "Иорикка" дернулась с места, плюясь и фыркая по сторонам, как одержимая, как будто она порядком наклюкалась и ей бог знает как тяжело пускаться в путь, не захватив с собой все встречные фонарные столбы.
Наконец-то шкиперу посчастливилось оторваться от берега. Но я убежден, что это сделала сама "Иорикка", понимая, что ей следует позаботиться о спасении своей собственной шкуры. Может быть, она захотела, кроме того, сберечь своему владельцу несколько ведер краски.
Чем ближе она подходила, тем несноснее для глаз становилась ее внешность. И вдруг мне пришла в голову мысль, что если бы за спиной у меня стоял палач с готовой петлей и я мог бы избежать своей казни, скрывшись на "Иорикке", – я предпочел бы петлю и сказал бы палачу: "Дружище, возьмите меня и кончайте свое дело скорей".
Потому что то, что я увидел в этот момент, было ужаснее всего, что я видел когда-либо в моей жизни.
XXI
На передней палубе стояли свободные от вахты матросы и смотрели через фальшборт вниз на набережную, чтобы в последний раз запечатлеть в своей памяти то, что оставалось на берегу и что они могли еще окинуть своим взором.
За свою многоопытную жизнь я достаточно насмотрелся на запущенных, оборванных, грязных, вшивых моряков и в азиатских, и в южноамериканских портах, но такой команды, и к тому же команды, не прибитой волнами после кораблекрушения, после дней безумия и блуждания в открытом море, а команды, находившейся на корабле, только что вышедшем из гавани, – такой команды я не видел никогда в моей жизни. Я не мог себе представить что-либо подобное. Я сам выглядел далеко не элегантно, и, если честно признаться, я приближался к тому, что называют оборванцем. Но, по сравнению с этой командой, я выглядел как дирижер женского хора в Цигфельд-Фоли в Нью-Йорке. Это не был корабль смерти. Пусть бог простит мне мои прегрешения. Ведь это же были морские разбойники перед своим первым набегом: пираты, которых в течение шести месяцев преследовали военные суда всех национальностей. Браконьеры, которые пали так низко, что занимались грабежом китайских джонок с овощами.
Преподобная гидра! Как же они были растерзаны, как они были грязны! У одного на голове не было шапки. Он обмотал себе голову, как тюрбаном, куском зеленой нижней юбки. У другого же, господа, – но нет, вы мне не поверите, пусть меня поставят кочегаром на дозорный корабль, если это неправда, – у другого на голове был цилиндр. Да, представьте себе, моряк в цилиндре. Видал ли мир когда-либо что-нибудь подобное?
Быть может, в последний час перед выездом он был еще трубочистом. Или чистил трубу здесь на корабле. Быть может, устав "Иорикки" требовал, чтобы труба прочищалась только с цилиндром на голове. Не мало подобных же странных распоряжений приходилось мне слышать на разных судах. Но "Иорикка" не принадлежала к числу кораблей, на которых каждый новый день приносит с собой такие странные распоряжения. "Иорикка" была кораблем с тысячелетним уставом, при котором приходится затрачивать немало усилий, чтобы поддерживать жизнедеятельность корабля. Нет, этот цилиндр фигурировал здесь только потому, что у его владельца не было другого головного убора, а если бы он и имелся у него, то достаточно было обладать самым примитивным вкусом, чтобы не посадить себе на голову матросский блин, имея на туловище черный жилет от фрачной пары. Весьма вероятно, что этот человек бежал со своей собственной свадьбы в тот роковой момент, когда дело начинало принимать серьезный оборот. И так как он не нашел себе иного убежища, чтобы скрыться от опутавших его мегер, то в последний момент примчался на "Иорикку", где его приняли с распростертыми объятиями. Здесь его не могли бы отыскать мегеры, этого злополучного жениха во фраке и цилиндре, в последний момент улепетнувшего от своей невесты.
Если бы я знал, что это действительно морские разбойники, я умолил бы их взять меня с собой к богатству и славе. Но без наличия подводной лодки морские грабежи стоят сегодня немного.
