Винт самолета просверливает путь от Хабаровска до Сахалина в шесть часов. Винт парохода наматывает мили и водоросли восемь суток. Это арифметика темпов, и ко многим районам на севере она отношения пока не имеет. Есть побережье, где газету, рожденную хабаровской ротацией в шесть утра, развертывают за обедом. И есть побережья, где восемь месяцев зимовщики ожидают пароходных дымов, где каждая луковица - драгоценность к концу зимы.
Дранка, Карага, Ивашка, Лука - это восточное побережье Камчатки. Это берег в гольцах и костях кашалотов. Это ручьи, откуда осенью кету и горбушу можно вычерпывать пудами. И путь сюда только морем. Чтобы весной бросить якорь у восточного берега, нужно с гудками, с сиренами, тихим ходом пройти сквозь туман Японского моря, пересечь неряшливое, растрепанное ветром Охотское и выйти в Берингово - вечно холодную переднюю Арктику.
Это если верен маршрут, не наврано в сводках о льдах. А бывает и так, что ночью люди скатятся от удара с нар, вахтенный гаркнет: "Полный назад!", и боцман с фонарем побежит рассматривать, не пропорот ли льдиной металл.
В этом году вялая северная весна чуть дохнула на снег и, оробев перед ветром, отступила на материк. Берингово море неожиданно поднялось на дыбы. Даже старожилам тошно было глядеть на весеннюю камчатскую неразбериху, на горизонт без дыма, на лодки, законопаченное и оставленные на катках.
В июне на побережье лежал снег, пограничники еще ездили на собаках. Но керосиновые бочки в поселках уже стали гулкими, вместо ламп отцеживали свет каганцы, и остатки муки рыбаки скупо мешали со мхом.
Не легко выйти из бухты в этот ветреный день. Два моториста чертыхаются, заправляя мотор. Он еле тянет и на малой волне. А сейчас он похож на ошалевшего от воды ломового коня: вскидывает, шарахаясь с берега, тяжелый нос, грузно бьется смоленым брюхом и каждую секунду готов сорваться со своей пеньковой узды.
Моторист оттягивает выход из бухты, долго роется в моторе и наконец бормочет:
- Товарищ пограничник! Муфта ни к боговой матери. Разболтана.
- А вы укрепите.
Он снова думает. Чешет неряшливую щетину на щеках:
- Похоже, тросу не выдержать буксировки.
- Возьмите двойной подлиннее.
Кавасаки выходит из бухты, и тотчас ветер упирается плотной ладонью в рубку. У мотора срывается дыхание, он чадит; ржавая труба свирепо отплевывается в небо огненными пучками.
Волны бьют в лоб, и Латышев успокаивается. Он вычерпывает воду жестянкой, пытается улыбаться, точно впереди не сто километров водяных ям, не туман, а солнечная дорога украинской степи. Не так-то уж плох для Берингова моря старый кавасаки. Само море подсказало японцам срезать нос, поставить по бортам толстенные балки, резко обрубить корму. Незатейливые эти суда тысячами бороздят воды Японии. Они не боятся ни прибрежной гальки, ни бортов парохода и бродят, раскачиваясь на ветру, толстобрюхими пятитонными ваньками-встаньками.
Щурясь под брызгами, зеленея от качки, Латышев смотрит, как катер рывками вытаскивает канат из воды. Если лопнут тросы, прощай солонина, бочки с капустой, мука и компот для туземной школы!
Кашляет выхлопная труба, щиплет глаза керосиновой гарью. Моторист с удивлением смотрит на пограничника, перегнувшегося над бортом. Эк травит! Эк выворачивает человека наизнанку!
…Вот и Карага - далекая цепочка построек над барьером прибоя. Латышев с тревогой смотрит назад. Теперь самое главное. Сорок тонн груза, консервы, мука, судьба десятков цинготных в руках кунгасников. Неверное движение, упущенная секунда - гроб и грузу и лодке. Кунгас станет на попа, перевернется, в лучшем случае приложившись с размаху широкой грудью о берег, сядет дожидаться конопатчиков и плотников.
Полным ходом катер тащит тупорылый грузный кунгас на берег. Тащит, разгоняет во все тридцать сил и вдруг, почти на крутой шее падающего вала, отдав буксир, бросается в сторону. Теперь кунгас - только щепка в сорок пять тонн весом. Тяжесть не спасает. На Охотском побережье лежат рядом с позвонками китов выкинутые штормом пароходы: два японца, француз и англичанин. Лежат прочно. Не снять.
Вал поднимает кунгас. Берег несется навстречу галькой, пеной прибоя, кедровником.
Удар? Нет. Якорь, вцепившись в дно, остановил шестьдесят тонн. Два тяжелых конца летят с кормы на берег навстречу приемщикам. Толчок. Валы, уже бессильные, шипя, облизывают смоленые борта.
Беспокоен июнь. Ровен северный ветер. Точно где-то настежь открыта дверь в мороз. Волны, туман, сучья сосен - все тянется в одну сторону. Деревья на побережье так и стоят "спиной" к рявкающим валам, вытянув крученые ветки подальше от берега. Одинаково низкорослые, неестественно вывернутые, они слишком слабы, чтобы сопротивляться ветру, слишком цепки, чтобы унестись на материк вместе с туманом.
…Мука, мясо, соль, масло.
По пояс в воде красноармейцы и рыбаки подхватывают из кунгаса мешки. Заодно на плечах выносят команду (вымокнет сейчас - в море сушиться будет негде).
На жесткий паек до прибытия парохода посажена Карага. А охотники в Дранке? А поселок Лука?
- Товарищ начальник, будете спать?
Он выходит на берег в тяжелых резиновых сапогах. Лицо его травянисто. Выходит, расправляя по привычке складки гимнастерки под ремнем. Он так слаб, что бойцам кажется, вот-вот начальник ляжет грудью на камни.
Но Латышев идет и хрипит перехваченным ветром голосом:
- Буду, конечно… Что же я, святой? Пушнину несли?.. Что? Стрельбы? Придется провести без меня. Проверьте, чтоб пользовались ремнями… Мотористов поднять через четыре часа…
…Мука, соль, керосин, макароны.
Месяц треплет Берингово море старый катер. Месяц забрасывает грузы Латышев. Не срываться же путине из-за того, что не смог вовремя подойти пароход!.. Уже играет первая сельдь. Не дожидаясь кунгасов, на жидких плотах свозят рыбаки свой улов. Засольщики на берегу орудуют возле брезентовых чанов. А в Ивашке еще полно цинготных. Голодные люди курят старую траву, и любители поскулить завывают под шипенье волн:
По рыбалкам камчатским кочуя,
Научился я сильно страдать.
Под кунгасом, под лодкой ночуя,
Наловчился я плакать, рыдать…
Латышев ходит морем около месяца. Чертыхается и ходит до тех пор, пока не заткнуты все рты, пока рыбалки не обеспечены солью. Выскочит на берег, обогреется у костра, приляжет, не раздеваясь, на топчан и через пару часов снова лезет в воду, пробираясь на катер.
Позже говорили: герой, исключительный человек. Да и нет. Просто начальник контрольного пункта, один из тех молчаливых инициативных людей, что работают без крика, делают много и не чувствуют груза, который они так упорно несут на крепких плечах.
Такие в трудной дороге первые вытащат из грязи автомобиль, первые на пожаре разматывают брезентовый шланг.
Всю жизнь Латышев ездит по границам страны: то на катерах по Черному морю, то на конях по ровным, как полы шинели, даурским степям, то камчатской тайгой. И везде вспоминают не его лицо, не шутки, не сутулую спину, а следы той работы, которой занят, не оглядываясь в стороны, этот рядовой из чекистов.
- Дым, товарищ начальник!
Да, это дым. Он разрастается в стеклах бинокля. Ветер несет его на берег. Вот и мачта и полукруг капитанского мостика поднялись над водой.
Голосом, ломким, как у подростка, он извещает о приходе. Вид ржавой пыли, летящей из-под якорной цепи, радует поселок больше, чем басовитая квинта гудка.