Нет, если это и морские разбойники, то лучше виселица, нежели служить на "Иорикке". Корабль, который сможет увлечь меня от берегов солнечной Испании, должен быть, по крайней мере, вдвое лучше "Тускалозы". О, как давно это было! Где она теперь? В Новом Орлеане? Новый Орлеан, Джексон-Сквер, Леве. Эх-ма, наденем-ка еще кусочек колбасы. Пока эта рябая бадья скроется с глаз, мы, может быть, еще кое-что поймаем.
Как обожравшаяся черепаха, тренирующаяся к ближайшим черепашьим бегам, проползла "Иорикка" мимо меня.
Когда головы морских разбойников очутились как раз надо мной, один из них крикнул мне вниз:
– Hey, arn't you sailor?
– Yes, sir.
– Want a dschop?
Он не мог бы похвастать своим английским языком за пределами тесного семейного круга.
Хочу ли я получить работу? Эй, кашалот тупорылый!
Хочу ли я получить работу? Неужели он говорит это серьезно?
Ну вот я и погиб. И, однако, это вечный неизменный закон с тех пор, как существуют рабочие. Сам я ни за что не спросил бы работы из одной боязни, что мне могут сказать: "да".
Как все моряки, я суеверен. На корабле и на море человек подвержен случайностям, а следовательно, и суевериям, иначе не хватило бы сил выносить превратности стихии и можно было бы сойти с ума. И вот это-то суеверие и заставляет меня говорить: "да", когда меня спрашивают, хочу ли я получить работу. Ответив: "нет", я мог бы оскорбить свою судьбу и не получить корабль как раз в тот момент, когда больше всего в нем нуждался бы. Иногда посчастливится удачно рассказать свою историю, а в другой раз и нет, и человек, которому вы ее рассказали, вдруг начинает звать: "Полиция! Мошенник!" И если в такой момент не окажется корабля, полиция поверит этому человеку, который не способен понять шутки и у которого нет настоящих идей.
Это суеверие несколько раз уже сыграло со мной злую шутку и навязало мне на шею профессии, о которых я раньше никогда не слышал и даже не думал. Оно было причиной того, что однажды в Коквиле мне пришлось разыграть роль могильщика, а на одной ярмарке в Ирландии собственноручно продавать по щепкам крест, на котором наш бог и спаситель Иисус Христос отдал свой последний земной вздох. Каждая щепочка стоила полкроны. До такого-то занятия, несомненно, характеризующего человека с дурной стороны, доводит порой суеверие. С тех пор, как со мной произошла эта ирландская история, я больше не пытался стать порядочным человеком, так как знал, что на моем будущем все равно останется это темное пятно.
Дело не в том, что я помогал продавать эти щепки. Нет, это было бы еще не так страшно, это, может быть, было бы зачтено мне даже в заслугу. Гораздо хуже было то, что я помогал предпринимателю этого дела заготовлять в номере гостиницы щепки из крышки старого ящика. Но и это, пожалуй, не было бы особенным преступлением, если бы я не клялся людям, что привез эти щепки сам из Палестины, где мне доверил их старый, обращенный в христианство араб, в семье которого они хранились как величайшее сокровище, переходя от поколения к поколению в течение восемнадцати столетий. И что эти щепки были доверены мне стариком с торжественной клятвой, что бог явился ему во сне и повелел доставить их именно в Ирландию, а не в какое-либо другое место. Мы показывали при этом документы, написанные арабскими знаками, вместе с переводом их на английский язык. В этих документах было написано то, что мы рассказывали на ярмарке. Вот какую шутку может подчас сыграть суеверие. Да, сэр.
Если бы мы послали вырученные деньги в какой-нибудь монастырь или самому папе, то дело было бы не так уже плохо. У меня оставалась бы надежда, что я получу отпущение грехов. Но мы потратили эти деньги на себя, и я был очень озабочен тем, чтобы получить все свои проценты и тантьемы. Но я ни в коем случае не был обманщиком: я был только жертвой суеверия. Ведь добрые люди верили мне, и при этом они вовсе не были суеверны.