Катер отходит от берега. По-прежнему кашляет ржавая труба, бросая в небо огненные пучки. Но Латышев не прислушивается к дыханию мотора. Он смотрит к а берег, где сопят лебедки, где на катках ползут в море кунгасы и горы полных сельди бочек закрывают бараки.
Когда в первый раз он брел по камням к тресколовной базе Карагинского острова, ни одной бочки еще не было на берегу.
<1934>
ПЕТР АЯНКА ЕДЕТ В ГОСТИ
Ртутные градусники лопались, когда Вострецов и Строд вели из Иркутска на Охотск красные части. Позже говорили, что это был совсем неожиданный, немыслимый маршрут. Ведь даже прокаленные морозами иркутяне с трудом выдерживали ночевки в тайге и тундре. Ведь шли пустыней. Быки и кони падали, не выдержав полярного дыхания.
И это было неверно. Красные стрелки, нанесенные на карту уральским кузнецом Вострецовым, были так же мыслимы, как сивашский удар или атака под Волочаевкой. Точно только одно - неожиданность. Ни полковник Пепеляев, ни его заокеанские друзья не ожидали, что Красная Армия осмелится выйти за Полярный круг.
Если бы Вострецов желал выражаться картинно, он мог бы сказать с дровень:
- Солдаты революции! Спустя два столетия вы проходите старыми тропами казаков Хабарова и Пояркова. История Охотского края смотрит на вас с вышины этих сосен!
Но он не умел выражаться картинно. Огромный, костистый, с пропеченным лицом, на котором до смерти сохранились следы кузнечной окалины, он шел рядом с дровнями, говоря:
- На первом же привале перемотайте портянки.
И морщился, вспоминая, что на пулеметах слишком густая смазка, а у полковника Пепеляева сани бронированы ледяными плитами.
Эти ледяные броневики и теперь нет-нет вспомнит кто-нибудь из пограничников-командиров на Охотском побережье. Или расскажет на разборе тактических занятий, как однажды в затылок Строду неожиданно обрушился офицерский отряд, как, видя бойцов без укрытия, Строд отдал простой и жестокий приказ, который только пулеметные дула могли вырвать у кавалериста:
- Перестрелять лошадей и быков!
Так и не мог полковник Пепеляев достать красноармейцев, укрывшихся за обледенелыми трупами лошадей.
А еще свежее в памяти пограничников последняя вспышка белогвардейщины на севере. Только отчаяние, вера в свои ноги, в непроходимость тайги и обилие спирта могли родить этот откровенно разбойничий план: зимой, когда нет пароходов, взорвать радиостанции, зажать рот Охотскому краю и, разграбив фактории, перестреляв партийцев и сельсоветчиков, отступить подальше от побережья.
Матерые бандиты, возглавлявшие эту отчаянную авантюру, делали ставку на феодалов тайги - тунгусских князей. Щекоча национальное чувство, раздаривая ворованный спирт, они верили, что вместе с обрезами и трехлинейками по сельсоветам ударят тунгусские винчестеры и пистонки бродячих охотников.
Но к 1928 году в тайге уже было известно: кооперация расплачивается в двадцать - тридцать раз лучше, чем князь. На побережье бесплатно лечат трахому и даже строят большие юрты, где тунгуска может рожать. Вовсе не нужно отдавать за железный котел столько белок, сколько могут умять в него шкурок цепкие пальцы перекупщика. Не надо выпрашивать у купца пуд муки или десять лет отрабатывать старое ружье…
Далеко не заманчивым показался тунгусам белый северный рай.
Ружья ударили в обратную сторону. Да… Если бы не нарты и олени тунгусской бедноты, если бы не дружный отпор населения, отряд Петрова не так скоро взял бы в кольцо белый штаб в Оймяконе.
Теперь на побережье, в тайге и тундре поднят невидимый и грозный барьер. На прочный замок взята граница, что идет по четырем восточным морям, от залива Петра до мыса Дежнева.