XXII
Вполне естественно, что когда меня спросили, хочу ли я получить работу, я ответил утвердительно. Я внутренне вынужден был сказать "да" и не мог избежать этого внутреннего принуждения. Я убежден, что побледнел от смертельного страха попасть на этот страшный корабль.
– Рулевой? – спросил человек.
Какое счастье! Я был спасен. Им нужен был рулевой, а я не был рулевым. Я благоразумно поостерегся сказать: "палубный рабочий", так как в случае нужды палубный рабочий может постоять и у колеса, особенно же в тихую погоду и при незначительных изменениях курса.
Поэтому я ответил:
– Нет, я не рулевой, я из чумазой банды.
– Отлично! – крикнул человек. – Это-то как раз нам и нужно. Поторапливайтесь же и карабкайтесь сюда!
Теперь мне все стало ясно. Они брали всех, кто им попадался, потому что у них недоставало людей. Я мог бы сказать: "повар" или "плотник", они и в том и в другом случае ответили бы: "Карабкайтесь сюда!" Тут было что-то неладно. Черт, неужели же она была… нет, несмотря на все свои подозрительные признаки "Иорикка" не могла быть кораблем смерти.
Я решил сделать последнюю попытку.
– Where're you bound?
– А куда вы хотите?
Хитрые подлецы. Здесь выхода не было. Я мог бы сказать: "Южный полюс"; да, я мог бы сказать: "Женева", – и они, не моргнув глазом, отозвались бы: "Туда мы и едем".
Но я знал страну, в которую не осмелилось бы войти это судно; и я крикнул:
– В Англию!
– Дружище, вам везет, – ответили мне с "Иорикки". – Мы везем сборный товар для Ливерпуля. Вы можете там уволиться, если захотите.
Тут-то они себя и выдали. Англия – единственная страна, в которой я не мог уволиться, как и всякий другой моряк, плавающий не на английском корабле. Но я не мог обойти этого ответа. И я не мог доказать им, что они лгут.
Все это кажется смешным. Никто, разумеется, не мог заставить меня поступить на корабль, пока я стоял на твердой почве и не был под властью и законной силой шкипера. Но ведь это всегда так: когда чувствуешь себя слишком хорошо, слишком счастливо, то хочется еще лучшего. При этом человек всегда питает тайную надежду, что каждая перемена ведет к лучшему. По-видимому, с тех пор как Адаму стало скучно в раю, люди чувствуют на себе проклятие вечной неудовлетворенности и всю свою жизнь расточают в погоне за призрачным счастьем.
Когда я подумал об Англии, с ее вечными туманами, с ее пронизывающей сыростью, с ее травлей иностранцев, с ее глупо улыбающимся наследным принцем, на лице которого застыла маска, и сравнил эту холодную страну со свободной, солнечной Испанией и ее приветливыми обитателями, меня охватила смертельная тоска.
Но это была моя судьба. Я сказал уже, что как истинный моряк, умеющий держать свое слово, я должен был пойти на этот корабль, если бы даже он повел меня прямым путем к морскому дну; пойти на этот корабль, над которым я так громко, неистово смеялся, когда увидел его впервые, и на котором я никогда не рискнул бы плавать, если бы от этого зависело даже спасение моей жизни. Нет, я никогда не собирался плавать на "Иорикке", с ее командой. "Иорикка" мстила мне за мой смех. Так мне и надо было. Зачем я спустился сюда и сел на виду у выходящих из гавани кораблей? Нечего показывать сюда носа. До уходящих кораблей никому нет дела. Если это не ваш собственный корабль, то и оставьте его в покое, не плюйте ему вслед. Это всегда приносит несчастье. И корабль не потерпит этого.
Моряк не должен охотиться на рыбу, моряк не должен думать о рыбе, это всегда кончается плохо. Каждая рыба или ее мать лакомились утонувшим моряком, поэтому моряк должен остерегаться рыбы. Если моряку захочется поесть рыбы, пусть купит ее у порядочного рыбака. Рыбная ловля – его профессия, ему это не принесет вреда; для него видеть рыбу во сне означает деньги.
Я задал последний, еще возможный вопрос:
– Какая плата?
– Английскими деньгами.
– Как кормят?
– Превосходно.