С моря кажется: редки рыбацкие поселки, дико щерится гольцами берег из-под шапки тайги. Кажется, никто не заметит, как выплывет на берег нарушитель. Тишина. Пустыня. Только утки ныряют в воде. Хочешь - корпус высаживай на глухие участки, хочешь - соболя бей или с тазом иди промывать золото по ручьям.
Хочешь… Но еще не добралась до берега лодка, как навстречу уже выгребают бойцы или, врезавшись в пену, тревожно стучит серый катер чекистов.
И так всюду: у серебряных скал Тетюхе, в узкой щели Татарского моря или на Камчатском, пропахшем рыбой и водорослями, побережье. Пустынной кажется граница, а нет дороги. Можно в тумане, рискуя лбом, обойти контрольные пункты, но нельзя ожидать поддержки от комсомольцев, забивающих в бухте сваи причалов, от геолога, дятлом выстукивающего скалы, от мотористов ударного катера.
На замке побережье. Но не так давно настежь в море была открыта пограничная дверь. Чудеса бизнеса творились тогда на берегах. За патефон и десяток фокстротов шла покрытая великолепной изморозью черно-бурая лисица. На дешевые ножи меняли тунгусы моржовые бивни. За ламповое стекло отдавали оленьи рога.
Еще живы тунгусы, знавшие таксу: литр спирта - полсотни оленей.
А многие носят на шее и до сих пор следы изобретательного поповского издевательства - голубые стеклянные кресты. Их надевали монахи, согнав испуганное население к морю и выкупав всех без разбору в ледяном прибое.
В 1928 году мисс Элеонора Рокфеллер в компании подобных себе бездельников путешествовала в северных водах. Туристы обогнули Канаду, повертелись у Аляски, и в один хмурый день белая яхта - "Мисс Мэри-Анна Спаттль Уайт" - бросила якорь у неизвестного берега.
Берег был гол. Нерпы высовывали из воды любопытные кошачьи головы. Пахло хорошей охотой, и молодые Рокфеллеры начали налаживать ружья.
Но тут от берега отделилась лодка. В лодке стоял человек в шлеме и оленьей малице. Человек делал такие же жесты, как любой милиционер, сдерживающий любопытных пешеходов во время демонстрации. Он энергично показывал руками на дорогу из бухты.
Когда посетитель поднялся на палубу, миллионеры увидели плохо выбритое лицо, звезду на шлеме и трепаные оленьи унты.
Это был Пяткин - милиционер и пограничник Уэлена в то время.
Пяткин, кроме слов "No" и "Yes" , ничего не знал по-английски.
Владельцы яхты ни слова не знали по-русски.
Пяткин явился объявить протест против вторжения яхты в советские воды. Его немедленно окружила стая молодых шалопаев с "кодаками". Мистеры и мисс целились в усталое пяткинское лицо объективами.
Леди и джентльмены вопили, перелистывая "бедекеры":
- Рэшен козак! Чика… Кепеу!
После чукотских яранг, жировых плошек, мороженого оленьего мяса Пяткин увидел рояли, купальный бассейн, хрустальную сервировку стола.
Он возмутился: какие-то шалопаи смеют бить по нерпам из маузеров, кидать апельсинные корки в советскую воду и оглашать через радиорупоры побережье фокстротным заиканием.
Он сказал, указывая на берег:
- No!
Потом на открытое море.
- Yes… Вира якорь!
Капитан спросил:
- What?
Тогда Пяткин энергичными жестами пояснил, что "Мисс Мэри-Анна" должна немедленно отойти подальше от советского побережья. Сухо откланялся и уехал на берег на своей валкой лодчонке.
Через три часа яхта выбрала якорь.
В просторном ковше, в Нагаевской бухте, жмется у берега потемневший бревенчатый дом. Возле дома гигантские шаги, затертый до блеска руками турник, и узкий флажок на шесте врезался в небо. На фоне сумрачного колизея сопок и стремительных туч этот красный лоскуток кажется торжественнее флага, вечно струящегося над зданием ЦИК.
В прошлом году этот дом был почти одинок. Тогда только культбаза светилась свежим тесом и поблизости не было ни одной лысой сопки. Теперь же двухлетний поселок вырвался из подковы бухты. Его рождение еще не отмечено на картах, а он уже смял тайгу и азартно размахивает руками новых просек. Первые линии далеко впереди - там, где бараки Союззолота пустынными окнами в упор смотрят на тайгу.
Это Нагаево - лучший порт Охотского побережья, в котором слабеет даже сентябрьский шквалистый ветер, будущая столица Охотского моря.
Дом на краю - пограничный контрольный пост. Здесь все так же обыденно, как и в заставах Уссурийской тайги. Буденный сидит, опираясь на клинок. Ворошилов скачет за тысячи верст мимо башен Кремля. Трехлинейки стоят в строю, и каждый ремень скошен вправо, точно головы бойцов на вечерней поверке.
Тот же прицельный станок, тот же стрелок, в обмотках и каске, грозно целится со стены. И ильичевка, конечно, "На страже". И буквы на лозунге не одинаковы ростом.
И все-таки это особая граница.
В Приморье на каждой заставе - конюшня, манеж, учебные рыси, рубка лозы…
Здесь - поездка на нартах под контролем начальника, тонкий шест в руках ездока-пограничника, крик, клубком пара взрывающийся в морозном ветре: тах-тах!
Другой конь, широкопузый, смоленый, с зеленым флажком на носу, рвется с железной цепи у берега.
И ухабистая, водяная дорога из бухты нисколько не легче топких тропинок в тайге.
В этой казарме, в пику тайге, наперекор грязной облачной сумятице, особенно подтянуты молодой командир и бойцы. Снег ли солит ветви деревьев, дождь ли оспинами покрывает серую воду - начальник никогда не забудет побриться, пройтись щеткой по костюму и сапогам. Его квадратные плечи, красная щегольская розетка под значком отличного стрелка, рукопожатие, встряхивающее руку до плеча, - все это открытый вызов обстановке. Он держится так, точно всегда хочет сказать: "А чертовски занятно, ребята, пройтись на лыжах сотню-другую километров!"
Когда не было овощей и цинга показала в казарме свои унылые десны, начальник ввел добавочную гимнастику, выстроил турник и гонял красноармейцев, как мальчишек, на гигантских шагах. Он не позволял ни на минуту раскиснуть, расстегнуть крючки гимнастерок, слечь на койки в полной апатии к еде и движению.
Рубите дрова! Больше ешьте, больше двигайтесь! И цинга отступила, не осилив этой дисциплинированной, великолепной полнозубой молодости.
Это совсем особая граница. Трудно сказать, где здесь кончается пограничник - участник походов на северные банды - и начинается педагог, где кончается педагог и начинается кооператор, охотник, статистик и врач.
Три года длится вахта бойца-пограничника на восточных морях нашей страны. Каждый месяц проходит в разъездах. И так велика привычка к переходам, к вечно ухабистому Охотскому морю, что бойцы перестают ценить расстояние. Здесь говорят, надевая на ноги лыжи, короткие, как теннисные ракетки:
- Я пошел на Средникан.
А до Средникана - декада пути. Могут быть ночевки в тайге, может быть пурга. Морозы не в счет. Давно привыкли бойцы к тому, что плевки падают на землю стеклянными, хрупкими бомбами и временами тяжело поднимать обиндевевшие веки.
Ни в каком уставе, конечно, не написано, как нужно управлять упряжкой собак, как, подходя к берегу, не поставить боком под волну катер, как сохранить равновесие, сидя в легкой туземной лодке, сквозь тонкую кожу которой проходят холод и зеленый свет от воды. Но все это нужно знать, потому что нигде так не разнообразна и не инициативна работа пограничников, как на Севере.
Сегодня поднимается по пароходному трапу колымский приискатель. Ему пофартило. По старой алданской привычке он припрятал золотую крупу. Попробуй отгадай, где везет он песок: в меховой шапке, складках американских холщовых штанов или в долбленой крышке сундука?
Но напрасно, попав на контрольный пункт, вор торопится снять сапоги. Он усажен за стол, в руки ему всунут костяной частый гребень.
- Причешитесь получше!
И тогда из жирных, грязных волос золотой, ворованный у страны песок осыпается на бумагу.